— Ты бы, Константин, перестал читать мораль! — Лиза посмотрела на него с напускной веселостью.— Она мне в детдоме надоела. Скоро я вообще стану свободной птицей — куда хочу, туда и лечу!..
— От чего свободной? — не расставаясь с иронической усмешкой, поинтересовался лейтенант и, крепко стиснув Ксюшину руку, сказал уже спокойно и серьезно: — Мажаров...
Она назвала свое имя, но, казалось, ему было совершенно безразлично, кто она и как ее зовут.
«Видно, на самом деле много о себе мнит!» — подумала Ксюша, задетая и этим нарочитым невниманием, и тем, что он сказал ее подруге: ведь это в равной мере относилось и к ней.
— А вы разве пришли сюда не потанцевать? — спросила она.
— Что ты, Ксюшенька! — притворно удивилась Лиза.— Будет он попусту тратить время! Если он и станет что-нибудь делать, то обязательно для всего общества. На меньшее никогда не согласится. Он принципиальный враг всяких танцулек и развлечений.
— Но это же смешно! — Ксюша пожала плечами, уже жалея в душе сконфуженного офицера.— И очень старо. Мне кажется, еще тургеневский Базаров...
— Правильно, он мой ближайший единомышленник! Ставлю нам нить! — Мажаров с насмешливой присталь-ностью посмотрел на нее, глаза ого за стеклами очков сияли.— А Лизе я не поставил бы даже двойку, потому что она злостно искажает мой положительный образ. Во-первых, я не враг танцулек, да еще принципиальный. Я только не понимаю, как можно каждый вечер по нескольку часов на все лады шаркать подошвами и забывать о том, что идет война и в эту минуту, может быть, умирают люди...
— Ну, развел свою философию! — Лиза нахмурилась.— Нет, поди, из-за этого мы должны целыми днями сидеть дома и лить слезы... Затянул канитель — слушать тошно. Лучше сел бы вон за пианино да сыграл что-нибудь веселое.
— К сожалению, не могу — рука,— сказал Мажаров, и скуластое лицо его отвердело, в глазах, недавно искрившихся от смеха, не осталось и тени усмешки.— Даже боязно сесть за инструмент...
Последние слова он произнес с тихой грустью, ж Ксюша поразилась такой неожиданной смене его настроения — было непохоже, что он только что дерзил и насмеялся над ними. Баянист, сидевший посредине зала на табуретке, достал из футляра баян, расстелил на коленях суконку и небрежно тронул перламутровые лады.
— Мой любимый вальс! — проговорила Лиза ж сама двинулась навстречу пересекавшему наискосок зад партнеру.— Ксюшенька, я исчезаю со своим кавалером, а тебя пускай развлекает Константин. Может быть, он даже догадается после танцев тебя домой проводить?
— Лиза! — не вытерпев, крикнула Ксюша. Но подруга, смеясь, уже кружилась в вальсе.
— Идите веселитесь, а я вас потом провожу...— сказал Мажаров, но Ксюше уже расхотелось танцевать.
— А если мы сейчас сбежим? — нерешительно предложила она, еще не отдавая себе отчета, почему она так поступает,— какое-то упрямство властно, наперекор ее воле, подчиняло себе.
Мажаров задержал на ней пытливый взгляд, как бы стараясь понять, что движет ее внезапным порывом.
— Ну что ж, мне здесь терять нечего...
Сырая весенняя тьма обступила их, как только они оказались за порогом. Мажаров, не спрашивая разрешения, смело взял Ксюшу под руку, она доверчиво подчинилась ему, сразу почувствовала себя увереннее. Тьма была полна неясных шорохов и звуков, словно в природе совершалось что-то таинственное и необыкновенное — неслышно шли в рост травы, каждый лист на дереве, и эти невидимые перемены будили в Ксюше странное предчувствие близкой радости...
— Как тихо,— проговорил Мажаров.— Вот брожу второй месяц, и даже но верится, что скоро опять все начнет рваться над головой...
— Там очень страшно, да?
Лейтенант некоторое время шел молча, и Ксюша подумала, что он по невнимательности даже не услышал, о чем она его спрашивает.
— К страшному тоже привыкаешь...— наконец с тихой раздумчивостью заговорил Мажаров.— И не то чтобы перестаешь бояться, а просто страшного так много, что как-то постепенно тупеешь, что ли... Ведь каждый день кого-то теряешь, рвешь от сердца! Только что с другом хлебали из одного котелка, а через час он лежит на земле и больше уже никогда не встанет...
В словах Мажарова не было и следа какой-либо рисовки, он говорил о войне с суровой откровенностью человека, познавшего всю горечь утрат и нелегких побед.
— Раньше я никогда не думала о смерти,— отозвалась Ксюша, еще не совсем уверенная, что может поделиться с этим случайным знакомым самым сокровенным.— А когда убили моего старшего брата Николая, я никак не могла поверить, что никогда больше не увижу его,.. В нашей
семье он был лучше всех, сколько он хорошего сумел сделать людям!.. И вот его почему-то нет, а я живу...
— Ну зачем же так?
— Нет, нет, я не хотела сказать, что от меня не будет никакой пользы! — горячо перебивая офицера и страшась, что он не совсем правильно поймет ее, заговорила Ксюша.— Ведь могло же меня вообще не быть на свете? Правда? Ну, родилась, поживу, сколько удастся, и потом меня тоже не станет. Ну почему так нелепо и дико устроено? Зачем тогда было появляться на свет, если жизнь заранее отмерена тебе — пусть даже сто лет, а потом пыль, прах, пустота...
— Когда-то я тоже всем этим мучился.— Мажаров вздохнул.— Наверное, это нечто вроде кори...
Он разглядел в густой темноте у ее дома лавочку около палисада. Не спрашивая согласия Ксюши, он потянул ее, и она послушно опустилась рядом.
Нашарив в кармане портсигар, Мажаров чиркнул спичкой, и, пока она горела трепетным неверным огоньком, Ксюша успела замочить, что вблизи его лицо выглядело не безвольным, каким оно показалось ей раньше,— с крутым светлым лбом и упрямым подбородком, большими губами, твердо сжимавшими папиросу. В стеклах его очков трепетали два ярких огонька. Но вот спичка погасла, и голос Мажарова зазвучал мягко и доверительно:
— Я как-то не задумывался над тем, что буду делать, когда мы победим,— я ведь кончил педтехникум и собирался, как наш детдомовский батя Алексей Макарович Бахол-дин, отдать всю жизнь ребятишкам... И вот когда войне уже скоро конец, я опять не нахожу себе места, опять на бездорожье...
— Но почему? — удивилась Ксюша.— Разве учителем быть плохо? Вы же сами всем обязаны Алексею Макаровичу...
— Нет, в учителя я не гожусь! — Мажаров затянулся папиросой.— Я только недавно это понял, когда поселился после госпиталя в детдомовском флигеле. Ребята ко мне лезут с утра до вечера, то им что-то расскажи, то придумай новую игру, ну никакого терпения не хватает! Тут одного внимания да желания мало. Какая-то особая нужна любовь, и взыскательность, и адское терпение — в общем, то, чего во мне нет.
— Найдете какую-нибудь другую работу,— сказала Ксюша.— Стоит ли из-за этого расстраиваться?
— Странная вы девушка! — с чувством какого-то сожаления протянул Мажаров.— Не могу же я браться за то, к чему у меня не лежит душа. Да и не в работе только дело, поймите... Мне скоро двадцать пять лет, а что я путного сделал в жизни? В мои годы многие люди сумели, совершить и открытия в науке, и написать книги, и мало ли что!..
— Значит, вы хотите прославиться?
— При чем тут слава! — досадливо отмахнулся лейтенант.— Но разве вам не хотелось бы сделать что-то такое, что оправдывало, как вы говорите, ваше появление на свет? Я все еще своей настоящей цели не нашел, и будет горько, если я пойду на компромисс с самим собой и возьмусь за первое попавшееся, что подвернется.
Для Ксюши это было непонятно. Светлая река жизни просто посла ее вперед, а к какому берегу нужно пристать, она могла выбрать уже в пути...
— Мальчишкой, когда меня определили в детский дом, я хотел быть только героем,— сказал Мажаров.— День и ночь готовился к этому...
— Как это? — не поняла Ксюша.
— Очень просто...
И Мажаров, посмеиваясь, стал вспоминать, как он, прочитав «Овод», «Андрея Кожухова», «Что делать?», решил быть таким же сильным, непреклонным и бесстрашным, как герои этих книг,— спал па сырой земле в сарае, на голых досках, купался в ледяной воде, бросался вниз головой с высокого обрыва, вызывался на самую тяжелую и черную работу. Чтобы доказать всем детдомовцам, что он ничего не боится, он однажды на спор пошел ночью на сельское кладбище и притащил старый подгнивший крест. И тогда Алексей Макарович прекратил эти опыты по нравственному совершенствованию.
— Мы слишком поздно начинаем разбираться в том, что, кроме героических дел, которые могут выпасть на долю каждого, в жизни чаще всего нужно нести обыденные, подчас нелегкие, даже скучные обязанности, какую бы вы ни поставили перед собой прекрасную цель,— говорил Мажаров и, помолчав, досказал с нескрываемой печалью: — А настоящие герои как раз и не думают о подвиге, а, если надо, идут и умирают... Как вон на войне. Или мой отец...
Словно недовольный тем, что разоткровенничался, Мажаров внезапно помрачнел и поднялся. Он сухо попрощался с Ксюшей и, пожелав ей спокойной ночи, пропал в темноте.
Ей хотелось окликнуть его, сказать что-то еще, но она так и не решилась и долго стояла у калитки, словно ждала, что он может вернуться.
Замутненная непонятной грустью, она тихо вошла в комнату, включила свет и несколько минут гляделась в круглое зеркальце в костяной оправе. На смуглых щеках ее лежал ровный и нежный румянец, над чистым лбом вился темный локон, а глаза смотрели с тревожным недоумением.
«Мне теперь надо купить какую-нибудь яркую косынку,— подумала Ксюша.— И пудру... В конце концов я уже но маленькая!»
— Коп-стан-тин,— раздельно и тихо проговорила вдруг она, с удивлением прислушиваясь к тому, как звучит для нее ото еще вчера чужое имя.— Кон-стан-тин...
В ближайшее воскресенье Ксюша решила сходить па барахолку, где всегда можно было купить то, чего нельзя достать в магазинах.
Она долго бродила в толпе, ища подходящую для тебя цветную косынку, глазела на выставленную на расстеленных прямо на земле мешках всякую всячину — медный, покрытый зелеными тинистыми отеками таз, ржавые замки, колена труб, рваные ботинки и голенища сапог, гвозди, шурупы, рыболовные крючки. Всего и не разглядишь!
Над толкучкой плыл разноголосый гул, пахло пылью, человеческим потом, слепило глаза стеклянное и никелевое великолепие, специально вымытое и надраенное для продажи; какой-то заросший густой щетиной человек в плаще, дыша винным перегаром, хрипло выкрикивал: «А ну, налетай, кому деньги не жалко! По дешевке отдам, задарма!» — и потрясал на вытянутых руках бязевыми кальсонами; где-то завели патефон, и на всю площадь неслось с надрывом и шипением: «У самовара я и моя Маша, а на дворе...»
Неожиданно в разномастной толпе Ксюша увидела Ма-жарова и, сразу забыв о том, что привело ее на рынок, стала медленнее двигаться в людском водовороте, не теряя его из виду.
Вот он задержался около какого-то гражданина в засаленном ватнике, тот что-то показал ему из-под полы, и Ксюша поразилась тому, как мгновенно изменилось лицо Мажарова, стало тревожно-жестким. Разговаривая с человеком в ватнике, он озирался по сторонам, как бы разыскивая кого-то в текущей мимо толпе, потом глаза его остановились на Ксюше и словно приказали; «Иди сюда!»
Работая локтями, она быстро пошла вперед и, запыхавшись, остановилась около офицера. Мажаров даже не поздоровался с нею, точно они расстались минуту тому назад, только повел глазами на оттопыренную полу гражданина и тихо спросил:
— Вот предлагают спиртное... Может, купим для свадьбы?
Конечно, это была игра, и Ксюша должна была поддержать ее.
— А сколько просите?
— Четыре красненьких за литр, цена известная.
— Так...— Мажаров помедлил, переглянулся с Ксюшей.— Ну как, не разоримся мы с такой ценой? — снова качнулся к спекулянту.— И много у вас будет водки?
— А сколько душе угодно!..— выдохнул ватник и спохватился, глаза его тоскливо зашарили по толпе,— Берете, что ль? Л то мне некогда с вами...
— Возьмем, возьмем, не тревожься,— сказал Мажаров и, шагнув, взял спекулянта за руку.— Но вместе с водкой и тебя в придачу!..
— Ну, ты покороче! А то ведь я не погляжу, что военный.— Ватник рванулся, но Мажаров железной хваткой держал его.— Пусти! По-хорошему говорю!
Вокруг них уже начинали толпиться зеваки, и Ксюша с ужасом заметила, что среди просто любопытных и падких до всякого скандала людей трутся, переглядываются несколько человек, видимо как-то связанных со спекулянтом. Когда толпа загустела, они оказались около Мажарова и, словно невзначай, стали оттеснять его к забору.
«Что же мне делать? Что делать? — лихорадочно соображала Ксюша.— Где милиционер? Они же могут пойти на все, чтобы выручить этого типа!»
Увидев, что он уже не один, спекулянт вдруг размахнулся и левой рукой изо всех сил толкнул Мажарова в грудь. Лейтенант качнулся, с носа его соскользнули очки, но он не бросился их поднимать, а продолжал цепко держать спекулянта. Взгляд его без очков был растерянным,, но лицо будто окаменело.
- По советую вам размахивать кулаками! — с тихой угрозой произнес он.— Если ударю вас я, вы будете долго приходить в себя! Я немного занимался боксом...
Дружки спекулянта уже окружили офицера плотным кольцом и зло выкрикивали ему в лицо:
— Мы и без бокса тебя успокоим, слышь?
— Отпусти мужика, гад!
По Мажаров, судя по всему, был не робкого десятка.
- Я па фронте и не такую сволочь уничтожал,— щуря близорукие глаза, отвечал он.— Спрячь нож! Спрячь! — и неожиданно крикнул в толпу: — А ну, товарищи, кто покрепче— давайте сюда, скрутим этой погани руки!..
Только сейчас Ксюша заметила, как по-прежнему бережно прижимает Мажаров к груди раненую руку и старается встать к тем, кто теснил его к забору, правым плечом. Не выпуская спекулянта, он наконец коснулся спиной забора и тогда, точно собрав силы, изловчился и пнул сапогом в живот первого, кто полез на него с ножом. Парень как куль свалился на землю. Двое других бросились к офицеру сзади, но Мажаров круто обернулся и встретил одного резким ударом кулака в скулу; другой успел навалиться на него, и тогда Константин, увлекая за собой спекулянта, упал на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53