Оставь-ка ты Христа в покое, не кощунствуй. Все вы иродово племя.
— Эге-е, бабуся...
— Да, да, одним миром мазаны, одна сатана, что грузины, что татары... Ну вот, ну по глазам вижу, что бусурман ты, нехристь, ишь, глаза-то чернющие, черной ночки темней... Знаю, знаю, у кумы моей муж татарин был, уж так он ее бил, так колотил, спасу не было. Ведь и ты, верно, дерешься, а?
— Да что ты, бабуся, такое придумать!..
— Ага, как же, так я тебе и поверила! Мужчины, что татарин, что христианин, все одно, иродово племя, из горького семени выросли. Ну-ка распахни полушубок, погляжу, какой такой воин ты из себя!
Я расстегнул полушубок, и она, увидев мой орден Красной Звезды, уставилась на него, потом стянула с руки варежку и пощупала — настоящий или нет.
— Молодец! Хороший ты, оказывается, человек. Из ружья стреляешь аль из пушки?
— Из пушки,— ответил я.
— Ну, молодец, молодец. Смотри только не промахивайся, их, гадов, как саранчу давить надо. Говори теперь, чего тебе здесь надобно, кого ищешь?
— Лиду Каверину,— выдохнул я.
— А-ай, сердешная, врагу не пожелать того, что с ней сталось,— сокрушенно покачала головой моя собеседница.— Недолго она протянет, недолго... Поди, поди, повидайся, авось взбодрится малость...
Ноги у меня подкосились.
— Что же с ней такое? — еле пролепетал я.
— Да что, с голоду помирает. Она ведь с пеленок балованная была, в довольстве да в холе выросла, ну и поддалась, не выдержала. Вот я, к примеру, два голода видела, два голода пережила: один — это еще в гражданскую, когда Юденич и Корнилов по России гуляли, а второй в тридцатые годы. Когда моего на Украину послали работать, я, значит, за ним поехала да чуть навек там не осталась. Потому я теперь вроде как закаленная... крепко держусь...— И эта истаявшая, высохшая от голода старая женщина — и не женщина, мощи живые! — воздела к небу руки и с уверенностью, пророчески сказала: — Я еще дождусь того, как он издохнет, окаянный Гитлер, да, да, непременно дождусь!.. Так, а кого тебе надобно, я уже запамятовала... Слаба стала памятью, слаба!.. Лиду, верно? Вот, значит, ступай теперь по тропинке прямо, войди в третье парадное... Поднимешься на пятый этаж и стучи в дверь, что по левую руку. Только посильней стучи, слышь? Я бы тебя проводила, да на лестницу не взберусь, ноги не ходят.
Я стоял как в столбняке. Она посмотрела на меня:
— Да ты чего? Худо тебе, что ли?..
— Нет,— овладев собой, успокоил я ее.— Нет, ничего.— И зашагал в указанном направлении.
Старуха брела следом за мной и продолжала наставлять:
— На двери написано «Бакунин». Это ее тетки фамилия, отцовой сестры Марии Федоровны, тетушка-то за Вуколом Бакуниным жила. Бедняга Вукол с месяц как помер. Эх, какой человек был — золото! Чистое золото! Лиду как дочь родную любил... смотрел за ней, пока мог... А тетушка-то... эх, да что говорить, поди, милый, поди, все сам узнаешь...
Я вошел в подъезд. Стены с обвалившейся штукатуркой и толстый слой грязи на ступеньках говорили о том, что сейчас не до уборки. Я мог только догадываться, что лестница, по которой поднимаюсь, не черная, каменная, а из белого мрамора.
Одним духом взбежал я на пятый этаж и остановился перед внушительной дверью.
На двери красовалась белая эмалевая табличка. На табличке стилизованными под древнерусские буквами было выведено: «Вукол Силантьевич Бакунин». В удручающей грязи и запустении подъезда эта белая табличка показалась мне особенно чистой, я долго не мог отвести от нее глаз.
После короткого колебания протянул руку к электрическому звонку, но вовремя вспомнил, что Ленинград давно уже лишен электроэнергии, и хотел было стучать кулаками, но и этого сделать не осмелился. Наконец кое-как я преодолел свою робость и тихонько постучал.
За дверью не раздалось ни звука.
Переждав немного, я снова постучал, потом еще и много раз еще, но до меня не доносилось и шороха. Тогда я стал стучать кулаком.
Прислушавшись и опять ничего не услышав, я забарабанил снова. И снова за дверью — тишина.
В отчаянии я заколотил кулаками по безмолвной дубовой двери, а потом, повернувшись спиной, начал бить ногами. Мысли, одна другой ужаснее, завертелись у меня в голове, и я с яростью отгонял их, как жалящих оводов.
Вдруг мой обостренный слух уловил слабый, едва различимый шум. Мне показалось, будто где-то в глубине квартиры отворилась дверь, затем вторая, поближе, и вот к дверям, под которыми я стоял с колотящимся сердцем, кто-то приблизился медленными нечеткими шаркающими шагами.
— Кто там? — раздался слабый, бессильный и безжизненный голос. Никаких эмоций не выразилось в этом незнакомом для меня голосе.
— Мне надо видеть Лиду Каверину...
— Кто там? — повторили таким угасшим голосом, в котором по-прежнему не прозвучало никакого интереса, никакой надежды, ничего живого. Такой голос бывает лишь у глубоких стариков, чьи дни сочтены и которые говорят лишь в крайней нужде. Ведь старцы ничего уже не желают, ничего не ждут, ни о чем не скорбят, ни о чем не печалятся...
«Наверное, это ее старая тетка, о которой говорила та женщина»,— подумал я и, чтобы слова мои звучали отчетливей, приблизил губы к замочной скважине и крикнул:
— Я друг Лиды, приехал ее повидать, откройте, я все вам объясню.
— Кто это? — В интонации слабого голоса на этот раз я уловил едва заметный интерес.
— Я друг Лиды, бога ради, отоприте мне,— взмолился я и, стремясь заручиться доверием старухи, крикнул: — Вы, верно, тетка Лиды?
За дверью опять все погрузилось в тишину. Женщина долго молчала, я даже подумал, она пошла за Лидой, но нет — шагов не слышно, она стояла там же.
— А вы кто будете? — по-прежнему тихо, но уже с несомненной заинтересованностью спросила наконец она.
Я назвал себя, стараясь как можно разборчивее выговорить имя и фамилию. «Если про меня знал Балашов, может быть, и она краем уха слышала...» — обнадежил я себя.
И опять наступило молчание, на этот раз более длительное.
Я. конечно, долго не выдержал:
— Будьте добры, отворите, у меня дело к Лиде.— И, чтобы как-то ее заинтересовать, добавил: — Я и с вами хотел бы переговорить...
— Говорите оттуда, если вам есть что сказать,— еле различил я очень тихие, глухие слова. — Отсюда?.. Но я не могу так...
— Зачем вам Лида? Ах, эти тетушки, такие дотошные, во все они должны сунуть свой нос, все им надо знать! И, чтобы не выдать своей досады, я заговорил как можно проникновеннее:
— Видите ли, я приехал издалека, с Волховского фронта, я ее старинный знакомый... мне необходимо повидаться с ней...
— Но для чего? — уже настойчивее спросили из-за двери.
— Как то есть для чего?! — потерял я терпение.— Я столько времени вас упрашиваю, а вы никак не хотите внять моим мольбам и повторяете одно и то же!
Я готов был сказать еще что-то, но сдержался, испугавшись, что старушка может разгневаться и вовсе отойти от дверей. Но она не рассердилась, а продолжала свои расспросы:
— Откуда вы узнали, что Лида живет...— у нее осекся голос, она передохнула,—...что Лида живет здесь, у меня?
— Мне сообщил это ее бывший супруг.
— Кто?
— Аркадий Балашов.
— Он обманул вас! — с неожиданной поспешностью ответила она.
— Как это обманул?!
— Очень просто: Лида уехала...
— Куда?! Куда она уехала? — вскричал я и приник к двери. С ответом медлили. Наконец, когда я уже изнемог от нетерпения, раздался едва слышный погасший голос:
— Лида уехала в Кронштадт...
— Какой ужас! — вырвалось у меня, ведь я знал, что легче мне было попасть на Северный полюс, чем в Кронштадт.— Но вы хотя бы знаете ее адрес?
— Она не оставляла адреса,— чуть слышно прошелестел ответ.
На меня навалилась нечеловеческая усталость. Я опустился на ступеньку. Она была ледяная, эта мраморная ступенька. Холод мгновенно проник сквозь одежду, но я продолжал сидеть. Не было ни сил, ни желания двигаться. На мгновение я вовсе забыл, что за дверью кто-то есть. Но теперь она сама напомнила мне о себе:
— Товарищ... друг мой, вы ушли... или вы все еще здесь?
— Я здесь.
— Отчего же вы все стоите?
— Уйду... я уйду... но прежде откройте мне дверь, я хочу вам что-то передать.
— Что вы хотите передать?
— Кое-какие продукты... самая малость... Она молчала долго. И я молчал.
— Прошу вас, не обижайте меня отказом, поверьте, это от чистого сердца,— заговорил я.
За дверью продолжали молчать. Видимо, она колебалась. Но для измученного беспощадным голодом живого существа искус оказался непосильным. Я услышал, что она отпирает двери. Загремели засовы, щелкнули замки, и дверь стала медленно отворяться.
Страшный запах сырости и затхлости, пахнувший на меня из темной прихожей, на мгновение заставил меня отпрянуть назад.
В прихожей было настолько темно, что некоторое время я не мог разглядеть, кто стоит передо мной.
Когда глаз привык к темноте, я увидел согбенную старуху, страшно худую, до невозможности худую, которая пристально и пытливо вглядывалась в меня.
Белые как снег, редкие спутанные волосы какими-то клочьями спадали на костлявые плечи; на тонкой высохшей шее — худое, с кулачок, лицо, вместо щек — провалы... Скулы, обтянутые пергаментной кожей, резко выделялись. Словом, это был череп, эмблема смерти, как принято ее изображать.
Было заметно, что несчастная только что поднялась с постели.
На плечи накинута какая-то ветошь, от пояса до самого пола ниспадала рвань, бывшая когда-то пледом. Видимо, так, не раздеваясь, лежала она в постели и ждала смерти.
Кто знает, сколько дней и ночей пролежала она, не имея ни крошки во рту, изнемогая от голода и холода, не поднимаясь, потому что уже не было никакого смысла вставать с этого ложа.
...Она стояла, одной рукой опираясь о косяк двери. Бедная женщина настолько обессилела и ослабла, что без этой опоры просто упала бы там же, на пороге. И смотрела на меня так пристально, что я почувствовал неловкость.
Но более всего поразили меня ее глаза. Они не были потухшими, какие бывают обычно у древних старух, и странно сверкали. «Бедная,— подумалось мне,— это, верно, агония...»
— Входите, пожалуйста.— И, отняв руку от двери, повернулась, но от слабости покачнулась и, не поддержи я ее за руку, наверняка упала бы.
Рука была хрупкая, тоненькая, как щепочка. Я испугался, что эта ее рука может переломиться в моей. Щемящая жалость к обреченному на голодную смерть человеку сжала мое сердце.
Еле волоча ноги, неверными шагами брела она, опираясь на мою руку, по затхлому коридору. Мы вошли в большую мрачную комнату. Заметив стоящий при входе стул, я хотел было усадить ее, но она уклонилась и сама, уже без моей помощи, направилась к столу посреди комнаты. Держась за край стола, добрела она до противоположного конца стола и, окончательно обессилев, не села — упала на стул.
Несколько секунд протекли в молчании.
Я огляделся и снова остановил взгляд на старухе. Она сидела, подперев подбородок ладонью, и молча глядела на меня.
Мне вспомнилась моя бедная бабушка, которая вот так же могла пристально смотреть. Сердце мое преисполнилось неизъяснимой жалости. Я плохо видел лицо хозяйки дома: она сидела спиной к окну, а я лицом. Свет, падавший из окна, мешал мне. Вероятно, она умышленно распределила стулья между нами таким образом.
Она сидела безмолвно, тихо, казалось, и не дышала. Но глаза ее по-прежнему блестели, они излучали какой-то необыкновенный фосфоресцирующий свет, совсем как глаза кошки в темноте.
От ее упорного взгляда мне стало не по себе. Не выдержав, я встал. Положил на стол вещмешок и принялся его развязывать.
Глаза старухи засветились еще ярче, мне показалось, что она шевельнулась в нетерпении, но тотчас взяла себя в руки и продолжала сидеть неподвижно, как изваяние.
На какой-то миг я с испугом подумал: вдруг она умрет у меня на глазах. Бедняжка продолжала сидеть все в той же позе, только смотрела сейчас не на меня, а на вещмешок.
Чтобы нарушить неловкое молчание, я спросил:
— Так вы наверняка знаете, что Лида в Кронштадте? Она подняла на меня глаза и смотрела не отрываясь.
— Да,— едва слышно промолвила моя собеседница и вдруг тряхнула головой совсем так, как делала это Лида, отбрасывая назад волосы.
«Видно, в свое время тетка с Лидой были похожи».
— Как она там, интересно? — словно про себя проговорил я.
Но вот чудо: памятная мне, только сейчас очень слабая вымученная улыбка тронула изможденные черты, и тут я снова увидел в ней что-то до боли знакомое.
— Лида чем-то похожа на вас.— Я пристально поглядел на нее.
Она улыбнулась той же вымученной улыбкой. Бесцветные губы на мгновенье разомкнулись, и я понял, что у нее не осталось ни одного зуба.
Эта улыбка возбудила во мне новый прилив сострадания и жалости, я торопливо выложил из вещмешка консервы, хлеб, колбасу, немного сахару — все, что я смог приберечь, и собрался уходить.
Старуха остановила меня движением руки.
— Благодарю вас за подарок... У меня к вам большая просьба: не забывайте Лиду...— Голова у нее затряслась, она уперлась обеими руками в стол, пытаясь встать, но не сумела. Силы окончательно покинули ее.
— Прощайте,— проговорил я в крайнем волнении и не вышел — выбежал из комнаты.
Сильным рывком растворил полуприкрытую тяжелую входную дверь и, с силой же захлопнув ее за собой, спустился по лестнице.
Когда я проходил мимо того окошка, давешняя старушка в очках, словно поджидая меня, распахнула форточку и крикнула:
— Ну что, видел Лиду?
— Нет,— отозвался я, - она переехала в Кронштадт, меня встретила ее тетушка...
— Чего, чего? — прервала меня старушка. Обожди-ка милый, я сейчас выйду.
Она и вправду вышла ко мне и с удивлением переспросила:
— Кто, говоришь, в Кронштадт переехал?
— Лида,— ответил я, несколько озадаченный.
— Господи, прости,— проговорила старушка и перекрестилась.— Да разве ж она могла в Кронштадт уехать, уж такая плохая, вот-вот душу богу отдаст.— Подняв голову, она поглядела на окна пятого этажа.
— Что это вы говорите? — ужаснулся я, и досада охватила меня.— Ведь получилось, что тетка не допустила меня к Лиде, выставила ни с чем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46