Дорогой читатель, г. Марукэ — мой единственный герой!.. Что же из того, что г. Марукэ впоследствии не совершил ни одного героического поступка. Быть может, для этого нужны были иные обстоятельства, может быть, в том были виноваты условия, а не г. Марукэ. Но в тот вечер г. Марукэ, так или иначе, имел дерзость совершить столь важный героический поступок, что действительно он, этот красноносый Марукэ, заслуживает, чтобы считаться моим единственным героем!..
Он знал, да, он читал уже в газете, что Турции объявлена война, и, быть может, он был единственным человеком в городе, кто по мотивам, одному ему известным, был недоволен этим. Но не думайте, что г. Марукэ был «анархистом» или же высказывался против войны по какому-нибудь убеждению. О нет, он не был ни «анархистом» и не чем иным, а лишь «головкой гвоздя», как впоследствии называл его т. Вародян, то ссть человеком, созданным для того, чтобы его били. В этом оригинальном мнении т. Вародяна была известная доля истины, если не в прямом, то в косвенном смысле. Может быть, и впрямь надлежало бить по этой «головке гвоздя»,— мы во всяком случае пока не знали других причин для г. Марукэ быть недовольным вопросом, к нему не относящимся,— объявлением войны Турции. Одно было ясно: г. Марукэ заметил, что Товарищество уже зашевелилось, и это служило прежде всего одною из причин его неудовольствия, а не социалистические и иные соображения. Он, Марукэ, по причинам, лишь ему известным, был против Товарищества. Собственно, выражаясь конкретно, был он против местной Тройки и ее прислужников: если они говорили, что это черное, Марукэ утверждал, что — белое; где они говорили да, Марукэ утверждал — нет. И так во всем; точно так же и теперь. В городе уже поговаривали, шушукались, шли всякого рода слухи... Назывались уже известные имена... С нетерпением ожидали желанного дня. Этот желанный день, как рассказывал в городском саду знакомым барышням т. Вародян, должен был открыть перед страною Наири привлекательные горизонты. В городском клубе еще вчера Кинтоури Симон, ударяя бубновой дамой по столу, говорил с гордостью, что «пойдет в добровольцы». Понимал и чувствовал, конечно, г. Марукэ, что скоро начнется кадриль и понесется стремглав, понимал и ждал с неудовольствием. Ныне же, после встречи с т. Вародяном, постиг г. Марукэ, что камень скатился; мрачный, ворча себе под нос, направился он в городской клуб, надеясь узнать там все подробности.
Вечерело. В городском саду уже зажигались огни. Военный оркестр играл «Боже, царя». Г-н Марукэ догадался, что кадриль уже началась. Вспомнил он то прошедшее воскресенье, и в его, г. Марукэ, мозгу встал козлоголовый Мазут Амо. Протиснувшись сквозь густую толпу, г. Марукэ направился к клубу и остановился. Перед ним на том же зеленом и четырехугольном карточном столе стоял Мазут Амо. Внизу, у карточного стола, стояли с обнаженными головами врач, Осеп Нариманов, Арам Антоныч, генерал Алеш, т. Вародян, Кинтоури Симон — сапожник. Они кричали во всю глотку «ура». Не успел Марукэ очнуться, как сзади кто-то толкнул его в бок и заорал на ухо:
— Шапку скинь, не понимаешь, что ли! — Обернулся — то был Абомарш, с пенсне на носу и козлиной бородкой. Лицо его выражало таинственное почтение, пенсне искривилось, голова же походила на карикатуру, извлеченную из «Хатабала» Г-н Марукэ снял шапку, не понимая, в чем дело. Но вот уже оркестр перестал играть, все надели шапки; но теперь он один стоял со шляпой в руке и с поднятым носом.
— Соотечественники... — произнес, видимо продолжая прерванную речь, Мазут Амо,— и наступило молчание. Все чутко внимали ему.— Близок, близок день,— продолжал далее Мазут Амо,— когда, выйдя из пепла и пробудившись от вековой спячки, воспрянет тысячелетняя — свободная Наири!
Взволнованный, говорил в этом духе Мазут Амо. Но вот голос его усилился, он поднял руку, и зажглись его глаза: видно было, что он кончал свою речь.
— Каждый из нас обязан помочь сегодня чем только может. Я не сомневаюсь,— закончил речь Мазут Амо,— что наши доблестные войска через неделю войдут в Эрзерум!
Так закончил свою речь Мазут Амо — и вновь прогремел оркестр; толпа завыла. Именно после этого крайнего воодушевления и случилось неожиданное, невероятное, недопустимое: Марукэ, эта «тупоголовая скотина», как его прозвал после происшествия генерал Алеш, этот жалкий Марукэ, как только Мазут Амо закончил свое слово, крикнул, что было силы, по адресу оратора: «Идиот!» Вмиг наступило гробовое молчание, удивление, электрическое напряжение. Бац! — с треском легла на щеку Марукэ звонкая, увесистая пощечина т. Вародяна.
Г-н Абомарш поторопился прийти на помощь т. Вародяну поучительным, внушительным пинком ноги. Г-н Марукэ растянулся во весь рост — пенсне его отлетело в сторону.
— Пьян,— объявил Сергей Каспарыч, подоспев на место происшествия.
— Пьян,— подтвердил т. Вародян,— необходимо взять его в полицию, чтоб привести в чувство.— И в виде доказательства т. Вародян сообщил, что дословно то же самое, полчаса назад, сказал ему на улице безо всякого повода г. Марукэ. Г-на Марукэ взяли в полицию.
Не знаю, был ли пьян Марукэ, но впоследствии из одного достоверного источника мне стало известно, что г. Марукэ действительно был пьян. То же самое подтверждал впоследствии и Бочка Николай, рассказывая, что и тот день, приблизительно за два часа до происшествия, Марукэ, стоя у его, Бочки Николая, прилавка, «влил и себя целую бутылку крепкой «смирновки». Но в дан
ном случае важны, конечно, не столько показания Бочки Николая, тем более что указанное им количество водки едва ли могло «сбить с ума» г. Марукэ, сколько показание «достоверного источника», выше мною отмеченного, так как... Однако же прежде всего надлежит сказать, что это был за «источник», на который можно положиться в таком тонком и непонятном вопросе, каковым был поступок Марукэ в тот грозный, многозначительный, исторический час. «Источником» этим был лет тридцати- тридцати двух наирянин, появившийся в этом наирском городе лишь в последние дни, но старожилам города знакомый с детства: то был Каро Дараян, племянник инспектора реального училища, Арама Антоныча. Его семи-восьмилетним ребенком Арам Антоныч послал в Московский Лазаревский институт, ибо после смерти родителей Каро Дараян остался на его попечении. Отослав его в Москву, Арам Антоныч сразу достиг двух целей: во-первых, избавил себя от забот о нем, во-вторых, считал, что исполнил этим свой последний долг по отношению к памяти своего сородича. Как выехал Каро Дараян в Москву, так и остался там до окончания института. А потом, хоть и вернулся на Кавказ, но не показывался в родном городе, несмотря на неоднократные просьбы Арама Антоныча, сильно хотевшего видеть его у себя, быть может, для того лишь, чтобы, как он часто говорил генералу Алешу, «раскусить этот плод своего благородства». Но затем, спустя некоторое время после переезда Каро Дараяна в Баку, Арам Антоныч сразу перестал говорить вообще о «плоде своего благородства». Когда же, бывало, напоминали ему о племяннике, он делал кислую гримасу и менял разговор. Дошло даже до того, что в один прекрасный день Арам Антоныч взял да написал племяннику (который, кстати, почти не отвечал на письма своего «благодетеля» и не проявлял никакого желания появиться в тех краях), чтобы не вздумал он показаться ему на глаза; буде приедет в родной город — чтоб не вспомнил о доме дяди: дом дяди будет закрыт перед негодным племянником. Так написал племяннику Арам Антоныч в своем последнем письме — и вот по прошествии двух месяцев после этого письма, накануне изложенных нами выше происшествий, откуда ни возьмись, в одно прекрасное утро прибыл Каро Дараян в этот наирский город и остановил извозчика... как раз у квартиры г. Марукэ. Это последнее обстоятельство показалось весьма странным не столько горожанам, сколько Араму Антонычу. Дело в том, что, хотя до отправления в Москву два сверстника, товарищи по уличным играм, г. Марукэ и Каро Дараян, знавали друг друга, но ведь с тех пор утекло так много воды, и по разным руслам, что, казалось бы, не оставалось никакой возможности для их сближения. Ведь, как известно, г. Марукэ по окончании семилетней городской школы попал в Берлин — между тем Каро Дараян безвыездно жил в Москве, а потом переехал в Баку,— так что, казалось, они не имели никакой возможности и повода для встреч — и вдруг... Каро Дараян возвращается в этот город и с вокзала едет прямо на квартиру г. Марукэ, подробно называет вознице адрес г. Марукэ... Понимаете ли вы? Каро Дараян, отсутствуя целые двадцать лет и не видя в лицо г. Марукэ за псе это время, называет вознице адрес г. Марукэ, останавливается у него на квартире, как давнишний приятель, и, еще не переступив его порога, на улице у дверей, на глазах у возницы, крепко целуется с совершенно ему не знакомым, но чудом сблизившимся с ним г. Марукэ!.. : )то видел своими собственными глазами сапожник Кинтоури Симон и рассказал со всеми подробностями т. Вародяну. Вот этот именно Дараян, этот задушевный друг, г. Марукэ, на следующий день после печального происшествия в городском саду уверял всех, что действительно г. Марукэ был пьян. Мне кажется, что я имею право домерять Каро Дараяну, этому, на мой взгляд, самому достоверному источнику, во-первых, благодаря тому, что он впоследствии стал известен в городе как личность в высшей степени чистая и неподкупная, и, во-вторых, потому, что навряд ли этот сердечный друг г. Марукэ мог быть ^интересован в присвоении своему закадыке диплома пьяницы, тем более что этот злополучный «диплом» вскоре послужил поводом к лишению Марукэ его на горящего учительского диплома — обстоятельство, в котором был замешан Мазут Амо, что, впрочем, он и сам не скрывал. Он Мазут Амо, как старший попечитель приходских училищ, говорил на попечительском, созванном в срочном порядке в виде исключен не в конторе Амо Амбарцумовича2 а в церковной свечной лавочке, где попечительский состав приходских училищ всегда бывал в сборе,— вот на этом совете с пеной негодования у рта говорил Мазут Амо, что «в наирской школе, где обучается, зреет и окрыляется наше подрастающее поколение, на плечи, на слабые плечи которого завтра должно быть возложено — о, я этому верю! — дело созидания светлого наирского будущего,— уважаемые члены совета,— я нахожу, что в такой священной области в высокой роли учителя и инспектора не должно быть места бездельникам и пьянчугам, подобным г. Марукэ...» Так говорил на заседании попечительского совета приходских школ Мазут Амо, и ему, совету, ничего другого не оставалось, как одобрить предложение Мазута Амо и отрешить от должности Марукэ, что имело место два дня спустя, к великому равнодушию Марукэ и к вящему удовольствию всего города.
Врач Сергей Каспарыч отныне сидел в воинском присутствии, а по вечерам, по обыкновению, в городском клубе занимался утешающей игрой в карты, но с той только разницей, что ныне увеличились ставки: вместо «десять», «пятьдесят», «сто» теперь со стороны зеленых столов слышались возгласы: «три с половиной», «пять», которые в переносном смысле понимались как суммы, имеющие отношение к сотням и тысячам. Вторая бросающаяся в глаза перемена, которая особенно нравилась Сергею Каспарычу, заключалась в том, что городской клуб стали посещать новые, совершенно свежие люди, по большей части молодые офицеры, очень быстро привыкшие к врачу и ко всему остальному обществу: Осепу Нариманову, генералу Алешу, Араму Антонычу и другим. Я нарочно в первую очередь не отметил Амо Амбарцумовича, так как он хотя и не перестал посещать клуб, но показывался возле зеленого стола не периодически, как раньше, а урывками, и то в поздние вечерние часы, после одиннадцати. Кто, кто только не знал, что день ото дня расширялась, принимала гигантские размеры общественная деятельность Мазута Амо, в результате чего для личных удовольствий ему оставалось очень мало времени. В городе уже шли какие-то слухи, шушукались довольно явственно, и эти шушуканья находились в какой-то связи с т. Вародяном. Уже назывались известные имена: «Андраник», «Дро», «Кери» — поговаривали в домах, на
улицах. И эти имена связывались какими-то таинственными нитями с конторой Мазута Амо; из неведомых мест протягивались какие-то неведомые нити и сплетались вокруг управляющего «Светом» Мазута Амо, включая в свою орбиту также и т. Вародяна. Да, именно прежде всего Вародяна, а затем уж врача и Осепа Нариманова. Неизвестно, находилось ли это в связи с шушуканьем или нет, но как раз в те. дни как-то утром рядом с приказами пятиэтажного дома горожане нашли наклеенные другие приказы, напечатанные наирскими буквами,—собственно, не приказы, а объявления, под которыми черным по белому значилась подпись: Амазасп Аствацатрян. То был сам управляющий «Светом» Амо Амбарцумович Асатуров — Мазут Амо... Объявления эти призывали горожан, призывали, как было сказано в них, в воскресенье, в 12 часов, в зал летнего клуба на «публичное собрание». Далее оповещалось, что «О текущем моменте» сделает доклад Амазасп Аствацатрян (читай — Мазут Амо) — и затем: «После доклада будет обмен мнений по целому ряду важных вопросов. Вход для всех свободный. Ответственный распорядитель Амазасп Аствацатрян» — вот содержание этих объявлений.
Прочитав объявление, цирюльник Васил повеселел, почему-то просияло его лицо, словно весеннее утро: казалось, маслом помазали его лицо. Потирая руки, зашел он в сапожную Кинтоури Симона и весело воскликнул:
— Эй, ты, Клубная Обезьяна, тебя вызывает Мазут Амо, знаешь ли ты?..
Сапожник Симон в самом деле поверил, что его вызывает Мазут Амо, и, положив нож, встал на ноги.
— А где же он? — спросил сапожник, хотя и уязвленный грубостью цирюльника, но внутренне довольный тем, что и он тоже имеет отношение к такой персоне, как Амо Амбарцумович — Мазут Амо.— Где же он? — переспросил Кинтоури Симон цирюльника Васила с заискивающей улыбкой, думая, что Мазут Амо ждет его на улице у входа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23