В городе начались пожары. Покидавшие город наиряне с невероятным наирским рвением предавали огню свои дома и лавки, чтоб они не достались врагу. Местная власть, может быть, и выступила бы против подобного скоропалительного проявления наиролюбства, если б только она располагала временем для размышлений. Но у местной власти не было времени, и население делало то, что подсказывал ему благородный инстинкт наиролюбия. Однако самое удивительное было
еще не это. Дома и лавки сжигались, скажем, их владельцами, сжигались населением, — но кто же предавал огню учреждения? В городе шли толки, что пожары начались с учреждений. Раньше всего была сожжена контора «Свет»,— представляете себе? — его, Мазута Амо, контора, которая временно была закрыта за неимением на складах керосина и свободного времени у Мазута Амо! Контора «Свет» была сожжена за день до возвращения в город Мазута Амо, ночью (утром он уже был в городе), и Мазут Амо, по прибытии своем в город встреченный с неописуемой помпой, приказал, ценою чего бы то ни было, спасти контору из пожирающих объятий пламени, превративших здание конторы в груду истлевающего пепла, — спасти книги и счета... Но возможно ли было, читатель, исполнить это?.. Потом стало жертвой огня «Общество Мелкого Кредита», то есть помещение Товарищества, и затем — здание милиции. Рассказывают, что именно после этого и стали демонстрировать покидающие город наиряне свое скоропалительное наиролюбство, распространившееся по городу с чудовищной быстротой и наполнявшее улицы своеобразным наиролюбческим проявлением, то есть дымом и чадом. Вот в таком именно состоянии находился город, когда Мазут Амо получил с фронта упомянутое выше радостное сообщение. Мазут Амо немедленно созвал военный совет, который постановил: 1) принять исключительные меры в целях предотвращения паники, 2) положить конец пожарам, 3) предписать населению спокойно сидеть на местах, для чего чрезвычайными мерами запретить выезд из города, 4) запретить движение поездов.
По вынесении этого решения, Мазут Амо лично предписал не выпускать со станции составов и через посредство т. Вародяна отправил чрезвычайных папахоносцев на шоссе — вернуть в город бежавшее население или же, в крайнем случае, запретить дальнейшее бегство. Одновременно с этим Мазут Амо велел созвать чрезвычайное заседание Городского Совета, чтобы через него тоже повлиять на настроение населения, но, к сожалению, выяснилось, что отсутствуют все члены Городского Совета: не было ни генерала Алеша, ни лавочника Колопотяна, ни Хаджи Онника Эфенди, ни других. Был налицо лишь один представитель окраины, однажды уже показавший всю свою политическую зрелость внесением предложения о разгроме закрытых лавок, — предложения, из которого, надеюсь, вы помните, что вышло, то есть не вышло ничего. Что бы мог сделать с этим единственный членом Городского Совета Мазут Амо? Мазуту Амо оставалось лишь махнуть рукой и отправиться домой — отдохнуть. И Мазут Амо махнул рукой и решил отправиться домой — отдохнуть. Уже вечерело, и он устал. Ныло у него в мозгу от усталости, и от усталости томилась у него в мозгу... Наири. Нужно было заснуть, отдохнуть,— и, уже сев в экипаж, хотел было Мазут Амо сказать вознице: «Поезжай домой», как вдруг вспомнил он, что давно не было в городе «домашних»: перед поездкой в оккупированные районы Мазут Амо услал из города Ангину Барсеговну и Черноокую Примадонну, дабы освободить от лишнего груза свои плечи, обремененные наирскими заботами...
— Поезжай в крепость! — приказал вознице Мазут Амо и, прислонившись к спинке экипажа, обхватил голову и заснул.
На следующее утро... Ах, если б никогда не настало то утро! — ибо только рассвело это злополучное утро, как оставшееся в городе население, уже значительно успокоившееся и, казалось, ободрившееся благодаря приказу чрезвычайного совета и радостным известиям, полученным с фронта, услышало ружейную пальбу и пушечные раскаты, еще довольно отдаленные, но постепенно приближающиеся. Ни одна сила, ни одно небесное чудо более не было в состоянии удержать «на своих местах» оставшееся в городе население. Всполошилось от ужаса оставшееся в городе население, подобно стаду, насчитывающему десятки и сотни тысяч голов: часть устремилась на станцию, часть потекла по шоссе. Городские дома запылали один за другим, и из объятых пожаром домов, из пламени и дыма таскали что-то отступавшие с фронта наирские бойцы. С уверенностью можно сказать, что с этого момента город уже можно было считать павшим, хотя он таковым еще не считался, так как противник еще не отрезал путь к бегству и все еще возможно было бежать. Начиная с той минуты, в городе
не было больше никакой власти. Вся власть сосредоточилась в крепости, чтоб% оттуда непосредственно руководить военными действиями. Жители центральных частей почти все покинули город, -начинали уже растекаться жители окраин, так что в городе осталась лишь ничтожная часть коренного населения. Но, несмотря на это, город все еще был полон мноштнйояч1?ыми разнокалиберными людскими толпами, в большинстве состоящими из крестьян окружных деревень: их пестрым вереницам не было конца. Телефон Сето, также застрявший в городе по непостижимой беспечности своей, при помощи брата, Кривого Арута, и его вечного закадыки — гробовщика Енока, сжег свою знаменитую кофейню-столовую и, собравши всю свою «челядь», пустился к станции. Надо заметить, что, покуда он сжег кофейню, побежал домой и собрал «челядь», прошло много времени. Его соседи почти все уже покинули свои дома, так что, если не считать некоторых жителей окраин, так и не тронувшихся с места, вереница Телефона Сето среди верениц, покидавших окраинную часть города, была последняя. Жители этой части города, покидая свои дома, направлялись к шоссе, между тем Телефон Сето решил направиться к станции, надеясь, что с божьей помощью им удастся сесть на поезд. Телефону Сето, как и его «челяди», Кривому Аруту и гробовщику Еноку, удалось сесть на поезд, и это невероятное обстоятельство совершилось не при помощи божьей, а благодаря его, Телефона Сето, стратегическому таланту. Дело в том, что Телефон Сето решил пойти на вокзал не через город, что было бы невозможно, а по горе, хотя путь по горе, ведший к железной дороге, спускался в противоположную сторону, довольно-таки далеко от станции. Был полдень. Ружейная пальба и пушечный грохот доносились уже отчетливо, когда вереница Телефона Сето спустилась к железнодорожному полотну. Впереди шел сам Телефон Сето, неся на руках своего малыша; сбоку, еле поспевая, с большим узлом бежала его «половина», за нею — Кривой Арут с тяжелым хурджином на плечах, а за Кривым Арутом — гробовщик Енок. Не имея другого богатства, гробовщик Енок нес на спине свою «вокзальную лавочку», то есть изготовленные им собственноручно из старых тарелок весы, несколько каменных гирь и имевшиеся у него чай и колбасу. Дойдя до полотна, они увидели перед собой поезд, битком набитый беженцами и неизвестно по какой причине очутившийся на таком отдалении от станции. Вереница Телефона Сето с божьей помощью остановилась перед открытым вагоном, в котором было «свыше тысячи человек»,— как рассказывал впоследствии сам Телефон Сето. У края его уместились Хаджи Онник Манукоф Эфенди и цирюльник Васил. Сочтя, видимо, свои снабженческие функции законченными (кого же они должны были снабжать, раз не было армии?), они решили следовать примеру остальных.
— Дай-ка сюда твоего малыша,— сказал Хаджи Сето, и Телефон Сето передал Хаджи своего ребенка.
Затем, при помощи цирюльника Васила, подняли в вагон «половину» Сето.
— А вы идите и устройтесь на цепях,— посоветовал Хаджи Телефону Сето, Кривому Аруту и гробовщику Еноку, так как рядом с ними не было места не только для них, но и для иголки.
После долгой ругани, просьб и мольбы им удалось, наконец, взобраться на цепи, то есть на буфера, держась одной рукой друг за друга, другою — за свои товары. В ту же самую минуту тронулся поезд. То был последний поезд, отходящий из этого наирского города. Враг, видимо, приблизился уже к крепости: звуки выстрелов слышались у самых ее стен. Стоявшие на цепях Телефон Сето, Кривой Арут, гробовщик Енок, как и все наиряне, ехавшие на этом последнем поезде, с ужасом во взорах, напряженно смотрели в сторону крепости. И мысль, которую высказал устремивший свой глаз на крепость Кривой Арут, одновременно пронеслась в мозгу всех наирян, находившихся в поезде...
— А наши-то почему не стреляют? — сказал Кривой Арут в сердцах и не без удивления.
Но, увы, ему не суждено было услышать ответа на этот свой законный вопрос! Не суждено было ему не потому, что не было ответа на этот вопрос, а по той простой причине, что не прошло и двух секунд как не стало Кривого Арута и вместе с ним и его вечного закадыки — гробовщика Енока. Только было произнес эту свою, ставшую впоследствии исторической, фразу Кривой Арут, как с грохотом тронулся поезд. От сильного толчка сорвался хурджин Кривого Арута. Когда же Кривой Арут невольно потянулся за хурджином, последовал новый толчок. Он потерял равновесие... и упал.
— А-а-арут! — испуганно, со слезами закричал гробовщик Енок и нагнулся, чтоб удержать своего друга, но не успел — также потерял равновесие... и сорвался.
И в следующую минуту, перерезывая трупы Кривого Арута и гробовщика Енока, этих славных закадык, летел уже обезумевший от страха последний поезд из наирского города, куда вступил враг и где царила смерть, разгром, неслыханная резня, непередаваемый ужас...
Итак, перерезывая славные трупы Кривого Арута и гробовщика Енока, удалился последний поезд из этого наирского города, и противник вступил в город. Мы не станем рассказывать, читатель, о том, что случилось после этого в нашем наирском городе, ибо это сверх наших сил. Скажем только, что в городе застряло множество народу, истребленного потом ордами врага. Но существенное не в этом, читатель, а в том, что в числе оставшихся в городе были т. Вародян, врач Сергей Каспарыч и Мазут Амо... До последней минуты они спокойно стояли на своем посту в крепости и оттуда же попали в окровавленные руки врага. Некоторые из попавших в плен, но чудом спасшихся впоследствии от гибели, рассказывали, что враг на третий день после вступления в город коварно передал их в руки орд, которые и повесили т. Вародяна, врача Сергея Каспарыча и самого Мазута Амо на тех трех телеграфных столбах, которые —о, ирония судьбы! — по приказу т. Вародяна, были возведены чрезвычайными папахоносцами для пляски дезертиров... Бежавшие от врага рассказывали об этом выдающемся происшествии довольно обстоятельно, со всеми душераздирающими подробностями, так что мы на основании этих рассказов можем воспроизвести подробности этого трагического события.
Дело было приблизительно так. Вступив в крепость, офицеры противника нашли т. Вародяна, врача и Мазута Амо стоящими на высочайшей башне крепости; они рвали на себе волосы у трехцветного наирского знамени. При виде этой непередаваемой скорби наирских главнокомандующих к ним подходят с глубоким благоговением
коварные офицеры противника, берут под козырек и с большими почестями доставляют их в город. Рассказывают, что встречавшие их по дороге вражеские офицеры брали под козырек и даже главный паша пожал им руки и выразил свое соболезнование по поводу постигшего их несчастия. Вот с таким исключительным вниманием отнеслось к т. Вародяну, врачу и Мазуту Амо высшее командование противника. Но, по прошествии двух дней, они изменнически были преданы в руки вражеских орд, которые и повесили их, подвергнув предварительно страшным мучениям. Эти вражеские орды справа повесили т. Вародяна, слева — врача и меж ними, посредине,— Мазута Амо. Но самое ужасное и самое страшное было в том, что эти дикие орды противника, как рассказывали, прибили посредине третьего телеграфного столба, над головой Мазута Амо, дощечку, на которой было выведено наирскими буквами:
М. А. Ц. Н.
что означало:
«Мазут Амо Царь Наирский»
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Вот и целое, читатель. Вот весь наш роман, подобный поэме, который в конечном счете вышел не романом, а чем-то «несообразным». Слово «несообразное» мы берем в кавычки, ибо так бы выразился об этом нашем романе в нем довольно значительное место занимающий и довольно хорошо нам знакомый Хаджи Онник Манукоф Эфенди, этот известный англовед-наирянин, если б он был жив и прочитал эти страницы. Да, так должен был бы выразиться Хаджи, и мы должны были бы с ним вполне согласиться, так как он, как отменный англовед и почтенный наирянин, поставил бы вопрос о незавершенности формы настоящего романа, об отсутствии в нем элементарных канонов и о тысяче других недостатков,— и в назадание нашим талантливым критикам обосновал бы свое это суждение изысканным англоведчеством и почтенным наиролюбством... Но, увы! — согласно имеющимся у нас достоверным сведениям, нет уже в живых Хаджи Онника Манукофа Эфенди,— поэтому оставим вопрос о форме и перейдем к содержанию нашего романа, то есть к поставленному нами основному вопросу — что же такое, наконец, Наири?
Читатель!
В нашей литературе, в особенности в поэзии, нет другого слова, которое бы склонялось так часто, как с давних пор склоняется существительное Наири. Но, несмотря на это, до настоящего моего, подобного поэме, романа на бесплодной ниве нашего языковедения не нашлось ни одного Манука Абегяна, который бы занялся грамматическим строением этого, ставшего ходким, как изюм, слова, и ваш покорный слуга «ветрогон», выражаясь термином того же почтенного Хаджи, впервые занялся этим грамматическим вопросом и выяснил, что слово «Наири» не существительное, а — если только можно в грамматике так выразиться — «мазутамовское». Воображаю, как будет смеяться Манук Абегян, прочитав настоящий мой термин, а может, и вознегодует; однако же мы не будем в обиде, ибо грамматика — не наше дело, а благодаря лишь его, Манука Абегяна, беспечности берутся за грамматические изыскания подобные мне неучи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23