Такой уж глаз у него дурной! — по-солдатски грубовато, но беззлобно шутил полковник, вытирая выступившие на глаза слезы.— А теперь послушай, что я тебе скажу,— совсем другим тоном начал он, устремив на меня свой всегда как бы чуть затуманенный взгляд,— начальник артиллерийского снабжения армии пишет, чтобы мы немедленно перебросили в Окуловку всю технику, нуждающуюся в ремонте. Слыхал о такой станции по Октябрьской железной дороге? Так вот, там находятся артмастерские. Надо воспользоваться случаем и отправить туда два поврежденных орудия с третьей батареи и несколько автомашин, которые давно нуждаются в капитальном ремонте. Ты видишь, сейчас все тихо. Я думаю, еще неделю фрицы переждут, дальше — будь здоров возьмутся за дело! А стрелковые части без нас все равно как цыплята без курицы, только и знают что на месте топтаться... Ты будешь руководить этой операцией. С тобой поедет мой помощник по хозяйственной части капитан Кругляков и арттехник Докучаев, а также политрук Ваганян — у них инструктаж такой. Ну, все! Действуй, как подобает артиллеристу. Сегодня же собирайтесь — ив путь! Давай сразу же и попрощаемся... Документы, какие надо, выпиши сам. Вместо себя оставь первого помощника. Каждые два дня письменно вводи меня в курс дела. Ну, счастливого пути и попутного ветра!.. - Полковник снова перешел на шуточный тон: — Эй, сержант Зина, осторожнее! Начальник штаба идет. Смотри, он и тебя прихватит с собой, а потом ищи ветра в поле!
—- Хорошее у вас представление о вашем начштаба! — заметил я.
— Не обижайся, капитан! — хлопнул меня по плечу полков ник.— Разве можно жить без шутки? И тем более,— он лукаво мне подмигнул,— когда в шутке есть доля правды! — Он снова захохотал.— Ну, действуй! Не теряйся и помни: настоящий артиллерист бьет только в цель. Не робей, если иной раз своих взгреешь, чужие еще больше бояться будут!..
Мне жаль было расставаться с тихим сосняком и теплыми, чистыми землянками. Ведь так сладко я давно не спал. Управившись с делами, а в делах у начштаба нехватки нет, я отправлялся на боковую и до утра спал как убитый. И главное, можно было лечь в постель раздетым. А это в условиях фронта невероятная роскошь!..
На следующее утро мы были уже на станции Окуловка.
В годы блокады, когда Московско-Ленинградскую железную дорогу немцы перерезали в районе Тосно — Любани, Окуловка стала прифронтовой станцией, и ее значение резко возросло. Здесь находилось большое депо, ремонтные мастерские. Население оставалось на местах.
В отличие от многих прифронтовых городов, где жизнь почти замерла, Окуловка мне показалась необычайно оживленной. На станции маневрировали паровозы, то одни, то с вагонами, высокие трубы депо густо дымили. В раскрытых воротах корпусов виднелись поставленные на ремонт паровозы и хлопотавшие вокруг них рабочие. Некоторые вагоны и паровозы ремонтировали тут же, под открытым небом.
На станции все время толпился народ. Военных тоже было достаточно, но такого количества штатских я не видел давно! Мне, фронтовику, отвыкшему от мирной жизни, все это было в диковинку.
Уже смеркалось, когда мы покончили с делами: орудия сдали в мастерские, автомашины поставили на ремонт, у военного коменданта заверили свои командировочные удостоверения — и впервые за войну мы вдруг почувствовали, что сегодня нам больше нечего было делать!..
Пожалуй, и в бою я так не терялся, как растерялся в этой неожиданной ситуации.
Привыкший к постоянному напряжению, к своеобразному ритму фронтовой жизни, я чувствовал себя потерянным и, попросту говоря, начал задыхаться как рыба, выброшенная на берег.
Я не знал, что мне делать, куда идти, чем себя занять.
Помню, я даже подумал, что же я буду делать после окончания войны: неужели так же бессмысленно слоняться из угла в угол?
Да, сложная штука - привычка! Оказывается, человек даже к войне привыкает! Я понял это в тот памятный вечер в Окуловке, когда, закончив все дела, не знал, куда себя девать. К непривычному не привыкнешь, от привычного не отвыкнешь, — вот в каком примерно положении я находился.
Однако далеко не все думали так...
Капитан Кругляков, седой интендант с брюшком, который был на двадцать с лишним лет старше меня, не скрывал радости — таким веселым я давно его не видел.
- Ах какие девушки в этой богом забытой Окуловке! В железнодорожном клубе, говорят, по вечерам танцы... Охо-хо, как мы погуляем! — потирал руки Кругляков.
Я прожил четверть века, считал себя чуть ли не пожилым человеком. А уж сорокасемилетний Кругляков и вовсе казался мне стариком. Я искренне удивлялся его эпикурейским наклонностям. Чрезмерную бойкость капитана, его неутомимый и жадный интерес к жизни я объяснял легкомыслием и недостатком ума и про себя немного его жалел.
Теперь нужно было позаботиться о ночлеге. А поскольку нам предстояло задержаться в Окуловке, жилье хотелось найти удобное и тихое.
Это оказалось совсем не просто. Военный комендант в ответ на нашу просьбу пожал плечами. «Устраивайтесь, как все, — сказал он,— это зависит от вашей личной инициативы». И между прочим посоветовал переговорить с частниками: может, кто уступит угол или комнату. Одним словом, комендант умыл руки.
Чтобы не ходить гурьбой, мы разделились на две группы. Я и Кругляков пошли по одной улице, Докучаев и Ваганян — по другой.
Мы обошли много домов, но не только свободной комнаты, даже угла нам никто предложить не мог. Даже представительный Кругляков ничего не мог поделать: он смело стучал в дверь и вскоре возвращался ни с чем.
Дома были набиты до отказа: военными, беженцами, командированными, в общем, самыми разными людьми, которых война согнала с насиженных мест.
Наступил вечер, а мы — замерзшие и голодные — безуспешно пытались найти пристанище. Потеряв всякую надежду, мы решили вернуться к коменданту и атаковать его самым решительным образом. Не могли же мы ночевать на улице!
Только мы собрались идти на вокзал, как кто-то меня окликнул. Я оглянулся и увидел старого знакомого, железнодорожного мастера младшего техника-лейтенанта Пересыпкина. Раньше мы вместе служили на бронепоезде, и я был рад его видеть. Внешне он по-прежнему походил на штатского, ничего не было в нем военного, ровным счетом ничего. Был он, как всегда, плохо выбрит, в разбитых сапогах, в старенькой шинели и помятой фуражке. А ты все такой же! - засмеялся я.
А зачем мне меняться, я к военной карьере себя не готовлю, вон мое дело, — он протянул руку в сторону железной дороги.
Мастер он был действительно отменный. Дело свое знал отлично. К| о проницательность опытного путейца и знатока подвижного состава не раз выручала наш бронепоезд. Когда самолеты против пика взрывали пути впереди и сзади бронепоезда п, прикованные к месту, мы становились превосходной мишенью, Пересыпкин со своей небольшой бригадой делал чудеса: или в мгновение ока восстанавливал дорогу, или, если этого требовали условия, прокладывал объездной путь, и бронепоезд уходил из-под обстрела.
Этот долговязый сутулый человек, невзрачный и немногословный, с длинными, словно грабли, руками, с сильными плечами и черными лохматыми бровями, был добрым, отзывчивым малым.
Узнав о нашей беде, Пересыпкин тут же предложил пойти с ним. Оказалось, что в трех километрах отсюда он вместе с тремя другими командирами бронепоезда жил в доме у какой-то дряхлой старушки.
Выбора у нас не было, и мы молча последовали за младшим техником-лейтенантом. Правда, вместо трех километров мы протопали все семь, но дом нам понравился: просторный, совсем не разрушенный, теплый и чистый.
Когда мы вошли во двор, капитан Яблочкин, заместитель командира того же бронепоезда и командир прожекторного взвода, и лейтенант Сенаторов пилили дрова и о чем-то беспечно переговаривались.
— Кто служит, тот и тужит! — при виде нас загремел великан Яблочкин, который в своей широкой гимнастерке без пояса казался еще крупнее. Рядом с ним юный краснощекий лейтенант Сенаторов, стройный худой юноша, казался просто птенцом. - В его возрасте я подлезал под нашу корову, а родом я из Сибири, и поднимал ее на плечи как пушинку. А этот доходяга пилу как следует двинуть не может,— густым хриплым басом разглагольствовал Яблочкин, с высоты своего громадного роста поглядывая на невысокого Сенаторова.
Выяснив причину нашего появления, Яблочкин, которого я знал лишь понаслышке, еще больше развеселился и громогласно заявил:
— Если хотите войти в нашу компанию, ставьте пол-литра. Картошку нам бабушка почистит, селедку - мы с Сенаторовым... Идет?
— Идет! — ответил Кругляков, лукаво подмигивая.
— Эй, бабуся! - загремел Яблочкин.
Бабушка оказалась маленькой, тщедушной. Закутанная в шаль старушка вышла на крыльцо и ласково нам улыбнулась.
— Принимай новых гостей, бабуся! И свари нам немного картошки, из общих запасов. Только не гнилой, как в прошлый раз.
— Я такая же хозяйка, как и вы, - прошамкала старушка и многословно, как все пожилые люди, принялась рассказывать историю дома. До войны он, оказывается, принадлежал некоему инженеру-путейцу. Где теперь он сам и его семья, старушка не знала.
Она проводила нас в дом. Мы засучили рукава, растопили печь и уселись за стол вокруг чадящей керосиновой лампы с треснутым стеклом.
Запасливый Кругляков достал из вещмешка пол-литра спирту, ловко крутанул бутылку и, когда манящая жидкость вспенилась, хлопнул бутылкой об стол, громко воскликнув: «Никаких зверей, кроме тараканов!» Это была его любимая присказка, бывшая признаком как волнения, так и самого доброго расположения духа.
При виде бутылки Яблочкин широко раскрыл глаза. Взял ее бережно в руки, внимательно оглядел, потом привычным движением, точно так же, как Кругляков, крутанул, взболтав содержимое, и, подняв вверх, посмотрел на свет.
— У-ух ты! - выдохнул он восхищенно.— Не меньше шестидесяти градусов. - Можно было подумать, что он держал в руке шедевр искусства.
— Нет, друг, здесь все семьдесят, — поправил его Кругляков, отобрал бутылку и снова покрутил ее.
Пересынкин, смешно наморщив лоб, не отрываясь смотрел на волшебную бутылку. Краснощекий лейтенант Сенаторов блаженно улыбался, а Докучаев и Ваганян с таким интересом следили за каждым движением рук нашего интенданта, как будто он держал не спирт, а живую воду.
Кругляков, очень довольный впечатлением, которое произвела его заветная поллитровка, не просто поставил бутылку, а благоговейно воздвиг ее на стол.
Вскоре на пороге показалась старушка с большим закопченным чугуном, доверху полным вареной картошки в мундире. Сверху на помятой алюминиевой тарелке лежала мелко нарезанная, обложенная луком селедка.
Яблочкин кинулся к бутылке, но Кругляков опередил его, обеими руками схватившись за горлышко.
— Я сам разолью,— топом, не допускающим возражении, проговорил он.
Интендант, прищурясь, посмотрел на бутылку, на глаз поделил спирт пополам, потом каждую половину еще на три части, приложил к стеклу большой палец чуть выше предполагаемого уровня и налил в стакан ровно столько, сколько отметил пальцем. Нас тут семеро, - напомнил Яблочкин.
— Потому каждому я чуток не долью, чтоб седьмому хватило,— ответил Кругляков.
— Точно как в аптеке! — вскричал Пересыпкин, и не успели мы и глазом моргнуть, как он схватил стакан и, не переводя дух, опрокинул. — Хо-хо-хо...— блаженно прикрыв глаза, прошептал он и, вспомнив о закуске, поддел вилкой селедку и отправил в рот.
Мы зачарованно глядели, как священнодействует наш путеец. Первым очнулся тот же Яблочкин и вскочил на ноги.
— Эй-эй! Тебе не следует забывать, что ты пока еще только младший лейтенант. И первым можешь получить только и инок под зад, а во всех остальных делах — последний, понял! Ты разве не видишь, что здесь три капитана!
— Вижу, но, извините, не утерпел,— признался Пересыпкин.
— <<Не утерпел»! - передразнил его капитан.- А мы как же утерпели?
Тем временем Кругляков снова наполнил стакан. Докучаев протянул было к нему руку, но великан Яблочкин взревел, словно бык:
— Вы что, сукины дети, уморить меня решили? Когда наконец мой черед настанет? Уж ни о чем другом не говоря — я инициатор этого мероприятия, а вы, несчастные...
Докучаев щелчком подвинул стакан Яблочкину. При этом драгоценная влага едва не выплеснулась.
— Ты что делаешь, ты...— задохнулся от возмущения Яблочкин.— Чуть не опрокинул, раззява! Но, убедившись, что на его долю никто не претендует, сгреб стакан огромной пятерней, понюхал и в мгновение ока осушил. Не отрывая стакана от губ, томно смежил веки и так передернул плечами, как будто его пробрал озноб.
— Ай-ай-ай! Есть ли на свете что-нибудь прекраснее! А? - едва слышно прошептал он.
— Есть! — твердо сказал Пересыпкин, у которого от спирта уже заблестели глаза и развязался язык.
Яблочкин, уже пришедший в себя, буравя Пересыпкина своими большими глазами, грозно отчеканил:
— Тогда где оно и что оно такое, ответь, железнодорожная крыса?
— Самое прекрасное на свете — это женщины, товарищ капитан! — молодецки доложил Пересыпкин и обвел всех присутствующих взглядом, ища поддержки.
Наступила тишина.
Кругляков сосредоточенно отмерял следующую порцию. Остальные молчали.
Яблочкин, казалось, был смущен. Некоторое время он смотрел на Пересыпкина, смотрел, смотрел и неожиданно согласился:
— Этот деревенский лапоть на сей раз прав. Я и не ожидал, что он способен изречь что-нибудь толковое!
Один за другим опрокинули спирт Докучаев, Ваганян и я, но Яблочкин никак не мог простить Пересыпкину того, что он всех опередил. Капитан пронизывал взором черного как головешка, волосатого Пересыпкина и, качая головой, беззлобно повторял:
— Оказывается, и железнодорожная крыса знает женщине цену!
— А\ кто ее не знает, бабью цену-то,— самодовольно скалился Пересыпкин, тоже качая головой. Судя по всему, его совсем не обижали нападки заместителя командира, к которым он, очевидно, давно привык.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46