— Я федералист.
— А почему вы стояли там, на чужой земле, вместе с большевиками?
— А почему вы находитесь здесь, в школе?— сурово спросил учитель.
— Ишь ты! — натянуто улыбнулся Глонти, собираясь с мыслями.— Почему мы здесь, в этой школе, спрашиваете вы? А для того, чтобы встретить вас хлебом-солью,— сказал он с нескрываемой насмешкой. Вино все больше и больше одолевало его.— Сиордиа, рог господину учителю. Это замечательно, что вы учитель, господин Кордзахиа. Но плохо, что вы не научили уму-разуму свой народ. Это очень плохо, господин учитель. Правильно я говорю, господин Кириа?
— Как вам сказать, господин Глонти,— промямлил председатель общины.
— Не увиливайте, господин Кириа, я вас спрашиваю: правильно ли я сказал господину учителю?
— Правильно, господин капитан!
Сиордиа насильно сунул в руки Шалве огромный наполненный до краев рог.
Учитель едва сдерживал нервную дрожь, но Глонти, как ни хотелось ему этого, так и не увидел учителя униженным, наоборот, он показался ему спокойным и даже гордым. Это раздражало Глонти, мысль его лихорадочно работала над тем, чтобы поскорее придумать, сказать или сделать что-нибудь обидное, способное сломить учителя, вывести его из равновесия. Капитан смотрел на учителя пристально, вызывающе и откровенно враждебно.
— Хотите, я вам скажу, господин учитель, чему вы научили народ? Грабить, захватывать чужую землю вы его научили.
— Это неправда! — сказал Шалва.
— Правда,— перебил его Глонти.— Рог полон, Сиордиа?
— Так точно, господин капитан. Полный.
— Земля народу — за такое доброе дело выпейте до дна, господин федералист.— Капитан расхохотался.— Земля народу, только народу! Земля — собственность народа! Ха-ха Как вы наивны, господин учитель. У моего отца от голода сводит желудок. Он состарился, собирая деньги на покупку земли. Клочка земли, понимаете, клочка... А вы говорите — земля народу! А кто ее даст народу? Кто?
Капитана Глонти нельзя было назвать злым человеком, но его нельзя было назвать и добрым. Он довольно часто не отдавал отчета в своих поступках, особенно когда бывал пьян. Так было и сейчас: Глонти почти полностью потерял контроль над своими поступками и словами — вино омрачило его рассудок.
У Шалвы дрожала рука. Вино из рога проливалось на пальто. Это пальто Шалва носил уже десять лет, а то и больше. Оно прикрывало его зябнущее тело зимой и летом, оно было для него не просто одеждой, но и защитником, другом, свидетелем многих его печалей и немногих радостей. Учителя никто не видел, да и не мог представить без пальто. Оно как бы срослось с ним.
Шалва старался не глядеть на Глонти. Куда деть рог? Выплеснуть вино в лицо Глонти? Тогда он будет мстить не только ему, но и всей деревне. Шалва мог и осушить рог. Но нет. Он ни капли не выпьет, он не даст порадоваться этому заносчивому капитану.
Некоторое время капитан терпеливо ждал, затем желчно усмехнулся и затянул застольную песню. Сиордиа приготовился ему аккомпанировать, но капитан махнул рукой: «Помолчи!»
Выпей и чашу поставь...
Выпей, выпей, выпей...
Песню подхватили Миха Кириа, фельдшер Кварцхава и взводный Татачиа Сиордиа. Офицеры Амиран Аршба, Николоз Гардабхадзе все так же безучастно дымили своими папиросами.
Выпей на здоровье,
Выпей, выпей, выпей!
Глонти пел, не отрывая взгляда от учителя. Выпьет? Нет, не выпьет. Выпьет, выпьет — заставлю. И вдруг Глонти понял, что, если даже будет петь до хрипоты, до полной потери голоса, Шалва все равно не прикоснется к вину.
И когда учитель решительным шагом направился прямо к нему, капитан сразу оборвал песню. Умолкли и остальные. Подняли головы офицеры Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе. Учитель подошел к Глонти. Лицо у . Шалвы было не только спокойным, но и гневным. И рука его уже не дрожала и вино из рога не проливалось на пальто.
В классе стало тихо, и лишь со двора доносились ржание лошадей и смех гвардейцев.
Глонти протрезвел. Он стоял перед учителем смущенный, внезапно оробевший, как нашаливший ученик.
— Возьмите!— велел Шалва.
Глонти послушно принял рог.
Шалва повернулся и быстро вышел из класса.
Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе зааплодировали:
— Браво! Браво!
Комната учителя была узкой и длинной, как вагон. И окошко в этой комнате было тоже какое-то вагонное — узкое, маленькое. Одного стекла в окошке не было, и вместо него аккуратно подклеен газетный лист, но все равно холодный воздух свободно проникал в комнату сквозь щелястую раму. Мебели в комнате совсем немного: у стены тахта, а на ней короткий тюфяк, короткое одеяло с пестрым, потертым верхом, но в белоснежном пододеяльнике, и такая тощая подушка в изголовье, что она лежала на мутаке, как тряпка.
У другой стены, поближе к окну, стоял письменный стол, рядом с ним три венских стула и набитый книгами обшарпанный шкаф. На столе газеты «Эртоба», «Сакарт- велос республика», «Клде», «Сахалхо пурцели» . В центре стоял портрет председателя меньшевистского правительства Грузии Ноя Жорданиа в деревянной рамке.
На закопченное стекло жестяной лампы был надвинут для притенения листок бумаги, пожелтевший, а местами даже почерневший от жара, и потому тень, которая падала от этой бумаги на склоненную голову учителя, делала его и без того худое и бесцветное лицо еще более худым и бесцветным, почти безжизненным.
Никогда еще Шалва не сидел у своего стола таким разбитым и беспомощным. Сколько ученических тетрадей исправил он за этим столом за годы учительства, сколько статей написал для газет за годы своей общественной деятельности, но не помнит, чтобы мысли и рука его были так немощны. Смятые листы бумаги валялись на столе и на полу. Худыми, выпачканными чернилами пальцами учитель писал и зачеркивал. Нет, ничего не получается, не получается! Мелькнула отчаянная мысль: раз ничего не получается, надо бежать из этой тесной комнаты, от этого ненужного уже стола, от удручающего своего бессилия, бежать, но и на это у него не было сил. К глазам учителя подступили слезы, он стиснул зубы, чтобы не заплакать, и снова принялся писать.
«Председателю демократического правительства Ною Жорданиа! Позорные события, которые происходят в нашей стране...»
Опять не то! Шалва зачеркивал написанное с таким ожесточением, что перо заскрипело и разорвало бумагу. Он смял ее и отбросил. Взял другой лист.
«Сегодня в Грузии свободный народ сам стал хозяином и господином своей страны...»
— Хозяином страны! — повторил он вслух и удивился, уловив в голосе горечь.— Хозяином! Нет, этого не напишу,—пробормотал учитель и, смяв бумагу, швырнул ее под стол.
За окном моросил дождь, но ветер притих, и в комнате стало как будто немного теплее.
Издалека, со школьного двора, доносилась песня гвардейцев:
Родина, родина, моя любимая...
Шалва поднялся и подошел к окну. Некоторое время он прислушивался к песне, затем снова сел за стол, но к ручке и бумаге на этот раз не притронулся.
Изумруд, изумруд или алмаз...—
пели гвардейцы.
В комнату вошел Гванджи. Должно быть, он долго был под дождем. Все на нем промокло, и посиневшие губы мальчика дрожали. Шалва не заметил, как вошел Гванджи, и мальчик, оробев, остановился посреди комнаты.
Пока по тебе... пока по твоему лону ходим, Не дай нам ощутить горечи...—
пели гвардейцы.
Шалва вздохнул и тут только увидел Гванджи. Учитель хотел улыбнуться мальчику, но не смог.
— Я уже два раза был у Джвебе,—тихо сказал мальчик.
— Ну и что он? — спросил учитель.
— Я просил его пойти домой, а он сказал: не могу, Гванджи, не проси.
— А он не сказал тебе, почему не может?
— Сказал. Как, говорит, я покажусь на глаза матери и что, говорит, я скажу отцу.
— Это верно — что он скажет отцу.— Учитель посмотрел на Гванджи и покачал головой.— А у тебя опять приступ, мой мальчик. И ты весь промок. Быстро снимай рубаху, я тебя разотру.
Учитель снял с гвоздя полотенце, уложил мальчика на тахту и принялся с силой растирать покрытую пупырышками кожу.
— Отец не хочет даже слышать имени Джвебе,— заплакал Гванджи.— И мать не пускает меня к нему. Я ведь без спроса хожу.
— Одевайся! — сказал учитель мальчику.
— Джвебе не знает, что делать... он *гак страдает.
— Вот и хорошо, что страдает.
— А что в этом хорошего, учитель?
— Когда человек понимает, что ошибся, что поступил необдуманно, и потом переживает из-за этого, это хорошо.
— Джвебе говорит, что он чуть было не затоптал своим конем мать.
— Да, чуть было не затоптал.
— Что же теперь делать Джвебе, учитель?
Гванджи уже надел на себя рубаху и, застегивая пуговицы, с надеждой смотрел на учителя: кто еще может дать Гванджи добрый совет, если не учитель!
— Что делать? — переспросил учитель.— Джвебе должен все хорошо обдумать... Понял? Человек, прежде чем принять какое-нибудь решение, должен подумать... Хорошо должен подумать, Гванджи.
Гванджи не понял, что это значит «хорошо подумать», но все же кивнул головой:
— Да, учитель.
— Джвебе есть о чем подумать,— сказал учитель. Он снял с вешалки пальто и накинул себе на плечи.— Что-то мне стало холодно. А ты, похоже, уже согрелся?
— Согрелся, учитель. Спасибо вам.
Шалва запахнул пальто на груди и, кивнув на смятые разбросанные повсюду листы бумаги, сказал:
— Вот видишь, сколько я исписал бумаги. И все зря... Никому нельзя ничего решать необдуманно. Джвебе и сам не подумал, и Беглара не послушался. За грошовым жалованьем погнался. И что же... Сейчас он жалеет об этом. И хорошо, что жалеет.
Гванджи смотрел на смятые листы бумаги и не понимал, почему учитель раскидал их. Шалва перехватил его взгляд.
— Хотел написать всю правду... да вот не получилось...
— Кому вы хотели написать, учитель?
— Ною Жорданиа.
— А кто такой Ной Жорданиа, учитель?
— Председатель правительства. Я хотел написать ему о гнусных делах его гвардии.
—- А Жорданиа разве не знает об этом, учитель?
— Думаю, что не знает,— неуверенно ответил Шалва.
— Но ведь он должен знать, учитель!
— Да, должен знать,—сказал Шалва и подумал про себя: «А может, и знает...»
А дождь усиливался. Джвебе уже промок насквозь. Он был без шапки, и вода, стекая с головы, легко проникала за ворот распахнутой рубашки. Он шел по проулку, не обходя лужи, с трудом вытягивая ноги из липкой грязи. Он шел по проулку растерянный, и вода стекала с его головы за воротник, под рубаху, но он не ощущал ее обжигающего холода. Джвебе прошел мимо своего дома. Он уже не мог сосчитать, сколько раз в эту несчастную ночь он прошел мимо своего двора. В комнате Маки все еще горел свет. Значит, мать не спит. А раз мать не спит, значит, и отец не спит. Это Джвебе запомнил с детства: когда не спит Мака, и Беглар бодрствует. И сейчас они не спят. И хотя они не спят, но все равно не знают, что их сын Джвебе стоит за плетнем напротив окна и за ворот его рубашки затекает вода. Не знают они, с каким раскаянием, с какой болью смотрит он на этот приманчивый свет в окошке отчего дома.
В окне мелькнула тревожная тень матери. Одеревеневшие губы Джвебе дрогнули, и он чуть не крикнул: «Мама!», но спохватился и зажал рот ладонью.
И опять принялся вышагивать по проулку, шлепая по лужам, увязая в размокшей глине. Все, что Джвебе увидел сегодня в деревне, на дороге и в поле, казалось ему чудовищным, кошмарным сном. Никогда еще в один день не менялась с такой головокружительной быстротой его жизнь. Вчера и сегодня утром все казалось ему таким привлекательным, прекрасным, полным ожидания счастья — ожидания встречи с Индой, ожиданием встречи с родителями, с Гванджи и учителем Шалвой, с друзьями юности, с соседями и родственниками... И все это было до въезда в деревню, до встречи с Индой, до выстрела пушки, до нападения на беззащитных односельчан. Все это было, а сейчас ничего нет, кроме тоски, сожаления и беспомощности. Между Джвебе и веселым, беззаботным счастьем опустился черный непроницаемый занавес.
Джвебе не заметил, как подошел ко двору Иване Эсебуа. Вот оно, окно Инды. Освещенное окно. Значит* Инда тоже не спит. Вот мелькнула в окне тень Инды... Милой Инды. Любимой Инды. Джвебе не хотел сейчас приходить к этому дому. Он страшился сейчас встречи
с Индой, но сердце привело его сюда. Нет, не рассудок — сердце привело. Тень Инды снова мелькнула в окне. Рассудок может подождать, а сердце не ждет. И, не отдавая себе отчета в том, что делает, Джвебе перепрыгнул через плетень и подошел к окну.
«Инда!» — прошептало сердце. И тень мгновенно возникла за окошком. «Инда!» — повторило сердце. Тень подняла руку и коснулась стекла. «Инда! Инда!»
Инда отворила окно. Свет из комнаты упал на Джвебе, и девушка с радостью и страхом увидела печальное измученное лицо любимого.
— Джвебе!
Джвебе умоляюще протянул к девушке руки:
— Инда!
— Джвебе!
Инда подобрала подол платья и стала на подоконник. Теплое тело девушки скользнуло в руки Джвебе. Он с силой прижал ее к себе, боясь опустить на землю, страшась, что Инда уйдет, потому что теперь вся деревня против него, вся деревня. Но девушка всем телом отдалась его рукам, и, хотя дождь все усиливался, вода уже не затекала Джвебе за ворот,— теперь дождь падал на плечи Инды, на волосы Инды, на спину Инды. А Инда прижалась лицом к лицу Джвебе, грудью к груди Джвебе,— Инда прикрыла его от дождя.
Джвебе упал на колени, обхватил руками ноги Инды.
— Инда, Инда! — шептал он, словно не было других слов в его языке. Да не нужны были ему сейчас другие слова.
Рука Инды лежала на его голове, пальцы ее скользили по его мокрым волосам.
— Встань, Джвебе!
— Инда, Инда!
— Встань, Джвебе!
— Инда, Инда!
— Ты уже был дома, Джвебе?
— А разве я могу показаться дома, Инда?
— Почему же нет, Джвебе?
— С каким лицом я появлюсь дома, Инда?
— Пойди домой, Джвебе. Мать пожалей. Она так тоскует по тебе, Джвебе.
— Как мне показаться на глаза матери?
— Встань, Джвебе,— Инда попыталась поднять его.— Разве ты виноват, Джвебе?
— Так кто же виноват, Инда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22