Например: «Погляди-ка на того барана, пуд целый жиру висит у него сзади»,— говорит Хаджи Онник Эфенди Манукоф содержателю кофейни Телефону Сето. «Я утречком покушал яглу»,— замечает ни к селу ни к городу Сето, обуреваемый, видимо, совершенно иными настроениями. Хаджи Онник Эфенди, вполне удовлетворенный этим ответом, хранит таинственное молчание и продолжает смотреть на тяжелые курдки ни проходящих белых овец. Телефон Сето, вообще любящий беседовать, хочет завязать разговор о городских новостях, но Хаджи Онник Эфенди, завидев издали своего сынка, по обыкновению утром несущего из дому сыр с хлебом (сахар водится в лавке), заходит в лавку чае-
"ми Сото, оставшись один, тоже хочет войти в свою пню для чаепития, но в этот момент выходит из своей и сапожник Симон и, протягивая ему руку, говорит и сппю: «Доброе утро, г. Седрак. Как изволили почини и эту ночь?» Во всем городе один лишь сапожник тает Телефона Сето «господином Седраком», ввиду чего Сето, сильно польщенный, отвечает с улыбкой: «Него, не могу пожаловаться. Утречком по обыкновению поел». «На здоровье!» — отрывисто замечает на что сапожник и, повернувшись, входит обратно к себе и лавку, оставив Сето в приятном настроении. «О чем опять болтала эта Клубная Обезьяна?» — спрашивает цирюльник Васил с масленой улыбкой на лице, медленно подходя к Сето. «Работа что-то не наклевывается, черт возьми»,— роняет Сето, позевывая, и оба тоскливым взором начинают смотреть на проходящих посреди улицы животных и крестьян. «Не понимаю я, за что ты не уважаешь сапожника Симона? — замечает Сето.— Будь у меня его ноги — во, какая пухленькая бабенка сидела бы сейчас у меня дома!.. Пляшет, как дьявол, сукин сын».— «А зачем не как обезьяна?» — бывает обычный резкий ответ цирюльника. Сего обижается про себя, но, опасаясь «лого языка цирюльника, ни единым словом или намеком не выражает своего неудовольствия. «Да понимает ли что-нибудь этот грязный ушахбаз?»— ругается он про себя, задетый за живое, и прячется в лавку с трусливой улыбкой на лице. И эта история повторяется почти каждый день, каждое утро. «Нехороший, злой язык у этого ушахбаз-цирюльника»,— думает он, усевшись в углу своей лавочки.
Солнце постепенно восходит, и вот уже другие горожане, не лавочники, выходят из домов и несутся по тротуарам: одни за провизией, другие по делам. Должностные лица спешат в свои учреждения. Г-н Марукэ — к себе и училище. Работа в лавках постепенно закипает, и, быть может, один лишь гробовщик и содержатель столовой « Европа», Егор Арзуманов, сидят без дела перед своими заведениями и зевают от скуки. Но и они под конец постепенно принимаются за работу: гробовщик, изведенный бездельем, начинает наклеивать на гробы ангелочков из серебряной бумаги, а ресторатор Егор, вооружившись довольно чистой тряпкой, принимается смахивать пыль со столов своего заведения. Работая этак, ресторатор Егор насвистывает русскую песню «Во саду ли» и думает о том, что не мешало бы ему переехать в большой город — Ростов или Катиндар — и там открыть настоящую столовую. И вдруг ни с того ни с сего ему вспоминается, как Телефон Сето однажды на масленой, побившись об заклад на десять рублей, умудрился слопать целый фунт мыла для стирки. «Тьфу, проклятый!..» — вырывается с отвращением у Егора Арзуманова и, отбросив в сторону тряпку, он выходит на улицу.
В это же самое время заходит в парикмахерскую цирюльника Васила побриться г. Марукэ. Каждый день перед тем как пойти в школу г. Марукэ обязательно бреется. Вот почему так исключительно внимателен к нему цирюльник Васил: брея, он до того приближает свои отдающие водкой уста к щекам г. Марукэ, что делает правдоподобными предположения Телефона Сето относительно его нравственности. Г-н Марукэ, конечно, не молод, ему уже 30—32 года, но его смуглое лицо и щеки от частого бритья и употребления пудры приобрели девичью нежность. Кончик же его носа почти всегда красный: не то от насморка, не то от водки.
«Мое глубокое почтение, г. Марукэ»,— говорит цирюльник Васил всякий раз, как г. Марукэ заходит к нему в парикмахерскую. Г-н Марукэ делает легкий наклон головы, серьезный, бледный садится перед зеркалом в мягкое кресло. Закрыв глаза, он лениво ждет, пока не начнет скользить по его щекам теплый, мягкий намыленный помазок и не почувствует он на своем лице отдающее водкой дыхание цирюльника Васила. «Осторожно!» — сердито вскрикивает г. Марукэ всякий раз, когда горячие уста цирюльника почти касаются его лица. «Что за неотесанные люди здешние парикмахеры,— мрачно думает г. Марукэ.— Другое дело в европейских городах или же хотя бы в России: люди там вежливые, чистоплотные и бреют так, что одно удовольствие испытываешь. Васил же... Ну, черт знает что такое, чуть в рот не лезет глупый, грубый наирянин!»
«Ну, на здоровье! — говорит Васил, когда после расчески волос начинает отряхивать белым полотенцем пудру с лица и щеточкой чистить его воротник.— Кажись, сегодня ты, братец, не в духе, не случилось ли чего?» — спрашивает цирюльник Васил с хитрой улыбкой. «Ничего особенного нет»,— мрачно роняет Марукэ и, взяв шляпу, торопится в школу.
Задвигалась по тротуарам толпа, но все так же медленно, так же неторопливо. Повылезали из домов на улицу мужчины, женщины, дети — и идут — кто на службу, кто за покупками, кто по делу, кто в баню. Впрочем, нужно заметить, что в эти ранние утренние часы в маленьком наирском городе ходят в баню одни лишь женщины. В городе всего две бани и обе азиатские. Одна из них называется «Белой», так как ее стены окрашены белой известью, другая же, которая, подобно мечети, имеет купол, напоминающий арбуз, носит название: «Баня Фантазия с отдельными номерами». В этой европеизированной бане всего лишь два номера, но от этого, конечно, положение не меняется. Пользуются номерами только: пристав первого участка, его жена, дочка, несколько должностных лиц русского происхождения и известный мануфактурщик Хаджи Манукоф Эфенди Онник, который, будучи истым англоманом, предпочитает отдельные номера. «Делай тут что хочешь — никто не увидит»,— говорит он по этому поводу, хотя знакомый нам Телефон Сето о нем так же, как и о цирюльнике Василе, имеет особое мнение... «Хаджи Онник Эфенди не хочет, чтобы соседи видели, что он моется желтым мылом»,— говорит он.
Как мы говорили, в эти ранние утренние часы ходят в баню исключительно женщины: обе бани до четырех часов дня открыты для женщин, после четырех — для мужчин. Ходят женщины в баню в этом городе с особой помпой, словно идут священнодействовать: обыкновенно по нескольку семейств, связанных узами родства, в одной компании — женщины, девушки и дети вместе. Не принято в этом наирском городе ходить в баню в одиночку. Впереди, в виде авангарда, выступает обыкновенно одетый в лохмотья носильщик, таща на себе медный круглый таз для воды, в который помещены такие же медные, более легкие тазики, деревянные шайки, гребешки, мыло — словом, всевозможные принадлежности для купанья. Если в семье оказывается грудной младенец, то обычно и его прихватывает тот же носильщик, по обе стороны которого победным шагом шествуют дети — девочки и мальчики. В наирских банях в отношении детей существует такой закон: принято пускать в баню с женщинами мальчиков до семилетнего возраста, но если в доме есть больной мальчик до одиннадцатилетнего возраста, мать вправе брать с собой и его: не может лее больной ребенок сидеть дома не помывшись! Таковы банные правила, существующие в этом наирском городе с незапамятных времен.
Если в это время на дворе лето, осень или вообще время фруктов, то отец семейства, отправившегося в баню,— будь то цирюльник Васил, или Хаджи Онник Ману- коф Эфенди, или же духанщик Егор,— часам к двенадцати купающейся семье в баню посылает в подарок арбуз, дыню, виноград или яблоки. И это обычно делается на виду у всех, в особенности когда отправляется в баню ханум Хаджи Онника Эфенди Манукофа с чадами и домочадцами. «Сегодня опять Хаджи отправил в баню Нунуфар-ханум»,— говорят с усмешкой соседи. «На здоровье»,— обращается обычно в таких случаях Егор Арзуманов, содержатель столовой «Европа», к Хаджи Оннику: «Хаджи может у меня пообедать. У меня сегодня хороший домашний бозбаш с луком и помидорами». Но Хаджи не любит обедать вне семьи. Когда ему из дому обед не посылается, он обходится хлебом и сыром, а если бывает сезон фруктов, мясо заменяет арбузом или дыней. «Много ли человеку нужно, чтобы насытиться? —- говорит Хаджи.— В «Англетере» лорды довольствуются черным хлебом, и это не мешает им быть благородными и патриотами». И соседи его, хотя и не допускают мысли, чтобы лорды в Англии питались черным хлебом, все же одобряют слова Хаджи Онника Эфенди. «Человек может насытиться чем угодно, в частности Хаджи Онник Эфенди!»— думают они.
Когда солнце поднимается высоко и с полудня начинает клониться к закату — сутолока в лавках на Лорис- Меликовской улице доходит до своего апогея. Возвращающимся с рынка крестьянам Хаджи продает мануфактуру, чай, сахар; цирюльник Васил их стрижет и бреет; в столовой «Европа» солдаты и крестьяне начинают есть борщ, а мелочные торговцы не успевают и вздохнуть: продают без конца иголки, нитки, замки, по четверке халву, деготь для фургона, спички Лапшина,—словом, все то, в чем имеет нужду человек в течение дня,— и богатеют: сын золотаря Иоаннеса Колопотян, плешивый Татос, Католик Симонага и остальные торгаши и лавочники. Один лишь бедный Абомарш стоит без дела и, вперив глаза в висящие по стенам его магазина разноцветные костюмы, ждет покупателя. Видимо, наиряне не понимают, что написанное на его вывеске и прикрепленное за ним «А бон марше» не что иное, как — добро пожаловать. Если бы они знали это — запросто заглядывали бы к нему, хотя бы и не для покупки. «Надобно надписи на вывесках переиначить на русский лад!» — говорит он себе и начинает придумывать подходящее название для новых вывесок.
В десять минут первого, после третьего урока, в учительской приходской школе, пользуясь большой переменой, завтракают учителя и учительницы. Одного из учителей зовут Бюзанд Вардересян. Ему под тридцать, кончил он Эчмиадзинскую академию и считается опытным педагогом. Армянский язык он изучил под руководством Манука Абегяна и гордится этим. У него длинные волосы, которые он аккуратно расчесывает, и коротенькая бородка... Преподает он армянский язык и пение. Одновременно он состоит инспектором школы. Второй учитель — известный уже нам г. Марукэ — преподает арифметику и русский язык. Третий — тоже из питомцев Эчмиадзин- ской академии, но значительно моложе. Любит он заниматься общественной деятельностью и намеревается в течение ближайшего лета читать ряд лекций, посвященных интересным и поучительным страницам армянской истории, организовать союз молодежи, одной из главнейших задач которого будет «распространение армянского языка среди обрусевших наирян». Парень он хороший,
много у него благих намерений, но, к сожалению, он неравнодушен к своей сослуживице ориорд Нвард Луспаронян, которая окончила тифлисскую армянскую женскую гимназию и носит стриженые волосы. Ее не любит и питает физическое отвращение к ее коротким волосам и легкомысленным шуткам другая учительница школы, ориорд Затикян. «Женщина прежде всего должна уметь себя держать»,— говорит она часто, намекая на шутки ориорд Нвард с г. Марукэ, к которому, если верить сплетникам, неравнодушна она сама.
Сидят они сейчас в учительской, представляющей собою комнату с полинялым от частого мытья полом, желтым потолком и двумя обращенными на улицу окнами; посередине комнаты стоит стол, покрытый зеленой скатертью, запачканной чернильными пятнами; на стене круглые большие часы, а между двух окон — огромный деревянный шкаф. Дверь выходит в переднюю, так что двор, где играют дети, остается позади: таким образом, учителя тут чувствуют себя в безопасности от шума и гвалта детей, что изводит Марукэ, но доставляет огромное удовольствие ориорд Нвард.
Зевает в стаканах желтый холодный чай. Скучно, ни у кого нет охоты: чай, чай, чай — изо дня в день одно и то же. Ориорд Нвард изводят разговоры ориорд Затикян о добродетели женщины, а плоские шутки ориорд Нвард почти терзают, насилуют уши и душу ориорд Затикян — не помогают ни слово, ни возмущение. Г-н Марукэ читает газету и смеется себе под нос над ориорд Затикян. Когда же он слышит дрожащий голос молодого учителя, просящего ориорд Нвард налить ему еще стакан чаю, он отрывает глаза от газеты и бросает на своего сослуживца холодный взгляд. Г-н Бюзанд Вардересян почти каждый день на большой перемене с удовольствием спорит с ориорд Затикян о морали, Он доволен собой, своим зычным голосом, а в особенности же ориорд Затикян, которая всегда соглашается с ним и всегда говорит, обращая взор на ориорд Нвард: «Правда, г. Бюзанд, люди, и в частности женщины, должны быть добродетельны и не увлекаться детским легкомыслием. Я вполне согласна с вами». Г-н Бюзанд же, довольный этим, с улыбкой на лице чистит свой большой наирский нос красным платком.
Раздается звонок, учителя и учительницы медленно, с трудом поднимаясь с мест, вновь направляются в классы продолжать занятия.
Когда ориорд Нвард заходит в класс, самый озорной и дерзкий из учеников, пользующийся в классе славой настоящего мужчины, косоглазый желтолицый Мисак Ованесян, или же, как его зовут товарищи, Косой, обычно сидит на парте или даже на учительском столе. В классе пыль, гул, дикий, но веселый хохот. «Опять ты взобрался на стол!» — острым, придушенным голосом кричит ориорд Нвард и бросается ловить Косого. Косой, перескакивая с парты на парту, добирается до дальнего угла и прячется под партой: «Простите, ориорд, простите!» — орет он оттуда. Хохот в классе усиливается и делается несносным. «Тише!» — ударяя рукой по столу и ногою об пол, исступленно кричит ориорд Нвард. На минуту в классе водворяется молчание. Ориорд Нвард подходит к учительскому столу и берет линейку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23