..
В кучах мусора и обломков валялись предметы домашнего обихода. Чего только здесь не было: спинки кроватей, ножки столов, развалившиеся стулья, письменные столы, дверки старинных резных буфетов, обломки зеркал, рамы для картин...
Все утратило свой первоначальный облик, все было обращено в мусор, в прах и являло страшную картину разрушения.
Я шел мимо этих ужасных курганов, этих немых свидетелей небывалого бедствия, и дрожь пробирала меня.
Разве узнать, сколько жизней оборвалось здесь, сколько заживо похороненных под этими грудами кирпича и камней! У меня было такое чувство, словно я шагаю по мертвым телам.
Шел я по удивительным улицам Ленинграда, смотрел на его искалеченные дома и руины и поражался тому, что, несмотря на страшные разрушения, на небывалое разорение, город сохранил свою гордую суровую красоту. Он изумлял строгим величием, стройностью, всем своим неповторимым, лишь ему одному присущим обликом. Я шел и созерцал этот город, то восхищаясь, то ужасаясь картинам, открывающимся передо мной.
Но о чем бы я ни думал, на что бы ни глядел, моя главная дума ни на минуту не покидала меня. Лида... Как она встретит меня? Захочет ли видеть? Как она сейчас себя чувствует? Ведь снабжение Ленинграда улучшилось.
Особенно трудно было вообразить первые минуты нашей встречи. Как это будет? Как я должен себя вести? Чем ближе подходил я к ее дому, тем невыносимей были мои терзания.
Город уже начали расчищать. С приближением к центру мне все чаще встречались люди с ломами, лопатами, кирками. Работали группами. Все больше женщины в ватных штанах и куртках.
Я наконец увидел созидание, увидел, как люди трудятся, хотя мир был еще так далеко, за тридевять земель. И, наверное, сколько еще крови должно пролиться, прежде чем люди по-настоящему возьмутся за лопату и кирку.
Немцы продолжали стоять всего в двадцати километрах от Ленинграда. Он все еще оставался в осаде, и вражеская артиллерия на дню несколько раз обрушивала огонь на его улицы и площади, а немецкие самолеты по нескольку раз в день навещали его.
Но те женщины с кирками, пусть неумелые, пусть слабые, все же обнадежили и ободрили меня.
И мысли мои стали веселее. Ведь уже три месяца, как Ленинграду полегчало. По сравнению, конечно, с тем, что было. Увеличились пайки. Может быть, Лида хоть чуточку оправилась, может быть, она теперь не в таком удручающем положении... Невозможно, чтобы она не думала обо мне, во всяком случае, после моего прихода...
Снова возник перед глазами ее образ — прежний, искрометный... И голос, низкий, грудной, послышался мне. Я шел по ле|нинградским улицам, а в ушах моих звучала песня, которую она так любила.
А вот и площадь перед Московским вокзалом. Миновав ее, а затем Старо-Невский проспект, я зашагал по знакомой улице, ведущей к Советским... Чем ближе дом Лиды, тем тревожнее и чаще билось мое сердце.
Вот и Четвертая Советская... Оказывается, вот какая она! Тянувшаяся зимой посередине улицы снежная гряда скрывала, оказывается, газон, обрамленный деревьями. Настоящий бульвар... А по обе стороны газона широкие мостовые. Правда, сейчас не видно ни одной машины, мостовая разбита, разворочена, но я знаю, что настанет время, скоро уже настанет, когда мостовая будет ровной, гладкой и машины наполнят своим шумом еще пустынный ее простор. Конечно, такая широкая улица обязательно будет оживленной, ведь ничто так не красит городские улицы, как движение. И когда газоны зазеленеют, запестреют цветами, а деревья оденутся листвой, улица станет красивей!..
...Вот уже и семнадцатый номер, рядом дом номер девятнадцатый, а рядом...
...Постой, постой!.. Что же это? Разве не здесь должен быть дом двадцать один? А здесь пустырь... И какие-то развалины...
Гляжу и глазам не верю... На месте дома номер двадцать один ровная площадка, пустырь, за ним — зияющая провалами коробка огромного дома, как чудовищный скелет... Нет, это невероятно!..
Наверняка я что-то напутал!
Я бегу обратно, к началу улицы, прохожу ее снова, тщательно проверяю номера домов. И вот опять семнадцать, девятнадцать...
Где же двадцать один?!
Может быть, я перепутал улицу?
Я бегу как угорелый назад, к перекрестку, читаю табличку: «Четвертая Советская улица»... Ясно, отчетливо видно.
Бреду как пьяный и снова, в который раз, считаю: дом номер пятнадцать, номер семнадцать... номер девятнадцать... и...
Мелькнувшая страшная догадка раскаленным железом пронзила мозг. Я вдруг лишился сил и прислонился к стене. Совсем так, как Лида тогда прислонилась к дверному косяку...
Ее дома не существовало!
Но сама Лида! Может, она жива, может, успела спастись?
У кого узнать, кто мне хоть что-нибудь скажет о ней? Может быть, посчастливится разыскать ту старушку в очках? Если она жива, она непременно знает о Лиде.
Вот тропинка среди развалин, она ведет как раз к тому дому, на который она мне тогда указала,— дом, в котором она живет. Она же сказала: за двором Лиды второй двор, в него надо пройти через подворотню...
Бегом несусь через двор, подворотню, попадаю в такой же прямоугольный двор, как и Лидин.
Наверное, я был похож на умалишенного. Бросился к одному подъезду, потом к другому, не зная, кого спросить, куда стучать.
Вдруг слышу:
— Товарищ командир, товарищ командир!
Как ужаленный оборачиваюсь на голос и вижу: та самая старушка в очках, прихрамывая, вперевалочку бредет ко мне.
Она в темно-коричневом пальто, на ногах — грубые черные сапоги, на голове старенький синий берет. А на груди, прямо на пальто, сверкает медаль. Я знаю эту медаль — «За оборону Ленинграда».
Хочу спросить, но звука не могу произнести. «Неужели все это явь?» — думаю про себя.
Старушка, странно сморщившись, молча смотрит на меня. Потом вдруг сгибается, бьет себя по коленям и громко причитает:
— Нет больше нашей Лидочки, ангела нашего нету-у! Протяжно, нараспев выкрикивает она страшные слова, и я ощущаю, как леденеет мое тело...
— На глазах моих росла касаточка, все к тетушке ходила, та души в ней не чаяла... да кто же ее не любил! Вот и встретятся теперь на том свете... царствие им небесное, господи! — Старушка осеняет себя крестным знамением. По ее увядшим щекам катятся слезы.
Когда я очнулся и сумел осознать все происшедшее, то увидел, что сижу на лавке у глухой стены того же двора, рядом со мной сидит старушка в очках и, держа меня за руку, приблизив ко мне лицо, по-стариковски качая головой, рассказывает:
— Наши пошли на прорыв блокады. Тогда и случилась эта беда... Немцы вконец осатанели. Дня не проходило, чтобы по нескольку раз не объявляли тревогу. То ь воздуха бомбили, то артиллерия била. В тот день я была свободна от дежурства, отдыхала. Точно предчувствие у меня было — легла я спать не раздеваясь. Среди ночи слышу, пальба началась, да какая! Я только собралась во двор выйти, как что-то загрохотало страшно, будто земля раскололась, аж вся дрожмя задрожала, и свет вспыхнул — как днем. Громадский стоял, я со страху ничком на постель повалилась, лежу, думаю: ну, смерть пришла, сейчас все обвалится, и кончится все раз и навсегда... Так нет же, я, глухая старуха, осталась, осталась жить на белом свете, а ведь кому я нужна, никого ж у меня нет, дети кто с голоду помер, кто на фронте полег. А она, молодая да красивая, погибла!.. Когда поутихло, я перекинула через плечо сумку и вышла. Гляжу, на месте дома звездное небо открылось... Всех заживо погребло под развалинами... А вы, наверно, любили друг друга?
Я молча кивнул головой.
— Крепко? — она пристально глядела на меня. Я опять кивнул.
— Что же ты до сих пор-то не шел? — как близкий человек, по-домашнему спросила старушка.
— Не мог... я ведь на фронте...
— Э-э,— покачала она головой,— любовь отсрочки не терпит...
— Любовь отсрочки не терпит,— повторил я невольно, и голос мой показался мне чужим, словно кто-то другой проговорил эти слова...— А я все надеялся, все надеялся...— словно оправдываясь, пробормотал я погодя.
Она услыхала мои слова.
— Верно, милый, верно,— дольше всего живет надежда... Лоб у меня горел. Горло пересохло. Сердце будто кто-то невидимый держал в руках и сжимал так крепко, точно хотел выжать из него всю кровь.
Медленно брел я в часть, к моим орудиям. А в ушах все звучали слова той старушки: «Дольше всего живет надежда...»
ПАЛЬМА НА СЕВЕРЕ
Переправа через реку Вуокса оказалась невероятно трудной: финны яростно сопротивлялись.
Во время ожесточенного боя, когда мой артиллерийский дивизион вместе с передовыми частями вгрызался во вражеские позиции, медленно, шаг за шагом продвигаясь вперед, мы неожиданно получили приказ снять батареи с огневых позиций и вести их в направлении Выборга, чтобы поддержать артиллерийским огнем наши наступающие части и помочь им овладеть городом.
Всю ночь мы двигались по изрытым бомбами и минами дорогам и так спешили, что пришлось из-за неисправности тягачей оставить на время две пушки.
Рано утром на подступах к Выборгу, когда до города оставалось всего каких-то двадцать километров, мы услышали мощную артиллерийскую канонаду, и над нами пронеслись краснозвездные бомбардировщики.
Стало ясно, что операция уже началась, а мы, к своей великой досаде, опоздали...
Войдя в город, мы попали в клубы пыли и дыма: противник оставил его какой-нибудь час назад.
Наши самолеты бомбили городские окраины, там еще шли бои. Слышался гул истребителей, пулеметные очереди, грохот минометов и свист пролетавших над нами снарядов.
Улицы лежали в развалинах. Какая-то стрелковая часть, разбившись на небольшие группы, короткими перебежками продвигалась в западный район города. Вокруг стоял оглушительный шум и крик.
После долгих мытарств я нашел нового воинского начальника, которому нас так неожиданно передали. Его наблюдательный пункт находился на самой высокой башне Выборгской крепости, откуда он в большой цейсовский бинокль наблюдал за вражескими позициями.
Высокий, широкоплечий, опаленный солнцем генерал-майор встретил меня хмуро и на мою просьбу указать район действия коротко бросил:
— Подыщите подходящее для расквартирования место в юго-восточной части города и устраивайтесь...
— Как это, товарищ генерал? — удивился я, широко раскрыв от неожиданности глаза.
— Да так, как я сказал! — резко ответил он и повернулся ко мне спиной.
Его грубый ответ переполнил чашу моего терпения. Я сразу вспомнил все мучения, которые перенес со своим артиллерийским дивизионом за последние сутки (приказ был получен только накануне). Так как дело не терпело отлагательства, я снял батареи буквально на глазах у врага и средь бела дня отправился сюда. Будь здоров какого нам задали в дороге жару!.. Мне захотелось сказать генералу что-нибудь язвительное, вызывающее, и я замешкался только потому, что сразу не нашел того нужного особенно непочтительного и резкого слова.
Он опередил меня. Обернувшись и с усмешкой глядя мне в лицо, длинно выругался и произнес, чеканя слова:
- Если хотели участвовать в бою, вовремя надо было прибыть, мать вашу за ногу...
Начальник штаба, веснушчатый полковник, принужденно хохотнул, а потом, нахмурив брови, сердито начал распекать меня.
Я ничего не слышал. Злость затуманила мне рассудок. Я схватил свою полевую сумку, выдернул из нее карту и, поднеся к рыжему лицу полковника, сначала ткнул пальцем в то место, где находились старые позиции дивизиона, потом показал наше новое местонахождение и под конец, помахав перед его носом телефонограммой командующего, каким-то чужим, осипшим голосом объяснил, что скорость, с которой двигалась моя часть, была просто фантастической. Если бы мы шли иначе, то и до вечера не добрались бы сюда!
Наступило молчание. Оба они поняли, какие чувства владели мною: что может быть хуже для солдата, чем опоздание к началу военной операции!
- Поставленная командованием задача нами выполнена,— начал генерал. Мне показалось, что голос у него изменился. Те явно враждебные, колючие нотки, которые я услышал вначале, исчезли.— Мы дошли до рубежа, который пока, по всей вероятности, не перешагнем. На этих позициях мы должны укрепиться и... стоять, стоять; стоять, мать их так и растак...
Я удивился, заметив явное волнение генерала. Я понял, что не мы были причиной его раздражения.
— Отныне наступать не наше дело, отныне у нас одна задача — жесткая оборона! Понятно? — снова напустился на меня генерал и, чтобы я лучше понял сказанное, повторил по слогам: — Сейчас главное — жесткая о-бо-ро-на и боевая под-го-тов-ка!
Генерал говорил сердито, очевидно, в нем еще больше, чем во мне, кипела злость. Он явно повторял слова кого-то, кто был постарше его и на кого он еще недавно, вероятно, смотрел с таким же недоумением, как сейчас на него я.
«Неужели с нашим фронтом все кончено? — расстроившись, подумал я.— Неужели мы должны здесь протухать, в то время как южные фронты так победоносно продвигаются вперед?»
Ведь и к фронту человек привыкает, как к собственной квартире.
— Боевая и политическая подготовка! Нашли время для подготовки...— у генерала невольно вырвалось крепкое словцо, правда, понизил при этом голос.
Это искреннее восклицание установило между нами мир и неожиданно вызвало взаимную симпатию.
Но досада и сожаление об опоздании не оставляли меня. Хотелось крушить все вокруг, и в первую очередь этого рыжего полковника, который, воспользовавшись минутным молчанием, подсунул мне какую-то напечатанную на синеватой папиросной бумаге инструкцию и длинным грязным ногтем указательного пальца показывал место — вот, мол, здесь распишитесь.
Как я спустился из-под крыши девятиэтажной, похожей на колокольню башни — не помню. Насилу кончилась крашеная железная лестница, прикрепленная кронштейнами к стене башни.
Мой неразговорчивый шофер Павлов взглянул на меня исподлобья и, словно что-то смекнув, рванул машину и помчался к нашим батареям.
Наступил полдень.
Стрельбы не было слышно.
В городе стояла тишина.
Во дворе большого костела из красного кирпича в тени огромных лип расположились лагерем батареи моего дивизиона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46