поговаривали, что она была неравнодушна к г. Марукэ; Марукэ же, в особенности после ухода из школы, не избегал нежного внимания ориорд Сато.
Много, много страдала в ту ночь до утра, до возвращения г. Марукэ, ориорд Сато, лежа на кровати г. Марукэ. Однако странно то, что по возвращении г. Марукэ в разговоре ориорд Сато с ним тщетно было бы искать нежных, любовных ноток; она даже не бросилась, не обняла шею любимого рыцаря, не поцеловала его. А лишь... захохотала, когда вошли г. Марукэ и Каро Дараян, поздравила их со «свадьбой» и затем быстро-быстро стала рассказывать про... Товарищество.
Ориорд Сато рассказывала, что Товарищество давно уже приступило к работе. Тов. Вародян каждодневно с десяти часов утра в свечной лавочке производил запись добровольцев. Рассказывал т. Вародян шепотом посетителям свечной лавки интересные новости об обещаниях, данных высочайшими инстанциями. И уже приступил Мазут Амо к организации (по известным соображениям!) «Общества Мелкого Кредита». Мазут Амо всецело был охвачен лихорадочной деятельностью: он лично был в центре и получил от губернатора разрешение на организацию «Общества Мелкого Кредита», чем, как говорил на собрании учредителей председатель собрания Мазут Амо, хотели прийти на помощь крестьянству округа,— именно крестьянству. В этом деле огромную услугу оказал ему, Мазуту Амо, уездный начальник. Он на прошении, адресованном Мазутом Амо губернатору, наложил краткую резолюцию: «Не встречаю препятствий».
Но существеннее всего то, что в своем неведомом месте уже пришел в движение Центропаук: из неизвестного своего угла растянул он сети по белому свету, захватив Ван, Битлис, Букреш, Нью-Йорк, и получил «согласие». И прибывали все, собирались уже в пограничных районах влиятельные имена и вели за собою отряды папахоносцев... Вернулся даже, говорила ориорд Сато, этот шутник, т. Маранкозян, и привез с собою папахоносцев; он собирается на днях отправиться на фронт под начальством т. Странника,
— А как же нам быть? — спросила взволнованно ориорд Сато, эта «неудостоившаяся венца».— Почему не растолковываем народу?..
Марукэ и Каро Дараян посмотрели друг на друга; в их взглядах было что-то печальное, мрачно-загадочное. В глазах Каро Дараяна можно было, кроме того, читать улыбку, смешанную с иронией. Но ориорд Сато увлекалась, молодая кровь возмущалась в ней.
— О каком народе речь? — ответил Каро Дараян вопросом на вопрос не столько ориорд Сато, сколько самому себе, и внутренним оком своим посмотрел, измерил от края до края «страну Наири».
Видел Каро Дараян, часто встречал наирских рабочих еще в Баку; не раз приходилось ему слышать, как их прозывали «штрейкбрехерами». И это еще в Баку, в промышленном центре. Помнил он, Каро Дараян, их, приходивших из темных наирских хижин, чтоб, спустя два, три, четыре года, нести с Бакинских промыслов в те же хижины в лучшем случае замасленный сундучок, десять рублей денег и свои разрушенные легкие; и знал он, что для работы «почва неблагоприятна»: мало, слишком мало качеств могли бы обнаружить для изменения сложившегося у него взгляда наирский лапотник и провинциальный торгаш.
— Через два дня я выезжаю на фронт! — объявил Каро Дараян. С этим намерением он и приехал в родной город: как подлежащий мобилизации, он призывался по месту рождения.
Два дня спустя Каро Дараян отбыл на фронт.
Прошло два, три, четыре дня — прошла целая неделя, и в городе не случилось ничего нового, кроме разве того, что в воскресенье перед обедней отец Иусик Пройдоха выступил с амвона церкви св. богородицы с воодушевленным словом,— вернее, вдохновенным патриотическим призывом. Напомнил своей пастве о. Иусик о тех полных значения и тайн «ходах», которые, как мы знаем, имелись в крепости, в церкви Апостолов и в мосту Вардана.
— Цари наирские сочетали гениальность с хитростью,— сказал о. Иусик,— они умели связывать душевное с телесным, меч с крестом, веру с военной доблестью. Хитрые и гениальные, они, к сожалению, одновременно были себялюбцы и смутьяны, и от этого именно и погибла древняя страна — тысячелетняя Наири. Погубила нас низкая, коварная, эгоистическая измена: мы стали жертвой себялюбцев васаков,— сказал с пеной негодования у рта отец Иусик Пройдоха.— Но пусть вспомнит дорогая паства светлые имена Вардана Мамиконяна и Саака Партева и воодушевляется ими. Лучше пасть на поле брани во имя святой веры и отечества, чем влачить скотское существование, кое влачим мы свыше пяти веков. Но вот наступил час возрождения, и на Аварайр, на новую Варданову битву призывает всех своих честных сынов наше исстрадавшееся отечество. Веками растоптанный, веками оскверняемый дух наирский призывает вас сегодня последний раз. Зовет он из развалин монастырей, святых обителей дедов, из заплесневелых могил мучеников,-— призывает вас все еще затаптываемая вера ваших отцов, вера ваших дедов, слава вашего отечества; призывает вас, мужья доблестные, вас, все еще не забывших вашу святую веру и славу отечества; призывает тебя, народ простой, тебя, чуждого корысти богачей,— тебя, всегда готового переносить всякие лишения во имя веры и отечества. Да не послужит примером для дорогой паствы жизнь горделивых и корыстных богачей, ибо не они наследуют царство небесное. Не им достанется и царство земное — освобожденная отчизна, народ дорогой, ибо ты, ты должен пахать, сеять и собирать ее живительные плоды, а не корыстолюбивые богачи, разлагающиеся на зловонных ложах разврата и предпочитающие пресный хлеб пекарни благоухающему лавашу тонира.
Вот так бичевал о. Иусик Пройдоха в этом своем знаменитом слове богатеев города, то есть лавочников Лорис-Меликовской улицы, и, конечно, был прав: из них никого не было в церкви и из них еще никто и никогда ни единого гроша не бросил в кружечный сбор в церкви св. богородицы. Паства его состояла из простого народа, и он в этом знаменитом слове возвеличил ее, обратился к ее сердцу, безгрешному, как ангел божий, и чистому, как голубь. Вот этих именно, безгрешных сердцем, долженствующих, по мнению о. Иусика, наследовать царство небесное, и призывал он на новую Аварайрскую битву. И что же? Призыв его в сердцах слушателей нашел значительно более глубокий, более реальный отклик, чем, скажем, исторический призыв самого Мазута Амо в городском саду. На следующий день в свечной лавочке «записалось» довольно много ремесленников и живших на окраине города полукрестьян, так что заносящий их в списки т. Вародян невольно воскликнул про себя: «Браво, Пройдоха!» Впрочем, конечно, имело основание и то мнение, по которому эта «запись», будучи, с одной стороны, результатом проповеди отца Иусика Пройдохи, с другой, вызывалась тем обстоятельством, что многие из записавшихся все равно не сегодня-завтра должны были призываться пятиэтажным зданием,— так что они, как добросовестные наиряне, предпочли наирский «штаб» русскому. Да и кроме того, записываясь в добровольцы, они избавлялись от ужаса «красных вагонов». Записавшись таким образом, они с нетерпением стали ожидать, как сами говорили, прибытия отряда.
С неменьшим нетерпением, чем записавшиеся, ожидали прибытия отряда т. Вародян и Мазут Амо. Если уж, конечно, не с таким нетерпением, но все же с довольно напряженным любопытством ожидал его весь город. Ожидалось и через два-три дня должно было прибыть в этот наирский город первое наирское войско. Под предводительством известного начальника в ближайшие дни должен был выступить на фронт этот первый наирский отряд, взяв с собой местных добровольцев.
Дня за два до прибытия отряда в городе приступили к сбору пожертвований в пользу отряда. В сборе пожертвований принимал участие почти весь «верхний слой» города во главе с генералом Алешем и супругой Амо Амбарцумовича — Ангиной Барсеговной; показался на несколько минут даже уездный начальник в сопровождении дочери Мазута Амо — Черноокой Примадонны. Вошли они в наиболее заметные лавки, как-то: Хаджи Онника Манукофа Эфенди, г. Абомарша, персидского подданного — и не остались недовольны: Хаджи Онник фенди пожертвовал дорогим добровольцам мешок сахару; персидский подданный — ящик табаку и ящик спичек Лапшина. Г-н Абомарш пожертвовал добровольцам перчатки, содержатель аптеки — медикаменты, братья Баласянц, торговавшие мылом,— мыло и т. д. Давал всякий, что имел, или же, как говорят русские,— кто чем
богат. Но все же нужно отметить, что больше всех пожертвовал г. Абомарш, который, как он говаривал впоследствии, «обжегся», ибо он дал — мы не указали количества — двенадцать пар кожаных перчаток, а это стоило значительно дороже, чем мешок сахара Хаджи Онника Эфенди или же мыло братьев Баласянц. Но впоследствии г. Абомарш рассказывал довольно красочно, что он, собственно, пожертвовал не столько добровольцам,— «Ну их к черту!», в конце концов,— сколько... Черноокой Примадонне.
— Так и скушал бы я ее сосцы! — говорил ему при этом разговоре цирюльник Васил.— Приди она в мою мастерскую, был бы я рожден ослицей, если бы не отдал ей мое стенное зеркало!
Вот до чего велико, до чего грандиозно было воодушевление, вызванное в городе «всенародным сбором». И жертвовали: кто деньгами, кто товаром. Колопотян дал стаканы, Бочка Николай — вина,— одним словом, не пожалели — давали, кто что имел. В сборе принял участие и отец Иусик, но он, в сопровождении своего дьячка, обходил лавочки ремесленников, окраины города. Впоследствии некоторые из обывателей усматривали какую-то свярь между блестящей обувью отца Иусика и сбором того дня. Но, дорогой читатель, мне кажется, это — клевета, порожденная прозвищем, данным ему цирюльником Василом. По-моему, не стоит из-за таких ничтожных сплетен пятнадцать безупречную рясу патриотически настроенного отца Иусика.
...Было одиннадцать часов утра, когда долгожданный добровольческий отряд стройными рядами вступил наконец в город. Но до его вступления в город отправились на вокзал встречать отряд воодушевленные наиряне во главе с Мазутом Амо и т. Вародяном. Кого только не было на вокзале! Пришли все — начиная от генерала Алеша и кончая гробовщиком Еноком. Впрочем, гробовщик, как и Кривой Арут, волей-неволей должны были быть там, между тем Кинтоури Симон, г. Абомарш, Хаджи Манукоф Эфенди, цирюльник Васил и другие горожане бросили работу и отправились специально встречать добровольцев. Я уже не говорю о ремесленниках и всех записавшихся, явившихся посмотреть на отряд. Однако самой жестокосердной оказалась Лорис-Меликовская. Она, эта улица торгашей, на вокзале почти не имела представителей. Видимо, торгаши считали лишним прерывать работу, так как все равно отряд должен был пройти по их улице и они имели возможность встречать их, этих бесподобных героев, у своих же лавок. Зато на вокзале была представлена почти вся интеллигенция: учителя, наиряне-офицеры, студенты, многие из служащих. Было тут также значительное количество учащихся, в тот день принесших занятия в жертву делу отечества (занятия в школах, хотя и с некоторым запозданием, все же начались), но среди учащихся были и такие, которые подумывали жертвовать этой священной цели не только уроком, но и жизнью.
За пять минут до прибытия поезда уже стояли на платформе Амо Амбарцумович, т. Вародян, врач, Осеп Нариманов, генерал Алеш и Кинтоури Симон. Это была организованная группа, которая официально должна была встречать отряд. Там же, рядом с ними стоял наготове военный оркестр, коему наказал уже Вародян исполнять наирский гимн «Мер Айреник» в момент прибытия поезда. Одним словом, все было обдумано и предусмотрено, чтобы встретить отряд радушно, насколько это возможно. За упомянутыми выше почтенными лицами стояли, образуя живую стену и вперив глаза в железнодорожную даль, наиряне и с нетерпением ожидали прибытия поезда.
— Опоздал! — уже забеспокоившись, сказал генерал Алеш Мазуту Амо таким тоном, как будто сам был причиной запоздания.
Но как раз в этот момент послышался, как благовест, свисток паровоза — и все, вместо того чтоб успокоиться, зашевелились, стали толкать друг друга. По знаку, данному т. Вародяном, оркестр заиграл наирский гимн. Поезд медленно приближался к станции.
Трудно, дорогой читатель, описать моим слабым пером то невообразимое воодушевление, коим были охвачены наиряне в ту историческую, неповторимую минуту. 1:два успела показаться голова первого папахоносца, как станция взорвалась оглушительными возгласами. Когда же поезд стал и из вагона вышел начальник отряда — Известное Имя,—- второпях, с обнаженной головой пошли ему навстречу Мазут Амо и т. Вародян. Известное Имя,
обнявшись, поцеловался прежде всего с Мазутом Амо и затем... с т. Вародяном — понимаете? — с т. Вародяном, и это в то время, когда с глубоким благоговением на лицах мечтали пожать руку Известной Персоне врач, Осеп Нариманов, генерал Алеш — я уже не говорю о Клубной Обезьяне — сапожнике Симоне... Повторяю, когда начались эти оглушающие, ошеломляющие явления — громовые раскаты «ура» дошли до города. «Прибыли!» — сказал лавочник Колопотян покупателю, и даже на его лице засияла блаженная наирская улыбка. Затем вышел вперед отряд и по приказу, данному на наирском языке, выстроился перед вокзалом... И вот... Мазут Амо, все тот же незаменимый Мазут Амо, начал свое приветственное слово.
— Добро пожаловать,— так начал свое приветственное слово Мазут Амо.— Вам уготовано место на наших головах.
Затем он стал говорить о том огромном значении, которое будет иметь этот незабвенный день в жизни наирской; этот исторический день войдет в сонм великих национальных и церковных праздников, и Наири будет праздновать его, подобно дням Варданова сражения, рождества и воскресения. Будет праздновать свободная и независимая Наири там, по ту сторону границы, где наши исстрадавшиеся братья ждут ныне героев, несущих освобождение...
— Идите! — закончил свое слово почти со слезами на глазах Мазут Амо.— Наши дорогие братья все еще изнывают там в объятиях деспотии;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23