— Будем закругляться, товарищи! Значит, кандидатуру Аникея Ермолаевича мы обговорили и завтра сообща будем рекомендовать ее общему собранию и, как положено, всячески поддерживать. Других мнений нет, а потому позвольте наше...
— Постой, Федор, не торопись! — Егор отвалился от стены и вышел на середину комнаты.
Вот она, долгожданная и рискованная минута, о которой мечтал он последние годы. Только бы не сорваться, только бы устоять!
— Постой, не торопись,— повторил он и проглотил тяжелую слюну.
Наступила неловкая и вместе с тем тревожная тишина, какая бывает перед началом большой ссоры.
— Давай, Егор, не бузи! — подстегнутый требовательным взглядом председателя, возвысил голос Мрыхин.— Не затягивай бюро. И так уж сколько паримся. Пришел— садись, веди себя как полагается.
— Нет, разлюбезный Федор, я молчать не буду, когда мне коленом на самое горло наступают!
Не выдеря?ав, вскочила Ксения, их взгляды о Егором скрестились, но она не отвела глаз, лишь слегка порозовела и, убрав со лба темную прядку волос, тихо проговорила:
— Что вы, собственно, предлагаете, Егор Матвеевич? Чтобы мы провели бюро заново, потому что вы опоздали по какой-то причине? Разве вы не знаете Устава? Мы уже проголосовали и не имеем права снова начинать обсуждение только что решенного вопроса.
Кто-то подавился всхлипывающим смешком, похоже — Сыроваткин, и снова повисла в комнате хрупкая тишина. Егор подошел вплотную к столу, опустил на красную материю кулак.
— Я Аникея Лузгина от председателей отвожу!
— А кто ты такой? — вскинулся багровый от злости Никита Ворожнев.— Кто тебя на это дело уполномочил?
Чего ты мелешь — соображаешь али нет? Аникея Ермола-евича сам райком рекомендует, голова!
Ворожнева дружным гулом поддержали бригадир, кладовщик и бухгалтер, но, странно, чем больше они выходили из себя, тем Егор становился упрямее и спокойней. Он переждал, пока не пошел на убыль их напористый, слитный гомон.
— Ты, Никита, загадки тут не загадывай! Кто я такой, ты лучше меня знаешь, немало я тебе крови попортил. И если бы Аникей, твой брательник, не загородил тебя своей спиной, ты давно бы за решеткой скучал, а не в партии числился. Ты лучше скажи, сколько ты поросят с фермы украл?
Удар был хорошо рассчитан и пришелся по самому больному месту, потому что Ворожнев даже растерялся, и кровь отхлынула от его рябого, бугристого лица.
— Ты меня не позорь! — закричал он, суча огромными кулачищами и подвигаясь ближе к Дымшакову.— Ты что, за руку меня ловил?
— Если бы я тебя словил, ты бы у меня не ушел!.. А тут так — жулик жулика захватил, и поквитались! Баш на баш вышло!
Всякий раз, когда Лузгину приходилось выслушивать на собраниях злые выступления Дымшакова или кого-либо другого, он обычно придерживался давно испытанного правила — никак не отвечать на критику и молчать, даже если будут говорить сплошную напраслину. Отмолчавшись, он всегда как бы оставлял за собой последнее слово. А начни объяснять — получится, что ты уже оправдываешься, считаешь себя виноватым. Людей послабее он позже незаметно прижимал, давал им почувствовать свою власть, но действовал так, чтобы они не имели никаких поводов жаловаться.
Пока шла короткая перебранка, он сидел, ни во что не вмешиваясь, только изредка бросая на Мрыхина нетерпеливые взгляды. Сколько ни учи растяпу, он все равно выпустит вожжи аз рук.
Потея, Аникей то вытирал платком шею, лоб, щеки, то улыбался, как бы показывая, что не придает никакого значения скандальным наскокам Дымшакова.
— Ты, Дымшаков, все же голову-то не терял бы! — сказал он, покашливая в кулак.— Она может тебе еще пригодиться.
— Ты свою пощупай, крепко ли она сидит, а о моей не болей! — дерзко и зло ответил Егор.— Да и пора бы с нашей шеи слезть тебе, а то, по правде, засиделся ты на ней, да и шея затекла — не повернешь...
— Я знаю, что ты за словом в карман не лезешь, даже если он у тебя дырявый. Долго я тебя прощал по доброте, но, кажись, хватит с меня. Теперь я тебе все припомню, ты за каждое слово ответишь сполна! Меня что, из чащобы выгнали, чтобы мной страх на всех нагонять?
— Ты, Аникей, хуже того зверя, что из чащобы выгоняют! Того всем видать — хорошенько прицелься и вали! А ты же, как человок, под красным вон знаменем нашим сидишь, от него свет на тебя падает, и вроде ты его за всех в руках держишь, чтобы людям видней было, куда идти. Но ты ж его для себя держишь, обманом, а не для людей, и выходит, что ты хуже волка из чащобы, хуже врага всякого!
Поднялся невообразимый шум и гвалт. Ворожнев, Тырцев, бухгалтер и кладовщик вскочили со своих мест, грохотали об пол стульями, кричали разноголосо, злобно и яростно:
— Да уймите этого прощелыгу!
— Чего ты смотришь, Мрыхин? Ты секретарь ай нет?
— Кто бюро у нас ведет — ты или Егор? Тогда выходи из-за стола — пускай уж он командует, раз ты дал ему такие права!
Мрыхин бестолково мотал руками, звенел пробкой о графин, лысая голова его покрылась испариной, он дергал близко стоявших за рукава, выкатывал в крике глаза, но все было безуспешно. Ворожнев уже протиснулся на середину комнаты и подступал к Дымшакову, держа на весу огромные кулаки. Комкая в руках платок, Ксения стояла и испуганно следила за происходившим, не зная, что предпринять.
— Я прошу...— раздельно и явственно, когда все стали стихать, проговорил Лузгин.— Я прошу, чтобы записали в протокол все, что он тут брехал, как антисоветский элемент. Я от своего не отступлю!
— Валяй записывай! — крикнул Егор и словно повеселел.— Но тогда уж давай записывай и что я еще скажу! Перво-наперво пишите, что Лузгин Аникей нарушает Устав артели, тайно хоронит от колхозников хлеб, который в бухгалтерии нигде не числится, и, пока новый косят, он втирает всем очки в районе и старым хлебом с государством рассчитывается, чтоб раньше всех отрапортовать!
— Нашел чем корить — что я о государстве раньше
всех забочусь! Ты что же, против, чтобы мы поболе хлеба державе сдавали?
— Ты меня на политике, Аникей, не лови1 Я не против того, чтобы лишний хлеб сдать или продать государству, но ведь это не твой хлеб, а колхозный, почему же ты им распоряжаешься один, как помещик? Почему ты людей не спросишь или правление хотя бы, а? Хочешь один впереди всех бежать и перед начальством быть хорошим? Кто тебе дал право с народом не считаться, кто? Я вот в колхозе всю жизнь, а что я сейчас знаю о хозяйстве, кроме своей конюшни? Да ничего! Сколько чего лежит у нас в амбарах, какие запасы, сколько денег у нас — один ты да твой подхалим бухгалтер знаете!..
— Буду доклад делать — все узнаешь!
— Цифрами всем глаза залепишь? Я не о том болею — я не меньше твоего хочу о нашем достатке думать. А тебе невыгодно, чтобы люди все знали, чтобы все хозяйство на виду было.
Аникей снова сидел на стуле, чуть откинувшись на спинку, и, щурясь, с ухмылкой слушал Дымшакова.
— Ворожнев мне говорит, что Аникея сам райком рекомендует и потому, мол, мое дело маленькое — слушать, что велят в райкоме, и баста. А я Лузгипа получше райкома знаю, и неплохо, если бы райком нас сперва послушал, а потом уж советовал. А ежели он для Коробипа такой хороший — пусть возьмет его к себе, а нас от него освободит! Я так считаю!..
Егор замолчал, и Мрыхин, словно только и дожидавшийся этого момента, забренчал по графину пробкой.
— Ну, погорячились немного, и ладно! — сказал он.— Всякое бывает, на то она и критика, чтоб, значит, никто не дремал. Завтра прошу всех без опозданий явиться на собрание и держать нашу линию. А ты, Егор, должен подчиниться большинству — на то и есть в партии дисциплина. Объявляю бюро с активом закрытым.
Это было сделано так быстро, что Егор оторопел. Он бросился было к столу, за которым сидела Ксения, но голос его потонул в общем гуле. Все встали и начали выходить из комнаты.
— Чисто сработано! — Егор задыхался, воротник рубахи показался ему тесным.
Ксения в упор, не мигая, смотрела на него. Губы ее были сжаты с непреклонной суровостью. Тогда Егор метнулся назад, схватил за руку выходившего из комнаты Прохора Цапкина.
— Разве я неправду говорил, скажи — неправду? Прохор отвел в сторону глаза и ответил с загадочной неопределенностью:
— Получилась, брат, сложная структура жизни!
Он любил ошарашить непонятными словами, особенно когда хотел уйти от прямого ответа. Но от Егора не так легко было отделаться.
— Ты что, считаешь, что мы с тобой должны и дальше Аникея терпеть?
— Это смотря но тому, в какой плоскости вопроса к нему подходить,— туманно и многозначительно ответствовал Цапкин.— В одном разрезе он будто и не совсем, так сказать, соответствует, а в другом разрезе — заменить-то его ведь некем. Вот какая выходит стратегия!
— Умный ты мужик, Прохор, а вечно дураком прикидываешься. И не надоело тебе комедь ломать?
Дымшаков сплюнул и пошел навстречу Ч.еркашиной, мерявшей небольшими шажками коридор. Она, видимо, ждала его и, порывисто сжав его руку, горячо зашептала:
— Я так и знала, что ты ему все выскажешь! Я тоже против выступала, но и десяти слов не дали сказать — рот заткнули!
— Что ж ты в молчанку играла, когда я говорил?
— Да ведь мы уже все проголосовали, как же можно орать попусту, когда провели так, что не подкопаешься? Мы же в партии, Егор, и должны подчиняться ее дисциплине.
— Можешь считать эту шайку-лейку за коммунистов, а для меня они обманом в партию пробрались и обманом в ней держатся, и надо огнем выжигать эту погань!..
— Что же ты один сделаешь?
— А я не один, а вместе с партией и народом буду с ними намертво драться!.. За что же люди нас коммунистами считают — чтобы мы их интересы предавали, что ли? Не будь мокрой курицей, Катерина!.. Помни, что люди тебя здесь не в ларьке торговать поставили, а Советской властью выбрали!
Он отмахнулся от подавленной его насмешками женщины и снова вернулся обратно в комнату, где за столом, низко склонясь к бумагам, сидели Мрыхин и Ксения.
— Всегда вот так,— словно рассуждая с собой наедине, тихо проговорил Егор.— Когда надо поддержать — в рот воды наберут, а потом лезут, руки жмут, вроде заодно с тобой думают...
— Это ты о ком? — подняв голову, спросил Мрыхин.
— О ком? — Егор помолчал, не испытывая никакого желания называть Мрыхину имя Черканганой, так как это могло не только повредить ей, но и означало навсегда потерять ее, отбросить от себя.—А не все ли тебе равно? Сам-то ты во сто раз хуже! Без Лузгина пальцем пошевелить боишься, такой он на тебя ошейник надел — на шаг не отпускает.
— Вот видишь, Ксения Корнеевна,— разводя руками и делая обиженное лицо, оказал Мрыхин.— На всех бросается как бешеный! В райкоме меня упрекают — мало, дескать, работаем мы с ним, не разъясняем, а попробуй скажи ему что — он сразу на дыбы становится.
— Тоже учитель нашелся! — Егор не скрывал своего презрительно-насмешливого отношения к парторгу.— Сперва на себя погляди! Выл, мол, когда-то и мастером неплохим, и человеком честным, пока не стал горло водкой заливать. За то и терпит его Лузган, что он своего голоса не имеет и за пол-литра душу черту-продаст.
Мрыхин сгреб со стола бумаги и, не попрощавшись с инструктором, как ошпаренный выскочил из комнаты. Егор дрожащими пальцами скрутил цигарку и закурил.
— Какой вы несправедливый и злой, Егор Матвеевич! — пристально глядя на родственника, проговорила Ксения,
— Зато ты больно добра! Все силы кладешь, чтобы самого подлого человека на первое место опять посадить. Разве тебя партия за этим сюда послала?
— Я, Егор Матвеевич, свои обязанности знаю,— как можно суше ответила Ксения, точно боялась, что Дымшаков оскорбит и ее.—Если вы считаете, что я веду себя здесь не по-партийному, то ваше право написать об этом в райком!
— Кому писать-то — Коробину? — Егор нехорошо осклабился.— Я еще сказку про белого бычка не позабыл! Пришлют вместо тебя другого толкача, и все начинай сначала...
Ксения была довольна, что бюро, в общем, благополучно кончилось, и теперь хотела, не вызывая в Егоре нового взрыва злости, успокоить его и уговорить правильно вести себя на завтрашнем собрании.
— Надеюсь, ты с утра никуда не уезжаешь? — спросила она.
— Один раз охмурил — хватит,
— Да нет, я совсем не хотела, чтобы ты куда-то уезжал. Можешь даже и на собрании выступить — покритиковать как следует Лузгина...
— А мне твоею разрешения не требуется,— по-прежнему непримиримо отвечал Егор.— Я сам знаю, что мне делать.
— Но не станешь жо ты теперь отводить его кандидатуру, когда все коммунисты решили его рекомендовать общему собранию?
— Все равно но буду я вам подчиняться. Ишь чего захотели!
— Да но мне, а товарищам по организации, большинству.
— Это ворожневская банда., что ль, большинство? Нет, большинства-то как раз ты и не увидела. Сдохну, а с ними меня в один сноп никто не свяжет! Да будь моя воля, я бы завтра их поганой метлой из партии вымел... Нет уж, племянница дорогая, ты меня не гладь — я не телок. Я про Устав тоже не забываю, но он мне велит, чтоб я на своем стоял и не давал гадам передыху!
— Это может кончиться для тебя плохо. Как бы билетом не поплатился.
— А ты меня не стращай, не ты мне его давала, и не тебе его отбирать. Пока живой хожу, от партии никто меня не оторвет, силы у вас не хватит.
Он поднялся, и они с минуту строго и отчужденно смотрели друг на друга. Все было ясно, но Егор еще почему-то медлил, не уходил.
— Что тетке-то сказать? — наконец решился спросить он.— Придешь ночевать к нам или нет?
— У меня еще есть дела, так что не ждите — я тут как-нибудь пересплю.
— Понятно,— протянул Егор.— Живешь вроде по Уставу, а через себя перешагнуть не можешь.
Только на улице, когда Егора обступила холодная морозная темь, он пришел немного в себя и, может, впервые с такой ясностью понял, что ничего не добился.
«Неужели больше ничего нельзя сделать? — подумал он, с тоской всматриваясь в огоньки деревни.— Так вот и опустить руки, признать верх этого жультреста? Ни за что! Пойду в каждую избу, скажу всем, что от них зависит, быть Лузгину у нас или не быть, всю ночь буду ходить, а своего добьюсь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53