https://wodolei.ru/catalog/sistemy_sliva/dlya-poddona/
Отвергая в корне теорию Гельмгольца, своим живым примером он доказывал, что подобная самодвижущаяся машина не только возможна принципиально, но даже есть, существует и может работать, питая сама себя целые века, умереть и вновь вернуться к жизни из собственного пепла, подобно египетской птице Феникс. Вот таким в толпе был мозг Мазут Амо: самодвижущейся машиной, что, питая сама себя, выделяла в
несметном количестве — как бы это сказать... ну, национальную энергию, благодаря коей — и только благодаря ей — все еще держалась, не сравнивалась с землей, подобно Ассирии и Вавилону, древняя страна — тысячелетняя Наири. Думается нам, что этот самодвижущийся, подобно, мозг и имел в виду наш дорогой, во цвете лет умерший поэт, когда писал:
Египетские пирамиды сотрутся в прах.
Ты же, страна моя, словно солнце, будешь сиять, возгораясь..,
Таково наше мнение, читатель, и, нам кажется, мы имеем основание так думать, ибо дословно тоже самое думал столь много нас тут занимавший Мазут Амо, которого мы оставили в конце второй части нашего романа стоящим на вокзале, устремив взор в наирскую даль, куда исчез поезд, нагруженный «наирскими силами». Теми же горькими, благородными, мрачными и умилительными чувствами было объято сердце Амо Амбарцумовича, когда он, мрачный и озабоченный, тронутый величием момента, возвращался в город не в сопровождении г. Вародяна, как следовало бы ожидать, а один, погруженный в собственный, то есть принадлежавший местной конторе «Свет», экипаж.
Один, преисполненный забот и печали, Мазут Амо возвращался с вокзала в город, и за все время пути от вокзала до квартиры глаза его выражали такое же чувство печали и умиления, каким светились они, эти глаза Мазута Амо, как помнит читатель из конца второй части моего романа, на вокзале. В глубине этих глаз все еще виднелись поезд, и его дали, и та сторона рубежа. Глаза Амо Амбарцумовича не замечали Лорис-Меликовской и низеньких лавочек этой торгашеской улицы. В ней, в глубине глаз Амо Амбарцумовича, была лишь она, желанная и взлелеянная — страна Наири. Ехал он по ухабам и рытвинам в экипаже конторы «Свет», погруженный в приятные думы. Раскачивалась, подобно заду Амо Амбарцумовича от тряски экипажа, в мозгу Амо Амбарцумовича страна Наири. Подобно заду Амо Амбарцумовича, искала точку опоры в его мозгу страна Наири. Искала, но не находила; раскачивалась, подобно земному шару на рогах мифического быка, беспокойно вибрировала она и искала выхода; возникая из мозга Амо Амбарцумовича, страна Наири стремилась проложить себе путь в земные дали, по ту сторону рубежа... Из тумана веков, из галлюцинации выступали в мозгу Мазута Лмо и города: Ван, Битлис, Муш, Эрзерум, Сивас, Диарбекир — шесть вилайетов. То была древняя, тысячелетняя Наири. Однако в этот заветный творческий час одно лишь обстоятельство пребывало неопределенным, лучше сказать, оставалось без внимания. Как будто было вне ноля зрения мозга Амо Амбарцумовича, как будто по недоразумению не учитывалось одно в высшей степени существенное обстоятельство,— если только можно счесть за «обстоятельство» город, нами описанный, в котором жил сам Мазут Амо. Это походило на известную басню Муллы-Наср-Эддина,— если только допустимо такое сравнение: подобно Мулле-Наср-Эддину, Амо Амбарцумович забывал сосчитать себя самого или длинноухого дядю, на котором он сидел, то есть наирский город...2 Понимаете вы, в этот критический час жизни и смерти всеобъемлющий мозг Амо Амбарцумовича как будто предал забвению самое существенное, что, как говорится, находилось под его, Амо Амбарцумовича, носом. Быть может, он и не забыл, но... факт оставался фактом, и этот факт заключался в том, что в мозгу Амо Амбарцумовича, где возникала и вырастала из пыли годов и стремилась к земному существованию, к мировым далям страна Наири — в этот критический час там отсутствовал не только город, где в первую очередь жил он сам, Мазут Амо, но и все то, что было по ту сторону рубежа. Все, что было «по ту сторону рубежа» какою-то злополучной рукой вытравливалось из всеобъемлющего мозга Амо Амбарцумовича. И ничего — Амо Амбарцумовичу это было нипочем. Невзирая на крепость, несмотря на мост Вардана и церковь Апостолов, несмотря на эти древнейшие чудо-чудеса, всеобъемлющий мозг Амо Амбарцумовича упорно оставлял без внимания, считая несуществующей ту сторону рубежа». О, знал, понимал Мазут Амо, что не тут должна была воплотиться в плоть и кровь, оформиться, приобщиться к земному существованию страна Наири!
Пусть не думают, однако, что Амо Амбарцумович полагал это по своей наивности. Нет, для подобных размышлений мозг Амо Амбарцумовича имел свои основания. Эти основания на языке дипломатов называются политическими причинами.
Как мы сказали, Амо Амбарцумович возвращался со станции домой. Войдя в кабинет, он увидел свою бесподобную дочку, Черноокую Примадонну. Черноокая Примадонна плакала, опершись локтями на письменный стол отца и охватив голову руками. Подошел, обнял ее Мазут Амо — в мозгу у него было все то же, наирское, а не личное. Черноокая Примадонна в ответ на ласки отца не сказала ни слова и мокрым от слез указательным пальцем показала на спальню матери. «Поди туда!» — сказал мокрый от слез указательный палец дочери Мазуту Амо. Сердце Амо Амбарцумовича почуяло неладное, и в мозгу у него закачалась беспокойно страна Наири. Амо Амбарцумович осторожно, как вор, подошел к спальне Ангины Барсеговны, нагнувшись, приставил глаз к замочной скважине и увидел в спальне коменданта города (длинного офицера), к которому прижалась нежно мать Черноокой Примадонны — незаменимая половина Амо Амбарцумовича.
«У кого нет рогов?» — подумал Амо Амбарцумович, вспоминая Арама Антоныча, самого уездного начальника и тысячу других. Не прошло и часа, как он предал это забвению: не было места у него в мозгу для личного,— в мозгу у него было лишь всемирное и наирское...
Нами выпускаются два небольших отрывка, совершенно не поддающиеся переводу. Один из них построен на игре слов: «рог» — еду и «рог» — поз, в первом случае употребляемом как вершина мозга Мазута Амо, во втором — как измена его жены, «наставившей ему рога» (прим. переводчика).
...Мазут Амо не унывал. Подверженный вибрациям Центромозгопаука, он покорно ждал завершения дней и крововозмещения. Он ждал окончания мировой войны и наступления дня, когда нации и народы засядут за стол мирных переговоров. Он знал, он был убежден, что тогда осуществится лелеемое, совершится неизбежное, полетит, покатится на лоно небытия Вечный Больной, и на его трупе, возникая из зловонно разлагающегося тела его, воссияет светлая и земная страна Наири. Так думал, в годом был убежден Амо Амбарцумович. Но прошли 1915, 1916 годы, наступил 1917 год, и — представьте себе — свершилось неожиданное, непредвиденное и внезапное.
Этим непредвиденным, этим внезапным для Амо Амбарцумовича — Мазута Амо, вызвавшим замешательство не только в его, Амо Амбарцумовича, мозгу, но и в Центромозге всего Товарищества, была февральская революция 1917 года.
Вот отсюда и должны мы перейти к изложению последних событий описанного нами города.
Началось с того, что однажды, совершенно неожиданно, показался на улице в военной форме, запыленный, небритый, уже достаточно нам известный по второй части, Каро Дараян. Так же, как в первый свой приезд в родной город, он покатил прямо к г. Марукэ и остановился у него на квартире. И вот, через день после его приезда, этак часов в одиннадцать утра, Амо Амбарцумович внезапно запер контору «Свет», впопыхах вернулся домой не в экипаже—невиданное дело! — а пешком, и, запершись в своем кабинете, приказал прислуге говорить всем посетителям, кроме т. Вародяна и врача, что его нет дома. Остался Мазут Амо у себя в кабинете в тот день до вечера при спущенных шторах и. в полутьме. Он мол-; чал. У него болела голова. В мозгу было пусто, туманно... Казалось, оборвались дни и годы, сорвалось что-то в мозгу Амо Амбарцумовича и осталось одно лишь пустое пространство. Но это пространство время от времени начинало заполняться, и казалось, он спал, бодрствуя, и, бодрствуя, видел во сне:
Нагнулась над ним Агриппина Владиславовна и нежно-нежно ворковала, словно невинный голубь... Смотрел
он ей в глаза — в глазах Агриппины Владиславовны тоже был прозрачный туман, пустое пространство... Она казалась Мазуту Амо такой маленькой-маленькой; детскими красными устами целовала она холодные уста Амо Амбарцумовича. Смотрел Амо Амбарцумович, не моргая, в глаза Агриппины Владиславовны и вдруг заметил, что пустое пространство в глазах Агриппины Владиславовны начинает заполняться, оформляться: «Не узнаешь?» — спрашивало пустое пространство из глаз Агриппины Владиславовны. Амо Амбарцумович смотрел-смотрел и вскочил с места; он потер лоб как пробудившийся ото сна и осмотрелся кругом: нагнулась над ним его бесподобная дочь, Черноокая Примадонна.
«Что случилось?» — спросил Амо Амбарцумович, забеспокоившись.
Черноокая Примадонна опустила глаза вниз — затем, быстро-быстро, словно отвечая урок, затараторила. Со слов дочери, сыпавшихся градом, Амо Амбарцумович узнал лишь то, что ему следует немедленно отправиться на квартиру уездного начальника. Он вскочил на ноги, надел пальто, захватил трость и вышел. Было уже десять часов вечера, когда Амо Амбарцумович вступил в квартиру уездного начальника. Это было 2 марта 1917 года.
О чем говорили в тот вечер у уездного начальника — один бог ведает, но несколько дней спустя г. Марукэ рассказывал, что в тот вечер были у уездного начальника кроме Амо Амбарцумовича также врач, Осеп Нариманов, генерал Алеш и инспектор училища — Арам Антоныч. Но мы, не располагая об этом достоверными данными, вопрос оставляем открытым и взамен вопроса оставляем пустое пространство: пусть заполняет чье угодно воображение чем .хочет это пустое пространство. Мы не хотим делать предположений. И в конце концов, какое значение имеет то, кто присутствовал при беседе уездного начальника с Амо Амбарцумовичем? Это несущественно, читатель, а важно следующее: куда отправились в тот вечер, выйдя из квартиры уездного начальника, Амо Амбарцумович и врач? Вот в чем вопрос! Вот вокруг этого и вертелись в городе несколько дней спустя различные любопытные разговоры; любопытные хотя бы по той про
стой причине, что эти разговоры были связаны с темным местом, маленькой комнатушкой в конце нижнего этажа пятиэтажного здания, оставившей, как известно читателю из первой части моего романа, на спине т. Вародяна... любопытные следы. Рассказывали, что эти слухи распространяет г. Марукэ. Утверждали даже, что к распространению этих россказней причастен сам т. Вародян. Но это второе обстоятельство впоследствии было категорически опровергнуто, и вся тяжесть клеветы осталась на совести Каро Дараяна, — Каро Дараяна, который уже был трупом, заброшенным темной ночью бог весь куда!.. То была темная, таинственная история, читатель, так и оставшаяся нераскрытой и таинственной. Но об этом — после.
На следующее утро, 3 марта, когда еще не было и восьми часов, совершенно неожиданно для горожан, со стороны крепости двинулись в сторону города бесконечные вереницы войск с орудиями и пулеметами и запрудили улицы. Торговцы Лорис-Меликовской пришли в замешательство и один за другим стали закрывать лавочки. Дело в том, что они не имели сведений об этом неожиданном движении войск и, кроме того, не видели ни Мазута Амо, «вытаскивающего в подобных случаях воз из грязи», ни других почтенных наирян. Слыхали и знали они, что случилось что-то «в недрах», но боялись об этом говорить, — то было не их дело. Третий день уже ходили какие-то слухи, но горожане, в частности лавочники Лорис-Меликовской, относились с сомнением к подобным шушуканьям. Третий день уже как не было газет. Не получались даже издающиеся на наирском язык/е «Мшак» и «Оризон» рассказывали, что уездный начальник поставил на вокзале людей, которые конфисковали все получаемые газеты (об этом рассказывал г. Марукэ). Поэтому горожане были в полном неведении, когда в то утро двинулись в сторону города вереницы войск, пулеметов и орудий. Как заметили мы выше, лавки, только что открывшиеся, стали закрываться: часть лавочников.
Первая — орган национал-либералов, вторая — партии «Даш- накцутюн»,
пошла домой, кое-кто стал перед своей закрытой лавкой, некоторые же направились в кофейню Телефона Сето за новостями. В числе отправившихся в кофейню Телефона Сето был англоман Хаджи Онник Эфенди Манукоф.
— Понимаете вы что-нибудь в этой кутерьме? — спросил не без иронии Хаджи Онник Эфенди, войдя в кофейню.
— Конечно, понимаем, — категорически ответил Телефон Сето. — Войскам приказано делать революции, — закончил Сето, и наступило молчание. Издалека, со стороны квартиры уездного начальника слышалось тысячеустое «ура»; оно походило на радостные и грозные крики войск, идущих в атаку, и производило на присутствующих мистическое впечатление. Водворилось молчание. Напрягая внимание, все стали прислушиваться, как люди, ожидающие пушечного выстрела.
— Говорят, будут бомбардировать дом уездного начальника, — выразил мысль присутствующих г. Абомарш, тоже находившийся в числе собравшихся в кофейне, но не встретил одобрения.
— Не болтай зря, скотина, раз ничего не понимаешь! — рассердился Хаджи Онник Эфенди и добавил минуту спустя, сухо и поучительно: — Смысл зурны этих подлецов мы узнаем позднее, дорогие мои! — и вышел, постукивая палкой сухо и поучительно.
Хотел Хаджи Манукоф Эфенди пойти домой, но его дорога шла мимо пятиэтажного здания. Только было повернул Хаджи к этому зданию, как попятился назад, и, ошеломленный, прислонился к стене. Напротив, перед пятиэтажным зданием Хаджи Онник Эфенди увидел уйму войска и множество народу. Сквозь лес штыков бросился в глаза Хаджи Онника Манукофа Эфенди балкон пяти- этажного здания, на котором стояло несколько русских солдат, г. Марукэ и «ветроглотатель» (так звал Хаджи Каро Дараяна).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
несметном количестве — как бы это сказать... ну, национальную энергию, благодаря коей — и только благодаря ей — все еще держалась, не сравнивалась с землей, подобно Ассирии и Вавилону, древняя страна — тысячелетняя Наири. Думается нам, что этот самодвижущийся, подобно, мозг и имел в виду наш дорогой, во цвете лет умерший поэт, когда писал:
Египетские пирамиды сотрутся в прах.
Ты же, страна моя, словно солнце, будешь сиять, возгораясь..,
Таково наше мнение, читатель, и, нам кажется, мы имеем основание так думать, ибо дословно тоже самое думал столь много нас тут занимавший Мазут Амо, которого мы оставили в конце второй части нашего романа стоящим на вокзале, устремив взор в наирскую даль, куда исчез поезд, нагруженный «наирскими силами». Теми же горькими, благородными, мрачными и умилительными чувствами было объято сердце Амо Амбарцумовича, когда он, мрачный и озабоченный, тронутый величием момента, возвращался в город не в сопровождении г. Вародяна, как следовало бы ожидать, а один, погруженный в собственный, то есть принадлежавший местной конторе «Свет», экипаж.
Один, преисполненный забот и печали, Мазут Амо возвращался с вокзала в город, и за все время пути от вокзала до квартиры глаза его выражали такое же чувство печали и умиления, каким светились они, эти глаза Мазута Амо, как помнит читатель из конца второй части моего романа, на вокзале. В глубине этих глаз все еще виднелись поезд, и его дали, и та сторона рубежа. Глаза Амо Амбарцумовича не замечали Лорис-Меликовской и низеньких лавочек этой торгашеской улицы. В ней, в глубине глаз Амо Амбарцумовича, была лишь она, желанная и взлелеянная — страна Наири. Ехал он по ухабам и рытвинам в экипаже конторы «Свет», погруженный в приятные думы. Раскачивалась, подобно заду Амо Амбарцумовича от тряски экипажа, в мозгу Амо Амбарцумовича страна Наири. Подобно заду Амо Амбарцумовича, искала точку опоры в его мозгу страна Наири. Искала, но не находила; раскачивалась, подобно земному шару на рогах мифического быка, беспокойно вибрировала она и искала выхода; возникая из мозга Амо Амбарцумовича, страна Наири стремилась проложить себе путь в земные дали, по ту сторону рубежа... Из тумана веков, из галлюцинации выступали в мозгу Мазута Лмо и города: Ван, Битлис, Муш, Эрзерум, Сивас, Диарбекир — шесть вилайетов. То была древняя, тысячелетняя Наири. Однако в этот заветный творческий час одно лишь обстоятельство пребывало неопределенным, лучше сказать, оставалось без внимания. Как будто было вне ноля зрения мозга Амо Амбарцумовича, как будто по недоразумению не учитывалось одно в высшей степени существенное обстоятельство,— если только можно счесть за «обстоятельство» город, нами описанный, в котором жил сам Мазут Амо. Это походило на известную басню Муллы-Наср-Эддина,— если только допустимо такое сравнение: подобно Мулле-Наср-Эддину, Амо Амбарцумович забывал сосчитать себя самого или длинноухого дядю, на котором он сидел, то есть наирский город...2 Понимаете вы, в этот критический час жизни и смерти всеобъемлющий мозг Амо Амбарцумовича как будто предал забвению самое существенное, что, как говорится, находилось под его, Амо Амбарцумовича, носом. Быть может, он и не забыл, но... факт оставался фактом, и этот факт заключался в том, что в мозгу Амо Амбарцумовича, где возникала и вырастала из пыли годов и стремилась к земному существованию, к мировым далям страна Наири — в этот критический час там отсутствовал не только город, где в первую очередь жил он сам, Мазут Амо, но и все то, что было по ту сторону рубежа. Все, что было «по ту сторону рубежа» какою-то злополучной рукой вытравливалось из всеобъемлющего мозга Амо Амбарцумовича. И ничего — Амо Амбарцумовичу это было нипочем. Невзирая на крепость, несмотря на мост Вардана и церковь Апостолов, несмотря на эти древнейшие чудо-чудеса, всеобъемлющий мозг Амо Амбарцумовича упорно оставлял без внимания, считая несуществующей ту сторону рубежа». О, знал, понимал Мазут Амо, что не тут должна была воплотиться в плоть и кровь, оформиться, приобщиться к земному существованию страна Наири!
Пусть не думают, однако, что Амо Амбарцумович полагал это по своей наивности. Нет, для подобных размышлений мозг Амо Амбарцумовича имел свои основания. Эти основания на языке дипломатов называются политическими причинами.
Как мы сказали, Амо Амбарцумович возвращался со станции домой. Войдя в кабинет, он увидел свою бесподобную дочку, Черноокую Примадонну. Черноокая Примадонна плакала, опершись локтями на письменный стол отца и охватив голову руками. Подошел, обнял ее Мазут Амо — в мозгу у него было все то же, наирское, а не личное. Черноокая Примадонна в ответ на ласки отца не сказала ни слова и мокрым от слез указательным пальцем показала на спальню матери. «Поди туда!» — сказал мокрый от слез указательный палец дочери Мазуту Амо. Сердце Амо Амбарцумовича почуяло неладное, и в мозгу у него закачалась беспокойно страна Наири. Амо Амбарцумович осторожно, как вор, подошел к спальне Ангины Барсеговны, нагнувшись, приставил глаз к замочной скважине и увидел в спальне коменданта города (длинного офицера), к которому прижалась нежно мать Черноокой Примадонны — незаменимая половина Амо Амбарцумовича.
«У кого нет рогов?» — подумал Амо Амбарцумович, вспоминая Арама Антоныча, самого уездного начальника и тысячу других. Не прошло и часа, как он предал это забвению: не было места у него в мозгу для личного,— в мозгу у него было лишь всемирное и наирское...
Нами выпускаются два небольших отрывка, совершенно не поддающиеся переводу. Один из них построен на игре слов: «рог» — еду и «рог» — поз, в первом случае употребляемом как вершина мозга Мазута Амо, во втором — как измена его жены, «наставившей ему рога» (прим. переводчика).
...Мазут Амо не унывал. Подверженный вибрациям Центромозгопаука, он покорно ждал завершения дней и крововозмещения. Он ждал окончания мировой войны и наступления дня, когда нации и народы засядут за стол мирных переговоров. Он знал, он был убежден, что тогда осуществится лелеемое, совершится неизбежное, полетит, покатится на лоно небытия Вечный Больной, и на его трупе, возникая из зловонно разлагающегося тела его, воссияет светлая и земная страна Наири. Так думал, в годом был убежден Амо Амбарцумович. Но прошли 1915, 1916 годы, наступил 1917 год, и — представьте себе — свершилось неожиданное, непредвиденное и внезапное.
Этим непредвиденным, этим внезапным для Амо Амбарцумовича — Мазута Амо, вызвавшим замешательство не только в его, Амо Амбарцумовича, мозгу, но и в Центромозге всего Товарищества, была февральская революция 1917 года.
Вот отсюда и должны мы перейти к изложению последних событий описанного нами города.
Началось с того, что однажды, совершенно неожиданно, показался на улице в военной форме, запыленный, небритый, уже достаточно нам известный по второй части, Каро Дараян. Так же, как в первый свой приезд в родной город, он покатил прямо к г. Марукэ и остановился у него на квартире. И вот, через день после его приезда, этак часов в одиннадцать утра, Амо Амбарцумович внезапно запер контору «Свет», впопыхах вернулся домой не в экипаже—невиданное дело! — а пешком, и, запершись в своем кабинете, приказал прислуге говорить всем посетителям, кроме т. Вародяна и врача, что его нет дома. Остался Мазут Амо у себя в кабинете в тот день до вечера при спущенных шторах и. в полутьме. Он мол-; чал. У него болела голова. В мозгу было пусто, туманно... Казалось, оборвались дни и годы, сорвалось что-то в мозгу Амо Амбарцумовича и осталось одно лишь пустое пространство. Но это пространство время от времени начинало заполняться, и казалось, он спал, бодрствуя, и, бодрствуя, видел во сне:
Нагнулась над ним Агриппина Владиславовна и нежно-нежно ворковала, словно невинный голубь... Смотрел
он ей в глаза — в глазах Агриппины Владиславовны тоже был прозрачный туман, пустое пространство... Она казалась Мазуту Амо такой маленькой-маленькой; детскими красными устами целовала она холодные уста Амо Амбарцумовича. Смотрел Амо Амбарцумович, не моргая, в глаза Агриппины Владиславовны и вдруг заметил, что пустое пространство в глазах Агриппины Владиславовны начинает заполняться, оформляться: «Не узнаешь?» — спрашивало пустое пространство из глаз Агриппины Владиславовны. Амо Амбарцумович смотрел-смотрел и вскочил с места; он потер лоб как пробудившийся ото сна и осмотрелся кругом: нагнулась над ним его бесподобная дочь, Черноокая Примадонна.
«Что случилось?» — спросил Амо Амбарцумович, забеспокоившись.
Черноокая Примадонна опустила глаза вниз — затем, быстро-быстро, словно отвечая урок, затараторила. Со слов дочери, сыпавшихся градом, Амо Амбарцумович узнал лишь то, что ему следует немедленно отправиться на квартиру уездного начальника. Он вскочил на ноги, надел пальто, захватил трость и вышел. Было уже десять часов вечера, когда Амо Амбарцумович вступил в квартиру уездного начальника. Это было 2 марта 1917 года.
О чем говорили в тот вечер у уездного начальника — один бог ведает, но несколько дней спустя г. Марукэ рассказывал, что в тот вечер были у уездного начальника кроме Амо Амбарцумовича также врач, Осеп Нариманов, генерал Алеш и инспектор училища — Арам Антоныч. Но мы, не располагая об этом достоверными данными, вопрос оставляем открытым и взамен вопроса оставляем пустое пространство: пусть заполняет чье угодно воображение чем .хочет это пустое пространство. Мы не хотим делать предположений. И в конце концов, какое значение имеет то, кто присутствовал при беседе уездного начальника с Амо Амбарцумовичем? Это несущественно, читатель, а важно следующее: куда отправились в тот вечер, выйдя из квартиры уездного начальника, Амо Амбарцумович и врач? Вот в чем вопрос! Вот вокруг этого и вертелись в городе несколько дней спустя различные любопытные разговоры; любопытные хотя бы по той про
стой причине, что эти разговоры были связаны с темным местом, маленькой комнатушкой в конце нижнего этажа пятиэтажного здания, оставившей, как известно читателю из первой части моего романа, на спине т. Вародяна... любопытные следы. Рассказывали, что эти слухи распространяет г. Марукэ. Утверждали даже, что к распространению этих россказней причастен сам т. Вародян. Но это второе обстоятельство впоследствии было категорически опровергнуто, и вся тяжесть клеветы осталась на совести Каро Дараяна, — Каро Дараяна, который уже был трупом, заброшенным темной ночью бог весь куда!.. То была темная, таинственная история, читатель, так и оставшаяся нераскрытой и таинственной. Но об этом — после.
На следующее утро, 3 марта, когда еще не было и восьми часов, совершенно неожиданно для горожан, со стороны крепости двинулись в сторону города бесконечные вереницы войск с орудиями и пулеметами и запрудили улицы. Торговцы Лорис-Меликовской пришли в замешательство и один за другим стали закрывать лавочки. Дело в том, что они не имели сведений об этом неожиданном движении войск и, кроме того, не видели ни Мазута Амо, «вытаскивающего в подобных случаях воз из грязи», ни других почтенных наирян. Слыхали и знали они, что случилось что-то «в недрах», но боялись об этом говорить, — то было не их дело. Третий день уже ходили какие-то слухи, но горожане, в частности лавочники Лорис-Меликовской, относились с сомнением к подобным шушуканьям. Третий день уже как не было газет. Не получались даже издающиеся на наирском язык/е «Мшак» и «Оризон» рассказывали, что уездный начальник поставил на вокзале людей, которые конфисковали все получаемые газеты (об этом рассказывал г. Марукэ). Поэтому горожане были в полном неведении, когда в то утро двинулись в сторону города вереницы войск, пулеметов и орудий. Как заметили мы выше, лавки, только что открывшиеся, стали закрываться: часть лавочников.
Первая — орган национал-либералов, вторая — партии «Даш- накцутюн»,
пошла домой, кое-кто стал перед своей закрытой лавкой, некоторые же направились в кофейню Телефона Сето за новостями. В числе отправившихся в кофейню Телефона Сето был англоман Хаджи Онник Эфенди Манукоф.
— Понимаете вы что-нибудь в этой кутерьме? — спросил не без иронии Хаджи Онник Эфенди, войдя в кофейню.
— Конечно, понимаем, — категорически ответил Телефон Сето. — Войскам приказано делать революции, — закончил Сето, и наступило молчание. Издалека, со стороны квартиры уездного начальника слышалось тысячеустое «ура»; оно походило на радостные и грозные крики войск, идущих в атаку, и производило на присутствующих мистическое впечатление. Водворилось молчание. Напрягая внимание, все стали прислушиваться, как люди, ожидающие пушечного выстрела.
— Говорят, будут бомбардировать дом уездного начальника, — выразил мысль присутствующих г. Абомарш, тоже находившийся в числе собравшихся в кофейне, но не встретил одобрения.
— Не болтай зря, скотина, раз ничего не понимаешь! — рассердился Хаджи Онник Эфенди и добавил минуту спустя, сухо и поучительно: — Смысл зурны этих подлецов мы узнаем позднее, дорогие мои! — и вышел, постукивая палкой сухо и поучительно.
Хотел Хаджи Манукоф Эфенди пойти домой, но его дорога шла мимо пятиэтажного здания. Только было повернул Хаджи к этому зданию, как попятился назад, и, ошеломленный, прислонился к стене. Напротив, перед пятиэтажным зданием Хаджи Онник Эфенди увидел уйму войска и множество народу. Сквозь лес штыков бросился в глаза Хаджи Онника Манукофа Эфенди балкон пяти- этажного здания, на котором стояло несколько русских солдат, г. Марукэ и «ветроглотатель» (так звал Хаджи Каро Дараяна).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23