Они надеялись и рассчитывали, что я стану выдающимся пианистом, так как видели во мне несомненные способности, а я увлекся джазовой музыкой и ничем, кроме блюзов, не интересовался. Однако и это увлечение оказалось кратковременным. Вскоре я пошел совершенно иным путем.
...Более года не подходил я к инструменту. Вероятно, поэтому столь неожиданная встреча с роялем так взволновала меня, пробудила старую любовь и заставила забыть обо всем.
Стула здесь не было, и я начал играть стоя.
Почему-то я заиграл сперва старинный грузинский романс, потом вспомнил «Родину» Карашвили, потом плач Маро из оперы « Даиси»...
Я почувствовал, что кто-то придвинул мне стул и, легко надавив руками на мои плечи, заставил сесть.
Я сел и проиграл весь тот репертуар, с которым когда-то выступал на ученических концертах: «Экоссез» Бетховена, «Колыбельную» Моцарта и закончил этюдом Скрябина.
И, только закончив играть, осмотрелся вокруг.
В тот момент я не знал толком, сколько времени играл, не помнил, что играл и как играл. Я пребывал в приятном полузабытьи и ощущал себя так, как, вероятно, верующий во время молитвы.
Лампа, поставленная Вениамином на стол, слабо освещала комнату. Передо мной на подоконнике сидел Вяткин. Он упирался руками в край подоконника и, подавшись корпусом вперед, вытянув шею, не отрываясь смотрел на меня.
В углу стояла Малинина. Прислонившись плечом к стене, скрестив ноги и откинув голову назад, она смотрела куда-то вдаль.
Облокотившись на крышку рояля, растерянно улыбался капитан. Он часто моргал глазами,— кажется, плакал.
А старый Вениамин, закрыв лицо руками и сгорбившись, неподвижно стоял у дверей.
Увидев, какое впечатление произвела на слушателей моя игра, я окрылился и, несмотря на то что мои пальцы, более года не касавшиеся клавиш, стали негибкими и неловкими, заиграл «Лунную сонату».
Я сразу же почувствовал, что играть не разучился, что у меня все получается. Это придало мне больше смелости и уверенности, и я доиграл сонату до конца.
Когда я уже убрал руки от клавиатуры, кто-то осторожно подошел ко мне, обнял рукой за шею и нежно поцеловал в щеку.
Я поднял голову и встретился с широко раскрытыми глазами Малининой...
Какое-то странное, доселе незнакомое выражение этих глаз удивило меня.
— Спасибо,— проговорила она тихим голосом, медленно отошла и так же, как капитан, оперлась о рояль.— Умоляю вас, сыграйте еще что-нибудь.— В ее берущем за душу голосе звучала мольба.
Я взглянул на Вяткина. Он сидел с отрешенным и усталым видом, мысли его витали где-то далеко отсюда.
— Великолепно! — внезапно воскликнул он так, словно обращался не ко мне, а к кому-то другому.
Я подумал, что теперь, пожалуй, следует развеселить моих слушателей, и заиграл танцевальные и джазовые мелодии. Однако развеять грусть мне не удалось. Они слушали как зачарованные, но веселья на их лицах я не видел.
Никто не попытался пригласить танцевать Малинину.
— Вероятно, вы помните Первый концерт Чайковского, сыграйте, пожалуйста,— попросила она с еще большей мольбой.
— Если получится, с удовольствием...
И на этот раз, когда я кончил играть, никто не нарушил молчания. Все пребывали в каком-то оцепенении.
— Майор, поглядите-ка сюда, что творится,— проговорил наконец Вяткин, указывая рукой на окно.
Я выглянул в окно.
В слабом сероватом свете северной ночи я увидел человек тридцать солдат, сидевших на траве. Они молча смотрели на наше окно и курили. Огоньки их самокруток светились как светлячки.
И сейчас не знаю, кто открыл тогда окно. Кажется, Вяткин. Я и не представлял, что посуровевшие, очерствевшие в боях люди могли сохранить способность так воспринимать и переживать музыку... Если бы играл какой-нибудь выдающийся пианист, слушателей в первую очередь покорило бы его искусство игры, его мастерство. Но то, что их пленила игра любителя, говорило о силе воздействия музыки и о натуре этих людей.
Никогда еще моя игра не доставляла мне самому такого внутреннего удовлетворения, как этот импровизированный «концерт». Это был, пожалуй, первый случай в моей жизни, когда собственные знания и способности принесли такое удовольствие окружающим. Большую, очень большую радость дает, оказывается, сознание этого, гордость и счастье испытывает человек.
Было уже довольно поздно, когда мы покинули старинную дачу. Я твердо решил следующим утром серьезно заняться ее осмотром.
Порядок нашего шествия обратно как-то сам собой изменился: впереди шли я с Малининой, за нами — остальные. Вяткин больше не смеялся, не знаю почему — размышлял ли он о чем-либо серьезном или злился на то, что Малинина предпочла мое общество...
Когда мы оказались в темноте, Малинина взяла меня под руку.
— Я даже не могу выразить, какое большое удовольствие вы мне доставили, — сказала она, крепко держась за мою руку.
Представьте, эти простые, пожалуй даже избитые слова, которые часто звучат совершенно бездушно, сейчас были исполнены для меня особого смысла. В той обстановке, в какой находились мы, все слова имели особое значение, некий подтекст. Я чувствовал, что наступила та пора, когда явления назревают сами по себе, и время, независимо от твоей воли, от твоего желания, ускоряет события, способствует проявлению затаенных чувств и мыслей, заставляет тебя открыться. Я догадывался, что Малинина находилась именно в таком состоянии.
— ...С детства люблю музыку,— как бы сквозь сон слышал я слова Малининой.— Мать моя профессор по классу фортепиано Ленинградской консерватории. Она очень хотела, чтобы и я пошла по ее пути. Но меня привлекала профессия отца —- театроведение. Когда началась война, я была студенткой четвертого курса искусствоведческого факультета. А на фронте люди моей специальности не у дел, и вот меня по мобилизации направили на железную дорогу. Сперва на реку Свирь, потом перевели на эту тихую станцию... Но здесь такая глушь, я предпочла бы находиться на передовой... Я уже написала уйму заявлений, докладных, рапортов с просьбой перевести меня на какую-нибудь прифронтовую станцию, но до сих пор ни ответа ни привета...
Я проводил ее до дому. Оглянувшись, я не увидел ни Вяткина, ни капитана. Очевидно, они отстали по дороге. Такое поведение Вяткина меня очень удивило: он как бы уступил мне женщину, за которой столь рьяно ухаживал.
Час был поздний, и тем не менее Малинина пригласила меня к себе на чашку чая. Она жила в той части дачного поселка, которая ближе к станции.
Хозяйка на какое-то время оставила меня одного, но вскоре появилась — уже в другом виде. Она переоделась. Вместо брюк и майки на ней было платье, которое делало ее еще очаровательней.
Несмотря на свою немногословность, она оказалась интересной собеседницей. Мы так увлеклись беседой, что засиделись допоздна.
Вероятно, была уже полночь, когда в маленькой керосиновой лампе кончился керосин. Огонь сперва стал мигать, потом вовсе погас.
Мы остались в темноте.
Некоторое время мы еще разговаривали, потом я поднялся. Попрощавшись с Малининой, я хотел пойти к двери, но потерял ориентацию и в потемках натыкался на какие-то предметы.
— Я вас проведу,— сказала Нина Сергеевна и взяла меня за руку.
Мы миновали коридор и у входной двери нечаянно столкнулись. От прикосновения к ее упругому телу меня обдало жаром. Но когда я потянул ее обратно в комнату, она на миг прильнула к моим губам, поцеловала и — выскользнула из моих объятий.
— Не желай сразу так много,— полушутливо произнесла она откуда-то из темноты.
Преследовать ее в темноте да еще в незнакомом доме было глупо.
...После этого минуло несколько дней. Каждый вечер происходило одно и то же: рядовые и командиры посылали ко мне делегатов с просьбой, чтобы я им что-нибудь поиграл. И я подсаживался к роялю, который придвинули к самому окну...
В награду за мою игру во дворе раздавался такой гром аплодисментов, какому позавидовал бы любой выдающийся пианист.
На каждом «концерте», как правило, присутствовала и Нина Сергеевна, и самый большой восторг выражала именно она.
Что и говорить, для меня эта женщина была самым главным слушателем и ценителем. И как бы в благодарность за ее присутствие я исполнял Первый концерт Чайковского.
Признаюсь вам откровенно, что не только Первый концерт, но и все, что я играл,— играл ради нее. Она вдохновляла меня...
После музыкальных вечеров повторялось одно и то же: я провожал ее до дому, заходил к ней, и мы, оживленно беседуя, попивали чай, если, конечно, он был. Если же не было — тоже не унывали. Возвращался я почти всегда поздней ночью, но мои вечерние прогулки никого не удивляли.
Я так привык к Багратионовой даче, что в один прекрасный день решил и вовсе поселиться там. Согласовав это с командиром полка, я перетащил туда мое нехитрое имущество, целиком умещавшееся в одном фанерном чемодане.
С того дня мне не приходилось далеко ходить на «концерты».
С одной стороны, это было хорошо, по с другой — бывшее обиталище моих земляков принесло мне беспокойство: стоило остаться здесь одному, я предавался размышлениям о тех временах, когда в этих стенах жили мои соотечественники. Что им уготовила судьба, как они прожили свой век, где сейчас их потомки?! И часто помимо своей воли я думал о тяготах и радостях, выпавших на их долю.
За последние дни я так сблизился с Ниной Сергеевной и настолько привык к ней, что попросту не мог обходиться без нее. Со страхом помышлял я о том, что придется покидать Пупышево и ехать на фронт. Но за все это время наших встреч мы ни разу не пытались признаться друг другу в любви. Все казалось предельно ясным, естественным, и разглагольствовать высокопарными словами и клясться-божиться в сокровенных своих чувствах казалось каким-то кощунством.
Тот неожиданный поцелуй тогда остался единственным. С тех пор мы беседовали об искусстве, вспоминая различные события из довоенной театральной жизни, и ни один из нас ни словом не обмолвился о наших взаимоотношениях.
Но время незаметно делало свое дело. Наша близость становилась непреложностью. Играя на рояле, я украдкой то и дело поглядывал на Малинину, и ее возбужденное и вдохновенное лицо рождало во мне радость.
Не берусь утверждать с уверенностью, но тогда мне казалось, что в ее взгляде была любовь... Любовь ко мне! И я все время думал только лишь о ней. Думал... и делал все новые открытия, радовался изменениям, происходившим в ней.
Вяткин внешне был привлекательнее меня, у него было определенное обаяние. И опыта, и напористости было больше, чем у меня, и романтики; он умел выразить внимание к женщине, умел приносить жертвы (во всяком случае, на первых порах), но Малинина почему-то предпочла меня!
Почему? Я долго ломал над этим голову, но так и не нашел ответа.
В конце концов я решился и спросил ее об этом.
Она ответила не сразу. Долго глядела на меня молча, потом сказала:
- Над этим и я долго думала. В этом, видно, повинна женская натура. Женщину пленяет сперва внешность мужчины, его стремление и страсть. Но это всего лишь первая ступень... Есть женщины, которые не способны подняться выше этой ступени и, стоя на ней, решают свою судьбу. Таким не дано увидеть невидимое. Поэтому их выбор ограничен только лишь внешностью мужчины... Но есть женщины, которые не удовлетворяются первым впечатлением и подходят к мужчине более требовательно. В таких случаях главную роль играют внутренние качества мужчины, в основном его сердце и разум. Для женщин этой категории интеллигентность и душевное богатство — единственный кумир. Я, как мне думается, принадлежу именно к таким женщинам...
Весь тот день и все последующие дни слова Нины Сергеевны звучали у меня в ушах. Я все время думал, требованиям какой категории женщин я отвечаю.
Раньше я этому не верил, но сейчас убедился, что каждый мужчина когда-то и вправду попадает в смешное положение...
Вяткин оказался на редкость понятливым и гибким человеком. Уверившись, что Малинина для него потеряна, он, нимало не колеблясь, высмотрел в бригаде техника-смотрителя Чигирина смазливую задорную девчонку и незамедлительно начал за ней приударять. Каждый раз, встречаясь с ней, он твердил, что она нравится ему больше всех на свете, клялся, божился, что сроду никого так не любил. Поговаривали, что его клятвы возымели желаемое действие.
А тем временем наше пребывание в Пупышево подходило к концу...
И вот уже через каких-нибудь несколько дней мы должны были собраться и отправиться в действующую армию.
Возможно, предстоявшая разлука оказывала свое влияние, но, так или иначе, общение с Ниной Сергеевной стало мне еще необходимее, еще сладостнее и перешло в непреодолимую потребность.
Всякий раз, улучив свободную минуту, я бежал на станцию. Там под сенью огромных вязов стояла почерневшая от непогод деревянная скамья, на которой мы обычно сидели.
В тот день Нина Сергеевна казалась оживленней обычного. Едва мы сели, она взяла мою руку в свои и с несвойственной ей быстротой начала говорить:
— Знаешь, вчера вечером приехала из Рыбинска жена начальника станции. Она привезла кое-какую еду и немного водки. Вячеслав Михайлович и мне уделил малость... Я ни за что не хотела брать, но они оба, и муж и жена, на меня насели, мол, возьми да возьми. Я приготовила кое-что, вечером, после музыки, могу тебя угостить...
Что мне было говорить? Я обрадовался донельзя.
В тот памятный вечер Малинина, не дождавшись окончания «концерта», поспешила домой.
До того я ни разу не играл без нее, и случилась удивительная вещь: едва она ушла, я почувствовал, что моя игра утратила всякий блеск. Я играл будто не по желанию, а по принуждению... А ведь меня кроме нее слушали и другие! Разве они не были до стойны того, чтобы я играл с настроением? Но так уж создан, оказывается, человек: одного только чувства ответственности, необходимости еще недостаточно для вдохновения.
У Нины Сергеевны меня встретил накрытый на двоих стол.
В старинном стеклянном кувшинчике поблескивала водка. На тарелке разложены ломтики обжаренной колбасы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46