— Чтоб земля поглотила того офицера!
— Дьявол меня, видно, попутал, когда я вступил в гвардию. Не иначе как дьявол.
— Нужда завела тебя в гвардию, Джвебе.
— Кто не нуждается в наше время, Инда?
— И кто не ошибается в наше время, Джвебе?
— Я сгонял родную мать с земли Чичуа, я чуть не растоптал родную мать своим конем, Инда!
— Успокойся, Джвебе!
— Я и тебя с твоим отцом прогнал с земли Чичуа, Инда!
— Отцу совсем не нужна эта проклятая земля, Джвебе. И мне она не нужна...
— Я и учителя Шалву согнал с земли Чичуа, Инда!
— Но и учителю Шалве не нужна та проклятая земля. Он все тебе простит, Джвебе!
— А мать, Инда?
— И мать простит тебе, Джвебе!
— А отец? Отец не простит меня, Инда!
— Отец не простит, Джвебе!
— Мне жалко Гванджи, Инда!
— Бедного Гванджи всю зиму трясла лихорадка.
— Да, она совсем извела его.
— Гванджи очень любит тебя, Джвебе!
— И я люблю Гванджи, Инда. Мальчик дважды приходил ко мне и все звал домой. А что я ему мог сказать, Инда?
— Надо было пойти домой, Джвебе.
— Но я не могу пойти домой, Инда!
— Гванджи так гордился, что ты народогвардеец, Джвебе.
— Народогвардеец... Ах, если бы ты знала, Инда!
— Успокойся, Джвебе!
— Хоть ты прости меня, Инда!
— Пусть твое горе на меня падет, Джвебе!
— Инда!
— Ты совсем вымок, ты простынешь, Джвебе.
— Инда!
Дождь прекратился, очистилось небо, и деревню залил лунный свет, но у Маки по-прежнему горела лампа. Мака еще не ложилась спать — как присела на тахту, так и осталась сидеть. На другой тахте спит Гванджи — он спит неспокойно, все время ворочается и что-то бормочет невнятной скороговоркой.
«Бедный Гванджи»,— думает Мака, не отрывая глаз от лежащей перед ней фотокарточки Вардена и Джвебе.
Братья стоят, тесно прижавшись друг к другу,— плечом к плечу. Варден — рослый, красивый юноша с черными, только-только пробившимися усиками. Девятилетний Джвебе худенький, слабенький.
Фотограф вставил обоим вместо глаз мелкие круглые стеклышки. Братья улыбались, но улыбались только их лица, а глаза — нет, потому что стекло улыбаться не умеет. Улыбались братья неловко, неестественно, как улыбаются на многих фотографиях малыши, которым обещали, что из объектива вылетит птичка. И стояли братья напряженно, навытяжку. Но мать видела их сейчас такими, какими они были в жизни: веселыми, озорными, беспокойными, добрыми, а главное — любящими друг друга.
— Хоть бы убила меня твоя лошадь, Джвебе. Хоть бы проглотила меня та проклятая земля, сынок! До чего я дожила. Отец не пускает тебя в дом! Родной отец не пускает! Безбожник,— горестно шептала Мака пересохшими губами.
А «безбожник» Беглар лежал на своей тахте в соседней комнате и тоже не спал. И думал Беглар о том же, что и Мака: за что же так надругалась над ним судьба? Ведь это же беда, да еще какая,— он, Беглар, не пустил в дом сына, любимого сына, родного сына.
— Где ты, Варден? Хоть бы ты был здесь, мой умный сын,— шептала пересохшими губами Мака.— Джвебе послушался бы тебя, Джвебе не пошел бы в гвардию, если бы ты был рядом, Варден! Где ты, Варден? Как терпит сердце твоей матери такую долгую, бесконечную разлуку? Десять лет не видели тебя мои глаза — чтобы они ослепли. Тебя не видели, мой первенец, мой ненаглядный сынок.
Беглар не слышал шепота жены, но знал, и как было не знать ему того, что она делает и что шепчет.
«Но, может, зря я так поступил с Джвебе? Ошибся мальчик... по молодости ошибся — поверил красивой меньшевистской брехне... поверил, что их народная гвардия за народ... теперь, наверное, открылись у него глаза на горькую правду, да какой ценой... А мог бы сразу меня послушаться. Но он упрямец, Джвебе, да еще какой. И Варден у нас был упрямым, но от разумного отцовского совета Варден не отмахивался. Они оба, Варден и Джвебе, из рода Букиа, в обоих течет кровь Букиа, бьется сердце Букиа, оба они мои сыновья. Плохо, конечно, очень плохо, что Джвебе не послушался меня. Но Джвебе уже не ребенок. У него
свой ум. Каждый человек сам выбирает себе путь. Чтобы выбрать правильный путь, нужны и опыт и знания. Невзгоды и радости тоже подсказывают человеку его путь. Моего сына привела на его путь безысходная нужда. Я пытался внушить ему надежду, я говорил ему: «Потерпи еще немного»,— но он не послушался. Ну что ж — это его дело. У каждого человека свой ум, свои мысли, свой путь. Жизнь еще много раз заставит Джвебе задуматься. Жизнь, и только жизнь, может изменить его мысли...»
Было далеко за полночь, когда Беглар уснул.
А Мака все сидела на тахте, и карточка Джвебе и Вардена все лежала перед ней. Когда же в окно заглянула заря, Мака встала, набросила на голову платок, вышла из комнаты и тихо прикрыла за собой дверь.
Заря выкрасила небосклон в фиалковый цвет.
Люди еще спали, но на ветвях деревьев уже зашевелились, начиная свой новый день, птицы. Где-то лаяла собака, где-то мычал буйвол и спросонья орали петухи. Во дворах лежали ощетинившиеся от холода буйволы, спали прямо на земле коровы, и чей-то бык, подняв лобастую голову, большими умными глазами проводил быстро идущую по проулку Маку.
У лагеря гвардейцев Маку остановил часовой. Как ни молила Мака, сколько ни просила, он не пустил ее во двор. «Назад! Назад!» — вот и весь его разговор. И Мака медленно, то и дело вздыхая и глотая слезы, направилась тем же проулком домой. К сыну, к родному сыну не пустили.
Сейчас заря уже окрасила небосклон в розовый цвет В темном проулке стало светлее. В некоторых домах уже проснулись люди, со скрипом отворялись двери кухонь, плакал чей-то недовольный ребенок, и надсадно кашлял после первой затяжки какой-то заядлый курильщик. Лежавшая во дворах скотина поднялась, распрямляя затекшие за ночь ноги, и негромким мычанием напоминала о себе хозяевам. Громко захрюкали, ища хоть какую-нибудь лазейку в изгороди, проголодавшиеся за ночь свиньи.
Рассвет быстро набирал силу.
Мака вдруг остановилась, прижала руки к груди. По переулку бежал Джвебе. Он спешил от Инды в свой лагерь — не дай господи опоздать к подъему — изведет взводный. Увидев мать, Джвебе остановился. Что делать? Повернуть назад? Прыгнуть в чей-нибудь двор? Бежать, спрятаться от глаз матери? Нет, сердце сына отбросило эти мысли, и Джвебе, опустив голову, шагнул навстречу матери.
Когда Беглар вошел в комнату Мари, Гванджи еще спал спокойным сном — мальчику и во сне было холодно, и он, скрючившись, натянул одеяло до подбородка.
Беглар взял с тахты карточку Вардена и Джвебе. Сыновья глядели на него, напряженно и неестественно улыбаясь. В полутьме рассвета стеклянные глаза их казались пустыми.
Лицо у Беглара нахмурилось, в уголках губ и на лбу собрались морщины. Он долго, пристально смотрел на сыновей, и морщины понемножку разбежались. Лоб разгладился. «Наверное, Мака пошла к Джвебе»,— подумал Беглар, и от этой мысли лицо его посветлело.
Гванджи проснулся сразу, как только вошел Беглар, и, чуть-чуть приоткрыв глаза, смотрел на отца. Когда лицо отца смягчилось, на губах мальчика появилась улыбка.
— Доброе утро, отец! А ты знаешь, учитель Шалва сказал — хорошо, что Джвебе переживает.
— И что еще сказал твой учитель? — рассеянно спросил Беглар.
— Учитель говорит, что человек, прежде чем решиться на что-нибудь, должен хорошо подумать.
Беглар улыбнулся.
— Чтоб потом не жалеть, да?
Гванджи, немного робея, спросил отца:
— Ты не послушался учителя Шалвы, и теперь жалеешь?
— Не послушался потому, что сто раз обдумал все, прежде чем решить.
— Почему же ты сейчас такой озабоченный?
— Потому что Джвебе наш пришел с этой проклятой гвардией.
— Но ведь тебе все равно не дали взять землю Чичуа, отец.
— Сегодня не взяли, завтра возьмем. Счастье само не приходит, Гванджи. Хорошо запомни это, сынок,— счастье надо завоевать.
— Силой?
— Если прав, то силой,— сказал Беглар.— У правды большая сила. Счастье никто не уступит добровольно. Так было прежде, так будет и впредь. Труженик со дня рождения своего борется за счастье.
— Почему же ой не завоевал его, если у правды большая сила?
Беглар присел на тахту рядом с сыном.
— Завоевал. В России труженики уже завоевали свое счастье.
— Утуйа Тодуа сказал мне, отец, что счастье человек обретает только на небе.
— Человек должен добиться счастья здесь, на земле, сынок. Говорю же я тебе — труженики в России уже добыли себе счастье.
— А ты откуда знаешь, отец?
— Знаю,— улыбнулся Беглар,— одна птичка принесла мне эту новость на хвосте.
Гванджи не поверил словам отца.
— Джвебе ведь пошел в гвардию из-за денег, отец,— сказал Гванджи, вспомнив слова учителя.— Ведь Джвебе хотел, чтобы и нам легче стало. Из-за этого он и пошел в гвардию, отец. Он тоже ищет счастья.
— Ну, и нашел он его? — спросил Беглар.— Счастья деньгами не достигнешь.— Беглар остановился взглядом на желтом от лихорадки, изможденном лице сына, и жалость охватила его.— Эх, Гванджи, Гванджи, и так нам плохо, а твой брат, как стадо, согнал деревню с земли Чичуа...
— Это не Джвебе, отец.— У Гванджи от волнения задрожали губы.— Ты правда не пустишь Джвебе в дом?
— А где мать? — уклонился от ответа Беглар. На глазах Гванджи блеснули слезы, и, чтобы отец не увидел их, мальчик натянул на себя одеяло.
— А Варден слушался тебя, отец?— спросил Гванджи из-под одеяла.
— Врать не буду, кое в чем и не слушался.
— Учитель говорит, что Варден был такой же упрямый, как и ты, отец.
Беглар откинул одеяло с лица Гванджи.
— Он так и сказал, твой учитель?
— Да, так и сказал... Он сказал, что ни ты, ни Варден от своего слова не отступите.
— Да, не отступим,— подтвердил Беглар.
— Ну, так что же ты от Джвебе хочешь?
Беглар не сразу ответил сыну. Не хотел ответить сразу, да и не мог. Он снова с нежностью и жалостью оглядел пожелтевшее от лихорадки лицо Гванджи. «Как много знает мой мальчик,— подумал он, проникаясь в то же время благодарностью к Шалве.— Гванджи его ученик, и Варден и Джвебе были его учениками». И тут Беглар вспомнил, как учитель стоял перед ним в поле. Ничто
не выражало его волнения — ни голос, налицо, ни глаза,— вот только дрожащие свои руки учитель не знал куда деть. Кроме Беглара, никто не заметил бы этого, но Беглар знал Шалву, как самого себя. Вот и сейчас Беглару слышится знакомый — среди тысячи других Беглар мгновенно узнает его — голос учителя. «Насильем никто не добьется счастья, Беглар»,— сказал ,учитель. И еще он сказал: «Не лезь на рожон, Беглар», «Не переступай роковой черты, Беглар», «Беглар, разве этому учил я твоих сыновей — Вардена и Джвебе?» — «Этому учил ты их, Шалва. Этому учил и Гванджи. Этому пытаешься учить и меня».
— И я буду таким, как Варден и Джвебе, отец,— твердо сказал Гванджи, утерев слезы уголком одеяла.
Беглар очнулся от своих дум.
— И я буду с Гудзой Коршиа и Кочойа Коршиа,— продолжал Гванджи,— и я буду таким, как ты, отец! — Гванджи отбросил одеяло и посмотрел отцу прямо в глаза.
Почтмейстер Еквтиме Каличава и фельдшер Калистрат Кварцхава сидели на балконе, греясь в лучах уже подобревшего солнца. Калистрат сидел, заложив правую ногу на левую, выставив краги, хотя некому было любоваться ими. И толстая трость с набалдашником в виде головы бульдога тоже, конечно, была с ним, и фельдшер опирался на нее обеими руками, словно боялся, что иначе свалится со стула. Одним словом, фельдшер, как всегда, выглядел «европейцем», и кто-нибудь другой, может быть, и восхитился бы его парижским видом, но Еквтиме было не до этого — он непрерывно отирал лоб огромным, пропитанным резким запахом пота платком багдади, затем принимался вытирать шею, но не успевал, потому что на лбу снова выступали частые, крупные капли пота. Когда же Еквтиме снова добирался до лба, пот уже стекал с лица. Вытереть мокрую грудь под распахнутой рубахой почтмейстер и не пытался — куда уж там, все равно не поспеешь. Так всю зиму и все лето обливался Еквтиме Каличава потом. Запах пота отравлял фельдшеру все удовольствие от встреч с почтмейстером, поэтому он всегда садился на почтительном расстоянии от Еквтиме. Но запах настигал его повсюду, и фельдшер научился разговаривать с почтмейстером, прикрыв рукой нос. Делал он это так ловко, что Еквтиме ничего не замечал.
Рубашка Еквтиме от пота всегда была такая мокрая, что облепляла огромное, как стог, тело и мешала и без
того затрудненному астмой дыханию. Еквтиме всегда не хватало воздуха, и он жадно и шумно заглатывал его, как выброшенный из воды сом.
Вот уже много лет Еквтиме ежедневно ждет смерти. Он уже махнул рукой на жизнь — какая это жизнь, но где-то в дальнем уголке его сознания все еще теплилась надежда: а вдруг наступит исцеление, а вдруг?..
Еквтиме принадлежал к национал-демократической партии и решил все дни и часы, которые ему оставалось жить, отдать ей. Он служил своей партии словом, потому что из-за своей немощи, стоя на краю могилы, никаким делом уже помочь не мог. Ну что ж, он был рад и этому, рад, что может помогать своей партии хотя бы так, и думал, что и партия тоже довольна им.
А Калистрат Кварцхава был социал-демократом и, понятно, стоял совсем на иной точке зрения, чем Еквтиме. Калистрат был непримиримым врагом Еквтиме в политике, а как фельдшер считал своим долгом каждый день приходить к больному. Но едва он входил к почтмейстеру, как тут же начинался спор о политике — о внутренней и мировой. О событиях в мире они были так же хорошо осведомлены, как и о событиях в родной деревне. Даже больше. Оба получали десятки газет и журналов, а иногда и сами пописывали в газеты своих партий.
Калистрат знал французский и английский, Еквтиме — турецкий, оба — русский. Сами они вовсе не в шутку говорили, что вся внутренняя и внешняя политика Европы, Америки, Азии и Африки им знакома, как таблица умножения.
Спорили они друг с другом так горячо и страстно, что, не будь у Еквтиме хвори и огромного, как бурдюк, живота, которые мешали ему двигаться, он бы одним ударом пригвоздил к стене тощего, как кукурузный стебель, долговязого социал-демократа в желтых крагах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22