Татачиа Сиордиа чуть не лопнул от злости -так не по душе была ему эта работа, но что поделаешь, если начальство блажит. И взводный срывал свою злость на гвардейцах.
Председатель общины Миха Кириа и капитан Вахтанг Глонти стоят на балконе под небольшим школьным колоколом и в который уже раз — с Евгением Жваниа шутки плохи: этот из-за любой мелочи поднимает шум на весь мир! — придирчиво оглядывают двор. Может, что упущено? Лица у обоих — и у капитана, и у председателя общины — злые. Замордовал их член учредительного собрания. И поспать некогда, и поесть некогда, все дела и дела.
— Похоже, все в порядке,— сказал председатель.
Капитан поглядел на часы.
— Ровно восемь.
— Значит, пора,— сказал Кириа.
Глонти поднял руку и ударил в колокол. Над деревней поплыл веселый звон.
...В узкой, длинной, как вагон, комнате сидел за столом учитель и читал газету «Эртоба». Крупные, броские заголовки сообщали и призывали: «Военные порядки в телефонно- телеграфной сети», «Товарищи рабочие! Беритесь за оружие и пополняйте ряды народной гвардии и армии!», «Призыв председателя правительства Ноя Жорданиа». Учитель отложил «Эртобу» в сторону, взял газету «Сакартвелос республика» и принялся читать сводку генерального штаба. Она начиналась словами: «Грузинский пролетариат защищает границы своей страны и будет бороться за идеалы демократии й социализма!»
Учитель отложил и эту газету. И вдруг насторожился. В комнату проник голос школьного колокола. Учитель поспешно встал и отворил окно — в комнату ворвался веселый, праздничный звон. Тридцать лет слышит его Шалва и все тридцать лет радуется ему. Учитель почувствовал, как вливаются в его измученное, уставшее сердце сила и бодрость. Он забыл о газетах, которые только что так волновали его, забыл обо всем, что терзало в это утро его мозг и душу. Осталось только одно: надо начинать урок. Учитель снял со стены шапку, взял со стола тетради и поспешил в школу.
Ожила притихшая, запуганная деревня, захлопали калитки и двери домов, послышался оживленный гомон школьников. Вот бежит по улице Гудза Коршиа, а его догоняю- Утуйа Тодуа и Кучура Кучаа. Сбежал по лестнице с сумкой в руке Гванджи Букиа.
— Подожди, сынок, куда бежишь, не поев? — крикнула ему вдогонку Мака.
— Оставь его! Не помрет до полдника,— сказал Боглар. Он тоже прислушался к школьному колоколу. На коленях его лежал лемех, и Беглар точил ето. «Снова прозвучал школьный звонок, и ты снова будешь пахать заречную землю»,— мысленно сказал он лемеху.
По улице бежали дети, .У одних через плечо была перекинута сумка, другие прижимали книжки и тетради к груди, а кто сунул их за пояс. Лица у ребят радостные, смеющиеся — деревенские дети всегда идут на урок к учителю Шалве как на праздник, а сегодняшний урок — тем более праздничный.
Дед Зосиме Коршиа стоит у ворот своего дома и, ковыряя землю палкой, с улыбкой смотрит на детей. Рядом с ним Кочойа.
— Испугались они, дедушка Зосиме,— сказал Кочойа.
— Что ты сказал?
— Испугались, говорю...
— Кто испугался, сынок?
— Гвардейцы. Так вычистили, так прибрали школу... разве что языком не вылизали, а так все сделали.
Зосиме с интересом оглядел Кочойа, с таким интересом, что даже перестал ковырять землю.
— Жаль, что твой отец не знал грамоты, был бы он большим человеком. Бо-олыним! — Зосиме прислушался к школьному колоколу.— Этот звук Авксенти, наверное, услышит и в могиле. Учись, сынок, неученый человек что бык со сломанным рогом. Неуч сядет на камень — все одно что камень к камню прибавился.
Кочойа Коршиа окончил двухклассную школу, а про должать учебу у бедняка-сироты не было средств. И как только с пареньком заговаривали об учебе, он переводил разговор на другое. И сейчас тоже не пожелал вести разговор об этом.
— Земля все равно будет нашей, дедушка Зосиме,— сказал Кочойа.
— Кто это сказал, сынок?
— Беглар Букиа сказал.
— Что ж, Беглар мог это сказать. Это на него похоже,
— А Беглару сказали другие, дедушка Зосиме.
— Кто другие, сынок?
— А другим — еще другие.
— А тем кто сказал, сынок?
— А еще другие, еще другие, еще другие.
— Кто все же, сынок? Кто первый сказал?
— Тот человек, дед...
— Какой человек, сынок?
— Который в России, Ленин.
Первым в класс вбежал Гванджи. Его обычно желтое, будто ржавое, лицо порозовело, и глаза — всегда такие печальные — сияли. Гванджи остановился перед партами, удивляясь, что класс такой же, как и прежде. Мальчик подошел к своей парте и, когда хотел сесть, наступил ногой на заброшенный сюда Варденом сверток. Гванджи поднял его. Что это? У нас в классе прежде ничего похожего не было. Значит, это забыли гвардейцы. Интересно все же, что это так аккуратно обернуто кожей? Надо посмотреть. Гванджи принялся развязывать тесемку, но тут в класс ворвались с шумом, толкая друг друга, ребята.
Гванджи спрятал сверток в парту.
— А мне сказали, что все в классе разбито,— удивился кто-то из ребят.
— Да и мне говорили, что все парты пожгли.
— И доску пробили пулей.
Ребята подошли к доске — на ней ничего не было заметно.
— Сожгли только одну парту — ту, за которой сидели Готойа и Маци.
— А вместо нее поставили стул.
— Маци, ты сядешь нее стул учителя.
— Нет, ты, Готойа, сядешь на стул.
— А вы тощие, поместитесь оба.
— Боже, какой почет вам выпал!
— Оказывается, учитель Шалва пожаловался правительству.
— Член правительства приехал, учитель ему и пожаловался.
— Учитель, говорят, устроил капитану Глонти и Миха Кириа черный день.
Гванджи и Гудза в разговор этот не вмешивались. Стараясь, чтоб остальные ребята этого не заметили, они ощупывали спрятанный в парте сверток и никак не могли понять, что в нем.
— На оружие не похоже,— прошептал Гудза.
— Может, патроны?
— Да нет, как будто бумаги.
Шалва вошел в класс так, как входил обычно, словно ничего и не случилось в школе. Он даже не посмотрел на доску и на парты.
— Здравствуйте, дети!
— Здравствуйте, учитель!
— Садитесь!
Дети сели.
Гванджи и Гудза переглянулись — что же все-таки делать со свертком?
— Отдадим учителю,— шепнул другу Гванджи.
— Да, так будет лучше,— согласился Гудза.
Гванджи встал:
— Учитель, вот что мы нашли под партой.
— Покажи! — сказал учитель.
Гванджи протянул сверток. Шалва взял его не глядя, положил на стол.
Дети были удивлены: неужели учителю не интересно узнать, что в свертке? Ну и нрав у нашего учителя — пока идет урок, его ничего, кроме урока, не интересует.
— Сядь, Букиа! — сказал учитель.— Ну-ка, вспомним,
дети, на чем мы остановились в прошлый раз? — спросил Шалва и украдкой поглядел на доску.
Листа мирабели, который он нарисовал мелом на прошлом уроке, уже не было, но не было видно и пробоины.
— Так, на чем же мы остановились?
— Вы спросили, когда у нас начинается пахота,— сказал Маци, вставая.
Учитель нахмурил лоб. Пахота! Он не хотел сейчас о ней думать. Пахота. Перед глазами учителя встало поле Чичуа, гвардейцы, напирающие на толпу, изогнутая бровь капитана и его щегольски закрученные усы, встало перед его глазами и виноватое лицо Джвебе, его рука с нагайкой, и искаженное горем лицо упавшей на борозду Маки, и упрямое и суровое лицо Беглара... Вспомнились учителю и слова Зосиме Коршиа: «Если правительство наше родное, зачем оно грозит нам пушкой?»
Учитель мотнул головой, чтобы отогнать эти назойливые видения.
— Учитель,— встал Гудза.— Беглар Букиа сказал моему отцу, что заречная земля все равно будет нашей.
— И моему отцу он то же самое сказал,— поднялся Готойа.
— В духане Харитона Харебава люди о том же говорили.
— И на мельнице.
— И провизор говорил.
— Садитесь! — махнул рукой Шалва. «Силой человек себе счастья не добудет»,— вспомнились ему его же слова, сказанные тогда в поле. Он всмотрелся в лица детей и, помедлив немного, сказал: — Кто терпелив — тот серебро, кто нетерпелив — тот огонь.
— Больше терпеть не будем, говорят.
— Мы и так много терпели, говорят.
— Настало, говорят, наше время,— сказал Гудза.
— Кто это тебе сказал, Гудза? — спросил учитель.
— Кочойа Коршиа мне это сказал.
Учитель улыбнулся.
— Ну, ладно, я вас послушал, а теперь продолжим урок.
— Учитель, правда, что будет война? — подняв руку, спросил Утуйа Тодуа.
— Говорят, что на нас идут большевики-людоеды.
— Человек человека не ест, дети, человек помогает чело веку,— сказал учитель.
— Говорят, будто все у нас отнимут, последний кусок вырвут изо рта.
— А вы не верьте, — сказал учитель.
— И что школу сожгут, говорят.
— Неправда!
— Сожгли же гвардейцы парту Готойа и Маци.
— Гвардейцев за это накажут.
— Отец сказал, что не накажут.
— Накажут! Виновные от наказания не уйдут.
Не выспавшийся, бледный, измученный Евгений Жваниа быстрыми шагами ходил по кабинету председателя общины. Могло даже показаться, что он ходит так со вчерашнего дня, что он еще ни разу не остановился, не присел. Нет, конечно,— он и останавливался, и поужинал, и даже надеялся часок- другой поспать, но глаз сомкнуть всю ночь не смог. Сам не мог заснуть и Миха не дал. Всю ночь думал Евгений Жваниа об одном и том же. Все об одном и том же. «Война у порога. По городам и селам рыщут большевики. Что-то делать сейчас, что-то предпринимать — все равно что толочь воду в ступе. Крестьяне давно уже против нас. Мы обманули их. Мы своими руками перерезали себе горло, своими руками разрушили свой дом. Хотя какой это был дом, это был карточный домик. Мы посадили себе на голову большевиков, дали им право на демонстрации, митинги, агитацию, дали им право бороться с нами. И вот мы повержены, а они торжествуют». Думы одолели его — черные думы, горькие думы,— отделаться от них Жваниа уже никак не мог. «Народ — слепая толпа,— думал Жваниа, — кто больше пообещает ему, за тем он и пойдет. У неимущего и бессильного нет никаких патриотических чувств, да и вообще патриотизм человека — это его земля, его дом, его имущество. Народ поддерживает того, кто больше пообещает. Большевики обещают народу все — заводы, фабрики, шахты, транспорт, небо и землю,— все народу в вечное владение. Что можно противопоставить народу, которому все это обещано? Нашу армию, нашу гвардию, горстку юнкеров? Мы обманываем себя, мы хватаемся за соломинку».
Эти мысли подняли Жваниа с тахты еще до рассвета. Он умылся и тщательно, как обычно, вычистил одежду. Он не изменил бы этому правилу, даже если бы загорелся дом. И чуть свет, даже не позавтракав, Жваниа отправился в правление сельской общины. И Миха поплелся за ним, не понимая, что так волнует Жваниа, что заставляет его отказываться от сна и завтрака. Ведь все равно, куда ни кинь — везде клин. Ведь все равно ничего из . этой затеи наших болтливых политиков не получится.
И снова шагает из угла в угол по кабинету председателя общины Евгений Жваниа, снова вертит в руках очки и думает, думает... А Миха Кириа стоит у окна, курит и мастерски пускает красивые кольца дыма.
На подлокотнике кресла у стола сидит капитан Глонти и с усмешкой смотрит на члена учредительного собрания. Вздернутый ус капитана вздрагивает, изогнутая бровь его то и дело убегает под папаху. Усмешка, казалось, суживала его лицо, а возможно, оно и на самом деле вытянулось от таких же сомнений и страхов, какие мучили Евгения Жваниа. Но капитана ждала еще более страшная участь, чем- этого политикана,— опасная и печальная участь ждала командира карательного отряда капитана Глонти.
До пятого класса кутаисской классической гимназии Вахтанг Глонти был образцовым учеником, но в шестом классе попал в дурную компанию, пристрастился к вину и картам, стал завсегдатаем публичных домов и, конечно, махнул рукой на учебу. Дважды он оставался на второй год в одном классе, но вдруг одумался, взялся за ум и, оставив гимназию, поступил в военное училище в Одессе. Бесстрашный кавалерийский офицер, он почти три года сражался на германском фронте, а после революции воевал с большевиками, сначала под командованием Деникина, затем Врангеля. Когда барона Врангеля сбросили в Черное море, Глонти удалось бежать в Грузию, в родной Кутаиси. В гвардию его приняли с радостью — это был человек с большим боевым опытом, ожесточенный, готовый на все... И вот сейчас Глонти должен снова бежать от большевиков, и уже не из Крыма, а из Грузии. «А куда теперь бежать? Разве что поехать в родную деревню и стать рядом с отцом, безземельным крестьянином, таким же, как все эти здешние Букиа, Эсебуа, Коршиа. Может быть, большевики и вправду дадут крестьянам землю? Может быть, может быть! Наверно, потому так и бегает словно потерянный член учредительного собрания. Ну и пусть себе бегает. А я должен подумать о себе. Все-таки, наверно, придется податься за море. Большевики не простят командиру карательного отряда. Три аршина — вот и вся земля, которую они мне дадут. Надо уехать! Надо! У меня нет ни жены, ни детей, ни кола ни двора, и для любой армии я находка — профессиональный опытный вояка, беспринципный наемник. Да, придется ехать. А что у меня здесь останется? Родина. Хм, кто сказал, что у безземельного, нищего человека есть родина? Не все ли равно, где умереть, здесь или там? Для мертвого все равно, в какой земле он сгниет — в родной или чужой».
— Ловили разбойника Чучу Дихаминджиа, а кого поймали? — сказал Жваниа, и губы его презрительно скривились.— Вы поймали демобилизованного красноармейца, уроженца этой деревни, господин капитан. Заставили брата ловить брата.
— Мы захватили большевистского комиссара, господин Жваниа... В соответствии с вашим приказом.
Евгений Жваниа не хотел слышать этого. Правда, прочитав вчера ночью приказ штаба, он сказал «действуйте!», но сегодня понял, что арест Вардена Букиа еще больше взволнует и без того взволнованную деревню. Наверху сами не знают, что делают, пишут всякие глупые приказы, а ты тут расхлебывай. И вообще все это выглядит чуть ли не кощунством...
— Впрочем, вы точно выполнили приказ штаба и заслуживаете похвалы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22