И не будь у фельдшера Калистрата Кварцхава чувства жалости к больному национал-демократу, он бы переломил у него на голове свою толстую трость.
В политике они были непримиримыми противниками, но это не мешало им любить друг друга — врозь они не могли прожить и одного дня.
Обессиленный спором и одышкой, Еквтиме прикладывал одну руку к животу, другую к груди и, бледнея, поскольку кровь, как он сам утверждал, у него от спора высыхала, умоляюще смотрел на фельдшера. Калистрат мгновенно забывал о политических разногласиях, об изводившем его остром
запахе пота и, накапав на кусок сахара сердечные капли, сам своей рукой совал его Еквтиме в рот.
Когда приступ проходил, Еквтиме смотрел на Кали- страта, которого минуту назад готов был убить, с чувством благодарности, а Калистрат, в свою очередь, глядел на друга-врага сочувственно и прощающе.
Когда-то давно Еквтиме решил, что жить осталось ему не больше минуты, но с той минуты прошли часы, месяцы и годы, и почтмейстеру временами уже стало казаться, что жизни не будет конца и, следовательно, не будет конца политической вражде и политическим спорам между ним и фельдшером.
...Как мы уже говорили, предметом споров Калистрата и Еквтиме были не только партийные разногласия, и не только о судьбах родного края вели они бесконечные дискуссии — все пять континентов земного шара- были, можно сказать, перед глазами этих двух непримиримых спорщиков, когда они, в который уже раз, обсуждали мировые проблемы. Непререкаемо высказывали они свои суждения о политике других стран, об их экономическом и международном положении. И оба, конечно, были глубоко убеждены, что их мнения единственно верные. И оба — вот тут они сразу приходили к согласию — с сожалением покачивали головами по поводу того, что ни в одной из стран мира не было сейчас, по их мнению, ни одного дальновидного политика, и вот, пожалуйста,— жизнь и политика почти всех стран мира идут не по тому пути, по которому бы следовало.
С прошлого года поводом для перепалок между фельдшером и почтмейстером стал приезд в Грузию лидеров Второго Интернационала.
— Чего же ради пожаловали господа социалисты? — то и дело желчно задавал один и тот же вопрос национал- демократ.
— Приехали, чтобы помочь нам,— спокойно отвечал социал-демократ.
— Вожди международного оппортунизма помогают вам, социал-демократам? Ну и сказки ты мне рассказываешь,— трясся от смеха Еквтиме.
— Перестань, сейчас же перестань хихикать! — требовал Калистрат.
— Вспомни-ка, что советовали вам, меньшевикам, эти господа?
— Что надо, то и советовали.
— Обратитесь, мол, за помощью к империалистическим странам, советовали они вам. Не так ли? — напоминал Еквтиме и делал вид, что помирает со смеху.
— Ну, что ты видишь в этом смешного?— спрашивал взбешенный фельдшер.
— Что я вижу смешного в попрошайничестве?— удивлялся Еквтиме.— Ну, знаешь, ты начисто лишен чувства юмора.
— Просьба о помощи не попрошайничать, почтальон,— чуть не скрежеща зубами, возражал Калистрат, причем слово «почтальон» он произносил с убийственной, как ему казалось, иронией.
— Попрошайничество, фельдшер!— не уступал Еквтиме, причем слово «фельдшер» звучало, по его мнению, в сто раз убийственнее, чем «почтальон».
— Неужели тебе не приходилось слышать, что человек человеку друг, что люди...
— Мы, национал-демократы, не считаем империалистов людьми.
— А мы не считаем людьми национал-демократов.
— Тем хужё для вас.
— Вы, национал-демократы, ничего дальше своего носа не видите.
— Ах вы, попрошайки! И впрямь попрошайки!
— Еквтиме! — гневно воскликнул социал-демократ.
— Калистрат! — с угрозой прорычал национал-демократ.
И сейчас, сидя на балконе, они тоже спорили.
— Послушай... ты плохо поступил,— продолжал Еквтиме спор, начатый еще в момент встречи.— Послушай... ты сидел в классе, пил с ними... вы выбрасывали за окно парты; пьяные, вы швыряли за окно бутылки... Вы целились в учителя из револьвера. Вся деревня, вся община знает об этом вашем позорном поступке. Скажи, как ты теперь будешь глядеть в глаза людям? Ну, где у вас, меньшевиков, совесть, и сохранили ли вы хоть крупицу чести?
— Еквтиме!— вспыхнул Калистрат, и правая нога его подпрыгнула вверх.— Во-первых, не касайся моей партии. Во-вторых, я не выбрасывал парт, не швырял в окно бутылки, не целился из револьвера в этого твоего господина Кордзахиа. Что же Касается чувства стыда, то прошу прощения — бог не дал и йоты его национал-демократам. Да какие вы демократы, вы самые настоящие националисты.
— Калистрат! — гневно загремел почтмейстер.
— Еквтиме!— с угрозой взвизгнул фельдшер.
— Калистрат! — снова вскрикнул почтмейстер, но тут силы покинули его. Одну руку Еквтиме быстро прижал к животу, другую к груди. Бледный, без единой кровинки, он умоляющими глазами смотрел на фельдшера, но Калистрат делал вид, что не замечает всего этого. Он сидел непоколебимый, неподвижный, высоко подняв голову, холодный, как камень, несгибаемый, как железо, неумолимый, как тигр. Похоже было, что он и не собирается капать на сахар сердечные капли. От волнения и от обиды у фельдшера дергалось правое веко, а закинутая на ногу нога нервно подрагивала.
— Послушай... завтра, оказывается, приезжают член учредительного собрания Евгений Жваниа и председатель правления уездной общины Иродион Чхетиа,— сказал потерявший надежду на медицинскую помощь Еквтиме. Нет, не даст ему сейчас Калистрат сахара с сердечными каплями. Ну и черт с ним, и без его капель мне, слава богу, стало лучше.— Это я тебе говорю, Калистрат, ты слышишь? Завтра приезжают...
— Знаю, что приезжают,— не поднимая головы, сказал фельдшер.
— Ну, так вот... оказывается, Россия хочет объявить нам войну.
— Россия или большевики?
— Большевистская Россия... Во все уезды посланы члены учредительного собрания, и знаешь зачем?
— Знаю, для проведения мобилизации.
— Да, для проведения мобилизации. И в это время ваша хваленая народная гвардия вытворяет такое, чему позавидовали бы царские казаки,— желчно сказал национал-демократ.
— Так говорить о нашей славной народной гвардии может только большевик.
— Калистрат! — гневно загремел почтмейстер.
— Еквтиме! — с угрозой взвизгнул фельдшер.
И снова смертельная бледность проступила на лице Еквтиме,..
И в этот день тоже шел дождь. В феврале такие погоды здесь не редкость — они сулят хороший урожай. На проселке вокруг увязшего в грязи экипажа суетились гвардейцы. Взмыленные, избитые, замордованные лошади фыр
кали, вздрагивали, стонали и все же никак не могли стронуть с места застрявший экипаж. Лошади так устали, что, кажется, уже едва стоят на ногах. Обозленный кучер нетерпеливо поглядывал с козел на гвардейцев, которые, по его мнению, слишком медленно припрягали к его замученным коням своих верховых лошадей. Позади экипажа стояли четыре гвардейца и ждали команды, чтобы налечь плечом, — кони у гвардейцев сытые, сильные, но не поможешь — не вытянуть чертову колымагу.
Юрий Орлов не участвовал во всей этой суете. В отряде он был известен как «конский заступник» — не дай бог при нем обидеть коня. Вот и сейчас Юрий не отходит от загнанной упряжки — то погладит измученного коня, то скажет ему в самое ухо какое-нибудь ласковое слово. А товарищам Юрий как будто не собирается сейчас помогать, но гвардейцы не обижаются на него за это. Только взводный Татачиа Сиордиа готов наброситься на Орлова и не делает этого лишь из страха перед сидящим в экипаже начальством.
Сиордиа лебезил и ползал перед всеми начальниками чуть ли не на четвереньках и «топтал ногами» всех подчиненных. Это было его жизненным принципом.
В экипаже на задней скамье, скорчившись, сидели промокшие до ниточки член учредительного собрания Грузии Евгений Жваниа и председатель уездной общины Иродион Чхетиа, а перед ними — начальник уездного военного ведомства Варлам Хурциа и председатель сельской общины Миха Кириа. Лицо члена учредительного собрания сурово и хмуро. Если бы не неразлучные очки в руке, он бы стукнул этого подобострастного болвана Миха Кириа.
Жваниа нервно вертел очки, а другой рукой опирался на палку. Евгений Жваниа человек суеверный, и то, что они застряли в дороге, казалось ему дурным предзнаменованием. Если бы он ехал по личному делу, то непременно вернулся бы назад.
Экипаж увяз уже давно, грязь доходила до ступиц. Несколько раз пассажиры пытались выйти, но кругом была непролазная топь.
Капитан Глонти предложил Жваниа пересесть на его коня. Член учредительного собрания отказался. Не позволил он и перенести себя на руках. Но ждать больше нет сил — Жваниа надел очки и, презрительно оглядев Миха Кириа, жестко сказал ему:
— Это преступление — так запустить Дороги. Неужели вы не знаете, что бездорожье....
— Не уследили, господин Жваниа, нет мастеров,— поспешно перебил его Кириа.
— Мастеров, мастеров,— уж и вовсе разъярился Жваниа.— Во всех деревнях и городах слышишь об этом! Господин капитан,— окликнул он Глонти,— я вас последний раз спрашиваю,— долго мы еще будем здесь стоять? Вы понимаете, что это значит, или не понимаете?
— Сейчас двинемся, господин Жваниа. Сию минуту двинемся,— заверил его капитан и крикнул в темноту: — Сиордиа!
— Здесь Сиорд... ваш благ... господин капитан,— выпалил взводный и вытянулся перед капитаном. Безбородое лицо его было по уши в грязи, одежда тоже. Весь мокрый, заляпанный, этот тощий карлик похож на голодную крысу. По-крысиному настороженный и готовый к прыжку, он скалит мелкие острые зубы.— Заканчиваем, господин капитан. Вот-вот закончим.— Взводный обернулся к гвардейцам:— Пошевеливайтесь, чтоб вас... Эй, ты, русский, что ты все кобылу оглаживаешь, как влюбленный,— крикнул он Орлову и, отодвинув его плечом, ударил кулаком по глазам лошади, которую тот ласкал. — Гей! — крикнул Сиордиа бабьим пискливым голосом лошадям и четырем гвардейцам позади экипажа. Что-то хрустнуло в экипаже и звякнуло, но выбоина, в которой он застрял, осталась позади. Теперь коляска катилась по сравнительно ровной дороге. Взводный Татачиа, размахивая руками, бежал рядом с экипажем. — Вот вам, господа, дорога! Гладкая, как зеркало, дорога! Ездите себе сколько душе угодно, господа! — кричал Татачиа сидящим в экипаже и в эти минуты еще больше стал похож на крысу.
— Дорога!— презрительно усмехнулся Евгений Жваниа.— И это у вас называется дорогой! На плохую дорожку стали вы, Кириа.
Кириа вздохнул. Он выехал навстречу Евгению Жваниа, чтобы оказать ему уважение, а тот... При встрече Жваниа даже не ответил на приветствие Миха Кириа и за все время ни разу не поглядел на него.
Евгению Жваниа еще вчера доложили о стычке гвардейцев с крестьянами на заречном поле Чичуа и о пьяном дебоше, учиненном гвардейцами в школе.
— Подумать только, храм просвещения, нравственности и чистоты вы превратили в казарму, устроили там гнусную попойку,— не выдержал Жваниа, когда экипаж поравнялся со школой.
— Что мне было делать, господин Жваниа,— сказал Миха Кириа.— Гвардия пришла к нам с пушками, и, чтобы спасти деревню, мы встретили ее хлебом-солью.
— И эту позорную оргию вы называете хлебом-солью?!
— Я выставил обычное угощение.
Лошади несли экипаж по ухабистой грязной дороге во весь опор. По левую сторону экипажа ехал Глонти на своем скакуне, по правую бежал кривоногий карлик Татачиа Сиордиа. Его все время обдавало водой и грязью из-под колес экипажа, но взводный не обращал на это внимания.
— Гей! Дорога как зеркало! Ездите сколько вашей душе угодно! — выкрикивал взводный Татачиа Сиордиа.
Давно перевалило за полночь. Над деревней впервые за последнее время ясное звездное небо.
Деревня спала.
Тишину нарушало фырканье и позвякивание подков лошадей, привязанных к плетню. Дом и двор правления сельской общины охраняли гвардейцы. Лагерь со школьного двора Глонти благоразумно перевел сюда. Гвардейцы спят в своих палатках... Бодрствуют, как это и положено, только дневальный и часовые. Не спит и взводный Татачиа Сиордиа. Он неустанно снует по балкону вдоль освещенных окон общинной конторы.
Откуда-то с дороги доносится песня аробщика.
У ворот стоят в карауле Юрий Орлов и Закро Броладзе.
— Слышишь, аробщик будто плачет,— сказал Броладзе.
— Будто поет о печали народа,— сказал Орлов.
— Да, о печали, о печали народа. А мы защищаем вот этих,— сказал Броладзе и кивнул на окна конторы.
В кабинете председателя общины за длинным столом и на скамье вдоль стены сидели председатель уездной общины Иродион Чхетиа, начальник уездного военного ведомства Варлам Хурциа, Миха Кириа, Калистрат Кварцхава, Еквтиме Каличава и еще несколько разбуженных среди ночи и перепуганных этим членов правления общины. Тут же был и капитан Глонти. Все глядели на Евгения
Жваниа, а он стоял во главе стола и смотрев на собравщихся сверху — чуть сверху, и потому, что он стоял, а остальные сидели, и потому, что у него такой взгляд. У Жваниа чуть морщинистое, но чем-то привлекательное лицо, римский нос и светлые глаза. На первый взгляд это было лицо человека, чем-то взволнованного и настороженного, но, присмотревшись, можно было увидеть лицо обманувшегося в надеждах, разочарованного, свыкшегося с поражениями уже немолодого мужчины.
— Судьба нашего отечества висит на волоске,— говорил Жваниа.— Большевистская Россия готовится напасть на Грузию.— Жваниа делал большие паузы, чтобы отдышаться и чтобы выиграть время для обдумывания последующей фразы. Делал он это с таким мастерством, что казалось, будто эти паузы вызваны какими-то очень глубокими переживаниями.— Главари этого дела, изменники нашего народа, продавшие свою родину Сталин, Орджоникидзе, Махарадзе, Орахелашвили, Цхакая и их приспешники, грузинские большевики, называют нас, истинных социал-демократов, лакеями империализма, предателями, тогда как они сами только презренные лакеи Ленина, сами продают родину и кому — варварской красной России!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22