— Садитесь, а то вы совсем измучились. Возьмите вот мой платок и оботрите лицо, вы бог знает на кого похожи.
«Конечно, это будет глупо, если я сейчас уйду,— сказал себе Мажаров.—Обыкновенная трусость, и только. И что я докажу своим поступком? Шофер и Васена сочтут меня за ненормального, а Ксения будет думать, что я сделал так потому, что всерьез принял ее слова».
Машина скоро миновала перелесок, и здесь водитель вздохнул с облегчением — дорога шла теперь открытой степью и была несравнимо суше.
Долго кравшаяся за облаками луна глянула в темный, как полынья, развод, и на пепельно-серую ширь полей, словно раздвигая даль, заструился призрачный стылый свет. Видимо, утомленные тяжелой возней с машиной, все молчали, шофер с наслаждением посасывал цигарку, вызывая у Константина желание тоже затянуться горьким дымком. Ксения сидела, не оборачиваясь, сурово сжав губы. Мажаров видел лишь левую' часть ее лица и чуть притушенный густыми ресницами темный глаз.
— Граждане, а чем объяснить, что мы все будто в рот воды набрали? — только сейчас обратив внимание на то, что все молчат, весело удивилась Васена.— Ксюш, ты что такая смурая? А вы почему приуныли, Леша?
— Устал от физической зарядки.— Водитель вяло улыбнулся, и, ие снимая одной руки с баранки, другой быстро провел по лицу сверху вниз, и зевнул.— Две ночи подряд сплю, словно на войне, но два-три часа, не больше!.. Нынче дежурил до самого света у Бахолдина, кемарил на кухне — то доктора к нему возил, то сестру. Как бы не дал дуба наш редкостный старик!..
У Константина перехватило дыхание, он хотел что-то спросить, но лишь пошевелил губами, словно парализованный. Все, что еще минуту назад терзало и мучило его, отлетело как дым, показалось до обидного мелким и ничтожным рядом с тем, что могло обрушиться на него не сегодня завтра.
— Кто для других горит, тот всегда быстрее сгорает,— точно сам с собой, рассуждал водитель.— С ним, бывало, поедешь по колхозам, так он о тебе сроду не забудет — где сам сядет поесть, тут и тебя рядом сажает, не то что Коровин: уйдет иной раз и не вспомнит, что ты, может, давно с голоду околел. О своем аппетите небось не забывает!.. Л вы напрасно хмуритесь, Ксения Корнеевна. Что, аль я неправду говорю?
— Прошу вас! — наклоняясь вперед и беря водителя за плечи, с трудом выговорил Мажаров.— Прошу вас! Если можете, быстрее!
Водитель оглянулся на его испуганное, бледное лицо и, ни слова не говоря, прибавил газу.
Константин долго плутал по пустынным, залитым холодным сиянием луны улицам районного городка, прежде чем отыскал нужный ему тупичок.
Еще издали он увидел высокие темные ворота с пятном света, падавшим из-под железного козырька на черный выпуклый номер; за изгородью высилась старая раскидистая береза, среди оголенных ветвей ее торчал скворечник, как большой птенец с разинутым клювом. Опустив чемоданы, Мажаров потянулся было к массивному, вделанному в калитку кольцу, но неожиданно обнаружил, что она не заперта.
Распахнув ударом ноги калитку, он побежал по выложенной кирпичом и усыпанной сухими листьями дорожке в мрачном предчувствии беды. Сердце его билось тяжело и надсадно.
У крыльца Константин остановился, пораженный тем, что дверь в дом открыта настежь. В слепом отчаянии ему показалось, что он спешит уже напрасно и то, о чем страшно было подумать, свершилось.
Желтая полоса света падала из раскрытой двери на крашеный иол в сенях, тянулась через порожек к крыльцу и здесь обессилевала, мешаясь с бледным свечением луны.
— Кто это там дверь расхлябастал? — раздался из глубины дома сердитый хрипловатый голос детдомовской няни, и не успел Мажаров пройти в сени и приблизиться к порожку, как рядом с ним выросла сгорбленная ширококостная старуха в стеганом ватнике.— Да ты что, милый, оглох, что ли? Весь дом выстудишь!
Константин быстро прикрыл за собой дверь.
— Не закрыто было, нянюшка,— перебарывая дрожь в голосе, проговорил он.— Зря ругаешься!..
Старуха пристально вгляделась в него, открыла было рот, чтобы возразить, но лишь беззвучно шевельнула губами, сделала два-три спотыкающихся шага, как слепая, и ткнулась в грудь Мажарова.
— Господи, Костенька!.. Да как же это ты? Ни телеграммы не отбил... не позвонил? — бормотала она, цепляясь за него трясущимися руками.— Ох, даже в голову вступило!.. И ноженьки не держат...
Взволнованный этой материнской лаской, которую он ничем не заслужил, Константин, кусая губы, бережно обхватил за плечи Дарью Семеновну и усадил на табуретку.
— Что с Алексеем Макаровичем? Что? — заглядывая в ее сморщенное от плача лицо, тревожно спрашивал он.
— Коромысло повесила на кухне и про дверь забыла, из головы выскочило... А тут гляжу — ты... А я-то думала, что этот бес явился докладать Алексей Макарычу...
— Да скажите же мне, как Алексей Макарович? —-взмолился Мажаров.— Какое мне дело до какого-то беса?
— Да ежели бы не он, так нашему батьке куда легче было бы! — все еще всхлипывая и трубно сморкаясь в передник, жаловалась Дарья Семеновна.— Каждый вечер приходит, а сегодня и ночью собирается. Вчера вон Алексей Макарычу опять худо было, до утра возле него с сестрой медицинской просидела...
— Да как же можно допускать с делами к больному человеку?
- Вот и я им про то! Да разве они меня слушают?.. А Коробин — он сейчас в райкоме вместо нашего Алексея Макаровича,— так уж и по телефону ему трезвонит, и сюда, как к себе домой, заявляется... Хоть на крючок от него запирайся!
— Но сейчас-то Алексею Макаровичу легче?
— Да вроде отпустила его хворь немного.— Старуха три раза плюнула через плечо.—А то уж я духом пала!.. Негоже ему наперед меня уходить.
Константин в изнеможении прислонился спиной к теплому кафелю печки и, закрыв глаза, только теперь почувствовал, как все напряжено в нем до предела, как мелкой нервной тряской отдает в ноги и руки.
— Он что, спит уже?
— Какое там! Газеты читает. Про еду не спросит, а про них сроду не забудет...
— Теперь все будет хорошо, нянюшка,— растроганно проговорил Константин и, притянув к себе ее седую голову, поцеловал в морщинистый лоб.— Вот увидите! Я уверен... Как пройти к нему?
— Да охолонись ты чуток,— забеспокоилась Дарья Семеновна.— Может, я упрежу его?
— Нет, лучше я сам... Прошу вас!
— Оно конечно.— Старуха согласно закивала, улыбаясь и глядя на Мажарова посветлевшими глазами.— Вот уж обрадуешь старика! От радости, кажись, еще никто не помирал!..
Стараясьне скрипеть половицами, Константин прошел по голубому от луны коридору.
Здесь было светло как днем, переплеты оконных рам изломанными тенями падали на побеленную стену, между рамами лежала пухлая, как снег, вата, украшенная гроздями рябины, казавшимися от света черными. Большой, наполовину пустующий дом был полон таинственного потрескивания, где-то задумчиво свиристел сверчок, то затихая, то вновь заводя свою песню, от протопленной недавно печки веяло слабым жаром, разносившим по всему дому терпкий смоляной дух.
Мажаров взялся уже было за тускло блестевшую металлическую ручку, когда услышал за дверью сухой шелест газеты и негромкое, знакомое с детских лет покашливание,
Он замер и мипуту-две стоял в тишине коридора, не зная, постучать ли тихонько или войти без стука.
Почти не дыша, Константин осторожно нажал на ручку двери и шагнул в зеленоватый, как морская вода, полумрак комнаты.
— Здравствуй, батя,— тихо сказал он и, протягивая руки, пошел к смутно белевшей кровати.— Прости, что я так... Это я, Костя!
Газета полетела на пол, старик ухватился жаркими пальцами за его рукав, зашептал горячо:
— Ах ты, бродяга... Да ведь ты мог отправить меня на тот свет!.. Но это на тебя похоже, ты всегда был такой — не знаешь, чего и ждать от тебя!
Только сейчас через замутившие глаза слезы Константин увидел лицо Алексея Макаровича и, не отнимая рук, опустился на колени перед кроватью.
— Ну как ты, батя? — нетерпеливо спрашивал он, вглядываясь в худое, изможденное лицо Бахолдина.
— Бывает лучше, бывает хуже, но как будто косая понемногу отступает...— Алексей Макарович провел высохшей рукой по густой мажаровской шевелюре.
«Вот я и дома»,— подумал Константин, впервые за многие годы скитаний ощутив вдруг с размягчающей сердце нежностью, что он попал наконец туда, где его всегда ждали, где ему действительно рады.
Словно не было ничего позади — ни войны, ни упорных лет учения, ни работы в министерстве,— он снова стал детдомовским подростком.
— Я так рад, что мы опять будем вместе, батя...
— Я тоже рад.— Алексей Макарович улыбнулся и минуту с тихой ласковостью смотрел на своего питомца.— Однако я должен тебя спросить, ты только не обижайся!..
— Какая ерунда! — Мажаров порывисто поднялся.— Не хватало еще, чтобы я сердился на вас...
— Ты на самом деле убежден, что здесь ты больше нужен и необходим, чем где-то на другой работе? Пойми меня правильно, я вовсе не хочу... Но ты же сам когда-то мечтал что-то сделать в науке. Я уверен, что при твоих способностях ты легко мог бы получить кандидатскую степень.
— А для чего? — запальчиво и горячо возразил Константин.— Чтобы прибавить еще одну диссертацию, повторяющую чужие мысли, к тысячам других, которые погребены в архивах и никому не сослужили пользы, кроме самих авторов?.. Может быть, я и вернусь к диссертации, если почувствую, что мне есть что сказать — новое и важное для всех. А заниматься компиляцией чужих идей не стоит... Для меня сейчас речь идет о чем-то гораздо более серьезном, чем даже диссертация.
— А что бы ты хотел здесь делать?
— Не знаю! — Он зашагал по комнате, то и дело спотыкаясь о какие-то вещи и останавливаясь.— Я, конечно, понимаю, что мой приезд сюда ни для кого не событие... Но я не могу жить так, как жил до сих пор!.. Можно подумать, что я вообще никуда не гожусь, но я почему-то верю, что дело для меня найдется...
— Не сомневаюсь, Костя,— следя за размашистыми движениями Мажарова, проговорил Бахолдин.— Мы прочим тебя на партийную работу...
— Но подойду ли я? — Константин облокотился на спинку стула и с тоскливым напряжением вглядывался в лицо старого учителя, словно от того, что он скажет, и зависела вся его дальнейшая судьба.— Мне всегда казалось, что на эту работу выдвигаются люди с какими-то особыми способностями, что ли...
Алексей Макарович потер заросший, небритый подбородок, где седина уже почти победила рыжину, и засмотрелся на стенку, как будто зайчик от лежавшего перед настольной лампой круглого зеркальца удержал его взгляд. Мажаров хорошо помнил эту давнюю привычку Бахолдина задумываться, не заботясь о том, сколько времени придется его воспитанникам ждать ответа.
— Я думаю, что ты недалек от истины,— наконец тихо начал он, с размеренной обстоятельностью взвешивая каждое слово.— У нас долгое время существовало мнение, да и сейчас мы от него еще не избавились, что для партийной работы вроде годится любой человек... Мы обычно отдаем
предпочтение специалистам — агрономам, зоотехникам, если речь идет о сельском районе, или инженерам, если нужен работник в промышленный район, а вот разбирается ли такой работник в людях, любит ли он их, тянет ли его к ним, нас почему-то меньше всего тревожит, а это ведь корень всего!
— Да! Да! — как эхо отозвался Константин.
— Был бы, говорят, требовательным, и ладно! Но ведь чтобы только требовать, немного надо, даже без большого ума можно обойтись. А чтобы убеждать, воспитывать, поднимать людей па большие дела — тут одного ума мало, тут нужна душа, щедрость необыкновенная... Уж я-то это выстрадал, поверь мне...
— Батя, тебе вредно так,— забеспокоился Константин.— Может, потом, а?
— А результат всегда один,— не обращая внимания на этот призыв, настойчиво и убежденно продолжал Алексей Макарович.— Черствый, глухой к человеческим нуждам и запросам работник может походя разрушить то, что мы воспитываем в людях годами!.. Ведь такого деятеля принимают не только самого по себе, он везде и для всех является представителем нашей партии, и ты можешь вообразить себе, что он натворит, если глотка заменяет ему душу и сердце!
— Как же тогда определить, какой человек подходит к партийной работе? — снова не вытерпел Мажаров.— Не каждый может проявить себя сразу... Вот возьмите меня — скоро уж тридцать пять лет на счету, а по-прежнему вроде живу и работаю вхолостую!
— Ну, это уж ты напрасно,— попробовал было смягчить Бахолдин суровое самоуничижение Мажарова.
— Нет, нет! — Константин замотал головой.— За последние шесть месяцев на меня, как, наверное, и на многих других, свалилось столько, сколько я не пережил за всю свою жизнь!.. Я просто поражаюсь, в каком угаре самообмана я жил, не замечая того, что делается рядом... А когда видел, то многому находил какое-то высокое оправдание... Но это теперь в прошлом, и я хочу наконец знать, что я смогу делать для людей, какую приносить им пользу сегодня, вавтра... Новый срыв был бы для меня непоправимым!..
Словно сконфуженный своей горячей откровенностью, Мажаров сдернул очки и, дохнув на стекла, стал протирать их клетчатым носовым платком.
— Мне тоже не все сразу стало ясно,—устало заключил Алексей Макарович.— Часто и я делал не то, что хотел, в чем был убежден, не всегда был принципиален. Но вот одно я понял для себя безошибочно... Если, допустим, люди, которые меня избрали на какой-то пост, не идут ко мне за советом, не несут ко мне свои заботы, малые или большие, я начинаю тревожиться, понимаешь?.. Что-то, значит, я делаю не так, в чем-то упал в их глазах... В общем, значит, что-то неладно!.. Помни об этом, это я тебе говорю не зря...
Серые воздушные пряди волос упали на влажный лоб Бахолдина, он не спеша отвел их назад, смочил чистый носовой платок одеколоном из стоявшего на столике флакона, вытер лоб и щеки, утомленно откинулся на подушку.
— Не думай,— продолжал он,— что люди не раскусят тебя. Спроси их, и они скажут, что ты за человек, доверься коммунистам района, и, если они не станут бояться, что ты расправишься с ними за критику, они все выскажут тебе в лицо. Всегда простят тебе неопытность, но не пройдут мимо заносчивости, командирского тона, чванства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53