И все равно тебе придется еще немного подождать меня. Еще немного подождать, Эка.
— Я еще подожду тебя, Варден.
— Потерпи еще немного, Эка.
— Я буду ждать тебя... Я буду ждать тебя, Варден.
Темно-зеленые блики, падающие от висячей лампы, невесело играли на мрачном, бледном лице Жваниа. Он сидел за столом и думал, думал, пытаясь проникнуть мыслью в завтрашний день. Он ничего не сулил, этот завтрашний день, кроме безграничного отчаяния.
На столе перед Жваниа лежали вперемешку газеты и специальные бюллетени. Черные огромные буквы... Огромные, черные: «Наступление красных на гагринском направлении приостановлено», «Попытка врага приблизиться к нашим передовым позициям на Дарьяле сорвана», «Наша армия ведет бои южнее Воронцовки и южнее Садахло».
«На нас наступают с запада, с востока, с севера»,— с тоской думал член учредительного собрания и не мог оторвать взгляда от газетных заголовков. Каждый из них так и лез ему в глаза, и Жваниа нервно постукивал по столу очками. А огромные чертуле буквы, будто назло ему, все приближались и росли. «Обращение к Интернационалу и к социалистическим партиям», «Немедленно провести мобилизацию всех членов партии, которые могут держать в руках оружие».
— ...которые могут держать оружие,— вслух прочитал Евгений Жваниа и оглядел собравшихся в комнате.— Чего же больше! — сказал он упавшим голосом.— Поздно, господа. Все кончено. Грузия потерпела поражение.
— Не Грузия,— неожиданно для всех выкрикнул Еквтиме Каличава и провел по лицу огромным платком-багдади, пытаясь удержать потоки пота, — а ваша партия, ваше правительство потерпели поражение.
Аполлон Чичуа и Иродион Чхетиа лишь молча переглянулись, ничем не выдавая своего волнения и отчаяния. Потупив глаза, сидели и члены правления местной общины, только Калистрат Кварцхава вскочил, как отпущенная пружина, угрожающе потряс тростью с набалдашником в виде головы бульдога и закричал на своего друга:
— Что, что ты сказал? Как ты посмел...
— Садитесь! — жестко приказал член учредительного собрания.— Правду сказал товарищ...— Он забыл имя и фамилию почтмейстера.
— Я Еквтиме Каличава, заведующий здешней почтой,— помог ему сам Еквтиме.
— Помню, помню, товарищ Каличава! А как же! Вот только забыл, к какой партии вы принадлежите?
— К национал-демократической.
Евгений Жваниа поморщился.
— Ну, что же... Вы верно изволили сказать, национал- демократ. Да, мы потерпели поражение. Наша партия, наше правительство потерпели поражение, но не Грузия, не нация, не народ...— Жваниа взял со стола газету «Эртоба» и прочитал название одной из заметок: «Погребение в ограде Военного собора героев, погибших при защите Тбилиси»,— слышите, товарищи? Я бы написал об этом так: «Погребение нашей социал-демократической партии». Большевики одолели нас, товарищи...
— Нет и нет! — снова крикнул фельдшер. Он не сел, как ему велел Жваниа, а, стегая тростью по крагам, все еще стоял перед своим другом-врагом Еквтиме Каличава.— Это невозможно, чтобы демократия потерпела поражение! — Кварцхава бесцеремонно швырнул трость на стол и схватил газету.— Вот что пишет наш славный вождь, отец нашего народа Ной Жорданиа: «Перед лицом всего мира мы заявляем, что грузинский народ твердо, до последнего вздоха решил бороться с врагом своей страны»,— прочел Калистрат и, подражая ораторскому приему Жваниа, обратился к присутствующим: — Слышите, до последнего вздоха. Читаю дальше: «Наше положение в деле защиты Тбилиси резко изменилось. Натиск врага приостановлен. Враг начал отступать»,— вы слышите, враг начал отступать! А вы, господин Жваниа, говорите, что все кончено,— сказал Калистрат с упреком. Ораторствуя, он все время вытягивал и без того длинную шею. Делал он это потому, что носил чересчур высокие и жестко накрахмаленные воротнички, но создавалось впечатление, что Калистрат хочет выскочить из своего железного ошейника. Попробуй сохрани при этом важный европейский вид! А фельдшер ухитрялся. И сейчас, ораторствуя перед собравшимися в кабинете Кириа людьми, фельдшер держался этаким важным господином.— Я уж однажды сравнивал Тбилиси с Парижем. О, Париж! Я с восторгом вспоминаю проведенные там дни...
Член учредительного собрания нахмурился,— этот франт раздражал его своей болтовней.
— Париж — город революционеров,— патетически продолжал фельдшер.— Французы самый свободолюбивый народ в мире. Сейчас на помощь нашему народу пришли доблестные моряки французской эскадры. Пушки французских кораблей готовы встретить большевиков сокрушительным огнем. Вот каковы французы, господа. Грузинский и французский народы похожи друг на друга, как две половины яблока. Ной Жорданиа называет Тбилиси Верденом. Но я думаю, что Тбилиси можно смело называть и Парижем и Верденом. Я волнуюсь, господа.— Кварцхава бросил газету на стол.— Мне трудно говорить. Я лишь прибавлю к словам Жорданиа: Тбилиси — дважды Верден, его невозможно взять.— Кварцхава снова схватил газету.— Вот еще одно сообщение: «Разбитый на подступах к Тбилиси враг отступает, взяты пленные...»
— Сообщение! — горько усмехнулся член учредительного собрания.— Сейчас никакие сообщения подобного рода не помогут нам, товарищ...
Фамилию фельдшера член учредительного собрания тоже позабыл, и снова ему на помощь пришел Еквтиме:
— Это Калистрат Кварцхава, наш фельдшер.
— Врач,— поправил фельдшер, бросив на Еквтиме презрительный взгляд.
— Не обольщайтесь, господин Кварцхава. Если бы красивые слова могли спасти нас, нам хватило бы одного Карло Чхеидзе.
Калистрат Кварцхава обиделся:
— Сегодня вы сами на балконе расточали красивые слова...
— Да, расточал,—подтвердил Жваниа.— К сожалению, расточал.. Но что из этого вышло? Неужели вы не заметили моего провала, неужели не почувствовали, какая сила была в нескольких простых словах учителя и этого комиссара, Вардена Букиа?
— Вы хотите бросить родину на произвол судьбы?
— Родину у нас никто не отнимает. Но мы потерпели поражение. Мы — это наша партия, наше правительство, а не Грузия, не нация, не народ.
— Разве для нас родина и партия, народ и правительство не одно и то же, господин Жваниа?
— Нет, не одно и то же. Правительства меняются, партия может потерпеть поражение и исчезнуть, но родина и народ останутся.
— Возможно, что это так,— нехотя согласился фельдшер.— Но нам нужно спасать нашу древнюю культуру.
— Культуру у нас тоже никто не отнимает. Культуру отнять нельзя, Кварцхава.
— Мы еще не знаем, что несут нашему народу большевики.
— Вы не знаете, зато народ хорошо это знает,— сказал Евгений Жваниа.— Это подтвердила сегодняшняя демонстрация.
— Эти люди в бурках, эти тупые крестьяне — не народ...
— Как вы смеете? — возмутился член учредительного собрания.— Как вы смеете так говорить о грузинском крестьянине?
Желая как-то помирить Кварцхава и Жваниа, уполномоченный правительства Аполлон Чичуа сказал:
— Большевики, конечно, сбивают народ с правильного пухи, но мы должны повлиять на него... переубедить.
— Переубедить? А чем вы его переубедите, господин Чичуа? — спросил Жваниа.— Сегодня вы попытались обмануть народ. Но сейчас народ уже не обманешь. Этот учитель Кордзахиа правильно сказал, что нам надо было браться за
ум раньше. Мы горько ошиблись, мы опоздали. Наши солдаты переходят на сторону врага. Только юнкера пока воюют самоотверженно.
— Дела совсем не так уж плохи, как вы рисуете,— возразил Чичуа. Он взял со стола газету.— Вот депеша председателя учредительного собрания Карло Чхеидзе на имя главнокомандующего войсками республики генерала Квини- тадзе: «Учредительное собрание горячо приветствует вас и действующих под вашим командованием армию и гвардию, освобождающих в самоотверженной, героической борьбе нашу родину от озверелых орд врага. Блестящая победа грузинской армии над Красной Армией золотыми буквами впишется в историю Грузии, и весть об этой победе будет передаваться будущим поколениям, как сказочная повесть о самоотверженности грузинских воинов».— Он отложил газету.— Не огорчайтесь, господин Жваниа, не так силен дождь, как гром. Давайте соберемся с душевными силами и смело заглянем в будущее.
— Хорошо, допустим, заглянули. Ну и что?
— Вспомним наших великих предков.
— Вспоминали уже сегодня на митинге.
— Укрепим в себе веру в победу.
— Допустим, укрепили.
— Поверим, что никакая сила не сможет противостоять нашей силе.
— Такая сила уже противостоит нам.
— Нет силы, которую нельзя было бы преодолеть.
— Это такие же пустые и обветшалые слова, как и те, что говорил господин фельдшер.
— Не фельдшер, а врач,— поправил Кварцхава.
— Это не пустые слова, а незыблемая вера,— стоял на своем Чичуа.— Вера — большая сила, господин Жваниа.
— Побеждает сила, а не вера.
Отворилась дверь, и в комнату вошел Джаба Кобахиа. Он, как всегда, был пьян и явно чем-то встревожен. Кобахиа стянул с головы шапку.
— Господа, только что отряд капитана Глонти направился на Гагринский фронт, капитан попросил меня передать, что фронт прорван и враг быстро приближается к Сухуми.
— Это возмутительно... На кого же капитан оставил нас? — воскликнул Чичуа и почему-то принялся натягивать на руки перчатки.
— Как на кого? На вашу незыблемую веру, господин Чичуа,— сказал Евгений Жваниа.
— Вы, левые социал-демократы, не очень-то отличаетесь от большевиков,—упрекнул его уполномоченный правительства.
— К сожалению, очень отличаемся,— сказал Евгений Жваниа.
— И вы еще сожалеете об этом?
— Поздно жалеть. Есть ошибки, которые не заслуживают сожаления.
— Не отчаивайтесь, господин Жваниа, бог милостив.
— Вы говорите, бог милостив...
— Бог защищает правду и наказывает за ложь и насилие.
— Откуда у вас такие точные сведения, господин Чичуа?
Уполномоченный правительства обиженно поджал губы
и, натянув перчатки, надел шапку.
— Господин Кириа, где мой экипаж, я должен ехать!
— Ваши лошади так изнурены, что их подымет только водка Харитона Харебава,— сказал Джаба Кобахиа, которого в душной комнате стал одолевать хмель.
— Что вы сказали?!
— Вы никогда не слышали о водке Харитона Харебава?
— О водке?! — изумился уполномоченный правительства.— Как вы смеете говорить сейчас о такой чепухе?
— Как смею?! А вот так.— Вино вдруг ударило в голову Кобахиа, и он, недолго думая, вытащил из кобуры револьвер.
Все растерялись, поняв, что Джаба может перестрелять сейчас всех в этой комнате и никто ему не помешает. Но тут, к всеобщему удивлению, тощий и легкий фельдшер, подняв свою толстую трость с набалдашником в виде головы бульдога, изо всей силы ударил ею по огромной плешивой голове Джабы Кобахиа. Верзила закачался и медленно опустился на пол. Некоторое время он сидел на полу, покачивался и все еще не выпускал револьвера. Казалось, вот-вот он спустит курок,— испуганные господа не отрывали от него глаз и боялись пошевельнуться. Фельдшер снова замахнулся тростью, но Еквтиме перехватил его руку:
— Уже не нужно, Калистрат... Разве не видишь: кончился Джаба!
Не успел он это договорить, как Джаба Кобахиа, уронив револьвер, повалился на бок. Фельдшер подошел к Джабе, взял револьвер и, положив себе в карман, окинул всех присутствующих торжествующим взглядом.
— Ну, теперь отдохнут лошади наших извозчиков,—
сказал Миха Кириа.— Отдохнут, бедные,* от жгучей водки Харитона Харебава.
— Опять Харитон Харебава, опять водка! Ничего не понимаю! — возмутился Чичуа.
— Замучил он лошадей, господин Чичуа.
— Лошадей? — завопил уполномоченный правительства.
— Ну да, лошадей, он им, несчастным, наливал под хвост крепкую, как огонь, водку.
— Сейчас в мире нет никого несчастнее нас, а вы болтаете о лошадях и их хвостах.
— Лошадь — самое умное животное, господин Чичуа,— лениво возразил Миха Кириа и, пустив в воздух красивые колечки дыма, проводил их безразличным взглядом.
По балкону перед окном кабинета прошли люди в бурках. «Это за нами»,— подумал Жваниа и сам удивился тому, что не почувствовал ни страха, ни волнения. Ну, ничего, ничего, кроме усталости. В кабинет вошли Варден Букиа, Тариэл Карда, Шамше Акбардиа и провизор Эстате Начкебиа.
— Граждане, прошу очистить помещение,— сказал Варден.
— Как вы смеете?! — выступил вперед уполномоченный правительства Чичуа.
— Смею,— сказал Варден...
Деревня спала. Окно комнаты Инды распахнуто, сама она сидит на подоконнике, а внизу, во дворе, Джвебе.
— Ты не пошел с гвардией, Джвебе?
— Нет, Инда.
— А твои друзья?
— Они не станут стрелять в русских солдат, Инда.
— Бедный Юрий.
— Как брата, любил я Юрия.
— Я тоже словно брата потеряла, Джвебе.
— Как родного сына оплакивала его деревня.
— Бедный Юрий!
— Лучше бы меня убила та пуля, Инда!
— Что ты, не говори так, Джвебе!
— Лучше бы меня убила та пуля, Инда!
— Куда пошла твоя гвардия, Джвебе?
— На Гагринский фронт, Инда.
— А ты что думаешь, Джвебе?
— То же, что и Варден, Инда.
— Ты ведь гвардеец, Джвебе.
Я солдат народа, Инда.
Отец помирится с тобой, Джвебе?
Помирится, Инда.
Джвебе!
Что, Инда?
Что ты стоишь там, внизу, Джвебе?
Что же мне делать, Инда?
Не знаю, Джвебе.
Что же делать, Инда?
Отец спит, Джвебе.
Инда...
Мать тоже спит, Джвебе.
Подняться, Инда?
Не знаю, Джвебе.
Я поднимусь, Инда.
Я в одной сорочке, Джвебе.
Я зажмурюсь, Инда.
А если ты тронешь меня, Джвебе?
Я заложу руки за спину, Инда.
А если ты откроешь глаза, Джвебе?
Пусть лопнут тогда мои глаза, Инда.
А если ты все-таки тронешь меня, Джвебе?
Пусть тогда руки у меня отсохнут, Инда.
А вдруг ты откроешь глаза, Джвебе?
Тогда я ослепну от счастья, Инда.
Ну, так не поднимайся, Джвебе.
Почему, Инда?
Не знаю, Джвебе.
Я поднимусь, Инда.
Нет, нет, Джвебе.
Так что же мне делать, Инда?
Не знаю, Джвебе.
Что же мне все-таки делать, Инда? А если отец услышит, Джвебе? Ну что же делать, Инда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22