Она сделала навстречу Мажарову робкое, просительное движение, пытаясь остановить его, но Мажаров, увлеченный, громко досказал то, что ему хотелось.
— Я уверен, что вас сняли с работы неправильно. Я могу сказать об этом где угодно... Мне кажется, что Коровина просто неверно информировали, иначе он бы...
Мажаров только теперь уловил неловкую тишину вокруг и с недоумением огляделся. Но все смотрели на Ксению, и он понял, что они впервые узнали от него об ее несчастье.
— Извините,— сказал он.— Я полагал...
Никто не обратил внимания на его запоздалое извинение.
— Ты что же молчала, дочка, а? — подходя к Ксении, недовольно спросил Корней. — От чужих людей узнаем...
— Я бы сказала, тятя, да пока говорить-то нечего! — Ксения с какой-то показной удалью тряхнула головой.— Бюро райкома мое дело еще не разбирало, а зачем раньше времени кричать? Работу я себе всегда найду. Ведь я училась на агронома, а не на инструктора.
— Ну конечно! Нашли о чем горевать! — опять горячо и ненужно вмешался Мажаров.— Да если хотите, мы сегодня же найдем вам настоящую работу. Но нужно прежде всего защитить свою честь коммуниста, отвести от себя...
— Товарищ Мажаров,— сухо проговорила Ксения.— Я попросила бы вас...
— А меня и не надо просить, я и так все сделаю! — поняв ее по-своему, быстро отозвался Мажаров.— Сейчас я найду шофера, он подбросит сюда кирпич, а я тотчас же пойду на склад — узнаю, какие там есть материалы. Все будет отлично, вот увидите. День-два, и вы почувствуете себя снова дома.
Он попрощался со всеми и пошел по свежей колее со двора, как ей казалось, гордый своим великодушием.
— Одну минуточку, товарищ Мажаров! — еще не соображая, зачем она это делает, крикнула Ксения.
Мажаров остановился и, подслеповато щурясь на солнце, подождал ее.
— Пройдемте немного,— прерывисто дыша, выговорила она.— Я должна кое-что сказать вам...
— Вы шагайте лучше справа,—предложил Мажаров.— Тут колем пошире, нам будет удобнее...
— Да? — сказала Ксения и перешла на правую сторону.
— Я слушаю вас,— сказал Мажаров, но не удержался, чтобы не обратить ее внимание на молодую березку в ближнем палисаде, всю усыпанную мерцающими на свету блестками.— Какое чудо, правда? Даже не верится, что так может быть...
— Да, это верно.— Она чувствовала, что, соглашаясь в чем-то с ним, невольно теряет то непримиримое и мстительное, что толкнуло ее начать разговор. Чтобы как-то воспротивиться своей слабости, она сказала: — Меня это не интересует. Мне сейчас не до березки!
— Я хорошо понимаю вас,— сказал Мажаров.— Я бы тоже на вашем месте...
— В том-то и дело, что вы ничего не понимаете и понять не хотите! — радуясь возвратившемуся раздражению, сказала она.— Кто вас просил защищать меня?
— Но позвольте! — останавливаясь и глядя на нее с неподдельным изумлением, воскликнул Мажаров.— Меня же назначили...
— Никто вас не назначал! — горячечно, как в бреду, продолжала Ксения.— Вы сами напросились... Ну бог с вами, работайте в своей комиссии, но не портите жизнь мне. Зачем этот маскарад с костюмом? Этот приезд в роли шофера?.. Вы думаете, я дурочка и не вижу, зачем вы все это делаете!
— Но меня же попросил помочь вам Иннокентий Павлович!.. И о каком маскараде вы говорите? У меня просто ничего теплого нет, и я так рад, что купил эти брюки и телогрейку.
Они не заметили, как остановились возле обледенелого, в белых наплывах колодца.
— Допустим, вы сделали все с благими намерениями! — все так же лихорадочно продолжала Ксения.— Но кто вас тянул за язык говорить, что меня уволили с работы? К чему вы заигрываете с нашей семьей? Чего вы, наконец, хотите от меня?
— Я? От вас? Да о чем вы говорите! — Лицо Мажаро-ва стало страдальчески тоскливым и растерянным.
— Не притворяйтесь наивным человеком! Или вы рассчитываете усыпить мою бдительность, да? Чтобы никто не помешал вам сделать свою карьеру!
— Это черт знает что такое! — не выдержав, возмутился Мажаров.— Я думал, что вы просто по какому-то недоразумению тогда в лесу наговорили всякой чепухи. А вы, оказывается, всерьез решили в чем-то разоблачать меня. Но в чем? Я приехал сюда, как многие сейчас едут в деревню,— так надо. Ваш дедушка и то это понимает. А вы вообразили что-то и нагромождаете одну нелепицу... на другую...
— Вас тут все станут ненавидеть, когда узнают, что вы из себя представляете! — с наслаждением глядя на багровое от смущения лицо Мажарова и радуясь тому, что сумела вывести его из себя,' ответила Ксения.
— Я не желаю больше с вами разговаривать! — тихо сказал Мажаров и, обойдя ее, как столб, зашагал прочь.
Вместо того чтобы вернуться к своему дому, Ксения пошла по целине узкого проулка, проваливаясь глубоко в снег, и упрямо лезла вперед, пока не очутилась за огородами, на берегу закованной в лед речки.
Здесь было тихо и пустынно, только у прибитой морозом рябинки прыгали на снегу какие-то пичуги и клевали красневшие на белизне грозди ягод.
Ксения подняла одну веточку, раскусила горьковато-терпкую ягоду и вдруг ощутила подступившую к горлу тошноту. На какое-то мгновение снег показался ей зеленым. Дурнота не проходила. Она выплюнула ягоду, подумала, что, наверно, ей тошнотно оттого, что она сегодня ничего не ела, но тут же ее пронзила острая, заставившая содрогнуться мысль: а что, если она беременна?
«Я не хочу, чтобы это было!.. Ни за что!—подумала она и вытерла проступивший на лбу холодный пот.— Надо сейчас же что-то делать! Сейчас же! Лучше умереть, чем это!»
Охваченная смятением и страхом, она быстро пошла назад, но, не дойдя до улицы, присела в проулке на торчащий из-под снега плетень. Она вдруг почувствовала себя слабой, у нее дрожали руки и ноги, от резкого блеска снега кружилась голова, тело бил озноб, а к горлу снова подкатывала тошнота.
Ксения сидела на плетне, сутуло сгорбившись, сунув озябшие руки в рукава шубки, перебирала в памяти всех родных, близких и знакомых людей и не находила никого, кому бы могла доверить свою тревогу, попросить житейского совета.
Ничего особого вроде и не было в том, что делал Корней,— доламывал основание русской печи, отбирал в одну кучу целые кирпичи, в другую половинки, но ему уже легче дышалось, и на душе не было так безотрадно и тягостно, как в те первые горькие минуты, когда он зошел в родной дом.
В работе Корней всегда забывался: руки делали то, что им было положено, а он как бы жил сам по себе, весь во власти неотвязных и смутных дум...
За что бы случайно ни цеплялся его взгляд, все отзывалось мимолетным воспоминанием, и перед глазами оживала словно вчера еще шумовшая здесь жизнь. Было удивительно, что все открывалось будто заново, хотя хранилось в памяти давным-давно,— и ввинченное в потолочную балку железное кольцо, на котором когда-то висела детская люлька, баюкавшая его ребятишек, и ржавый крюк, навечно вбитый в стену около порога еще в ту далекую пору, когда у Корнея была своя лошадь и на крюк зимой вешали сбрую, и проступивший даже сквозь пыль на потолке обгорелый кружок от керосиновой лампы, и облезлая, когда-то крашенная голубой краской полка в углу, куда в последние годы, сняв иконы, сыновья и дочери складывали свои учебники и тетради...
Казалось, какое ему дело до этих примет ушедшего времени? Но пока Корней суетился в красноватой пыли, сбивая молотком с кирпичей куски затвердевшего раствора, он не раз возвращался мыслями к той жизни, что когда-то шумела здесь, вспоминая всех своих детей — и живых, и тех, кто умер, и сложившего на войне голову старшего сына, первенца Николая...
Бросив стучать, Корней закрывая глаза, и уже иная явь обступала его — с развороченной печкой, тянущим сквозь окна ветерком. Но эта явь не отталкивала, как прежде, не пугала, а как бы даже ожесточала и придавала сил. Да что, в самом деле, безрукий он, что ли? Сам себе лиходей? Не на смех же людям вся его семья с таким громом прикатила сюда!
Нечего греха таить — решился он на такой немыслимый шаг нелегко.
...В тот памятный осенний вечер, когда Корней оставил у калитки дочь и побрел на станцию, он то распалял себя обидой и слепой злобой на сыновей, то думал о горьком своем одиночестве и близкой старости. Неужели он уже не властен остановить безрассудный порыв детей, еще вчера подчинявшихся ему во всем?
Иногда начинали маячить впереди огни встречной машины, лучи от ее фар то обшаривали низко нависшие над землей дымные облака, то метались по дальним косогорам, пронизывая резким светом ощетинившуюся бурую стерню. Когда свет касался дороги, черная грязь вспыхивала, как антрацит, блестели унизанные каплями голые придорожные кусты.
Один раз Корней обогнал бредущее стадо — медленно скользя и оступаясь, вышагивали коровы и телки, изредка посылая в темноту тоскливый рев, все шествие замыкали два пастуха в резиновых сапогах и коробившихся, как жесть, плащах. Они незлобиво покрикивали на коров, щелкали вхолостую бичами. Вслушиваясь в густые всхлипы грязи под ногами, Корней с удивлением вглядывался в не утихающую даже в этот поздний час жизнь па земле. Где-то в стороне, едва угадываемые, чернели деревушки — там спали наработавшиеся за день люди, по вот среди темени начинал мерцать один огонек, другой, третий — то ли там шла работа на току, то ли спешили что-то доковать в кузнице; проплыл над взбухшей пашней светлячок, сразу и не угадать было, что это, пока ухо не уловило в тиши ровный гул трактора — наверное, допахивали пары.
Близко, совсем рядом заурчала машина, и не успел Корней отступить к обочине и оглянуться, как она остановилась позади. Дверца «газика» со стуком распахнулась, в. в широком снопе света показался высокий крупноплечий человек.
— Корней Иванович? — негромко окликнул он.
— Он самый,— тихо ответил Корней.
— Ты даже не представляешь себе, как я рад, что вижу тебя.— Пробатов выхватил из кармана пальто сложенную газету и потряс ею.— А говорил, что ты в наших делах посторонний!
— Моей славы тут нету, Иван Фомич,— не принимая на себя то, что, видимо, приписывал ему секретарь обкома, ответил Корней.
— Не прибедняйся и не хитри, я же тебя знаю! — Пробатов добродушно рассмеялся.— Ты же видишь, что правда на стороне твоих детей, а они сердцем чуют, что. им надо сейчас делать... Да что ж мы стоим? Пойдем в машину!
Корней заупрямился было, но Пробатов подхватил его под руку, и через минуту Корней уже сидел в «газике» под брезентовой крышей, а «газик» бросало и встряхивало на ухабах.
— Что ж это ты надумал в ночь киселя хлебать? — снова заговорил Пробатов, едва машина выбралась на ровный участок дороги.
— Да так уж пришлось,— неопределенно ответил Корней.
— А я вот все думаю: что ты не досказал мне там; на мосту? — Пробатов полуобернулся, и по тому, как он, сжав губы, напряженно щурясь, ждал его ответа, Корней понял, что секретарь обкома придает какое-то особое значение этому разговору.
— Да досказ длинный, всего сразу не упомнишь — мало ли что па ум придет...
— Ну, начни хотя бы с того, почему ты опасаешься в деревню вернуться? Что тебя смущает? Только по полной правде.
— Была бы охота слушать, а правду почему не сказать.— Корней сам не знал, что заставило его не с глазу на глаз, а в присутствии еще двух человек, которых он видел впервые, открыться перед Пробатовым со всей прямотой.— Все еще не верится, Иван Фомич, что жизнь тут пойдет другая. Ведь все наперекосяк пошло, а как дальше будет, кто знает...
— Партия, Корней Иванович, больше не станет мириться с тем, чтобы ты жил плохо! — горячо отозвался Пробатов.— Но ты сам понимаешь, что хорошая жизнь не начинается вдруг, надо, чтобы и ты к этому руки приложил... Булки на деревьях не растут!
— Так-то оно так.— Корней не сдержал глубокого вздоха.— Но вот посуди, Иван Фомич... Я уже всякое видел и пережил за свои годы, и мне хочется, чтоб хоть под старость душа на место встала. Ну, вернусь я назад, начну тут ворочать, себя не жалеть, а кто мою старость здесь приветит? Кто? В городе сколь бы я ни получал, а тощая или жирная — набежит пенсия. На сыновей нынче какая надежда? Они сами мечутся как угорелые, себя не найдут... А я колхозу не сосчитать сколько сил отдал, и все... как в бочку без дна...
Пробатов слушал, не прерывая, сведя к переносью густые брови, изредка кивая — не то в знак согласия, не то отмечая что-то про себя.
— Мы об этом тоже думаем, Корней Иванович...— Пробатов помолчал.— Но не все сразу, дай срок — и это осилим. На первый случай, пока государство не возьмет это на себя, пенсией тебя должен обеспечить колхоз. А в Черемшанке такое возможно уже через год-два...
О чем только они не переговорили за долгий путь до города, и домой Корней возвратился почти умиротворенным. Семья встретила его настороженно и молчаливо — видимо, приготовилась к взрыву его возмущения. Но Корней не стал никого распекать, принял из рук жены стакан чая, поинтересовался, гдо младший сын. «Выступает где-то на собрании,— загадочно усмехаясь, пояснил Нико-дим.—Зовет всех поступить по-нашему!» Тогда Корней спросил напрямки: «А ты тоже думаешь, как Ромка, или у тебя свой резон? Только не напускай туману. Не в прятки играем, о всей жизни дело идет».
Похоже, вопрос отца взволновал Никодима, потому что он тут же закурил и, попыхивая папироской, признался: «У меня, тятя, душа никогда особо не лежала к городской жизни. Не то чтобы я город не любил, пет, тут вроде и веселее, и культуры побольше, а мне чего-то недостает... У нас в Черемшанке пошел на один край — и сразу тебе за огородами степь, пшеница шумит, переливается, в другой край прошагаешь — в горах лес дремучий, река как бешеная играет. Стоишь и надышаться не можешь — так вольготно и просторно кругом! Хочешь — ружье в руки и через час лезешь напролом через чащобу, за зверем охотишься, хочешь порыбалить — река, озеро. А тут я как стреноженный хожу, и не по мне все это, пе по характеру, видать...»
Корней почему-то ожидал услышать от старшего сына нечто другое, но то, о чем поведал Никодим, показалось ему убедительным. Корней и сам за несколько лет как-то не сумел прирасти к городу душой, вжиться в быстрый ход его жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53