— Заметно было, что Вяткин не меньше, если не больше моего жаждал повода для встречи с Малининой.
Малинина снова пожала плечами.
— Если будет спокойно...— с грустью протянула она.
-- Да уж куда спокойнее! Мы иной раз даже на передовой вырывали минуту другую, а здесь тишь такая! — загорячился Вяткин.
— Ладно, сыграем. Возьмите организацию на себя, а мы готовы,— успокоил я его и обратился за поддержкой к Малининой: — Верно ведь, Нина Сергеевна?
Она опять пожала плечами, но промолчала,-— видно, такая у нее была привычка.
— Молчание — знак согласия! — воскликнул Вяткин.
Чем больше присматривался я к Вяткину, тем яснее я видел, что, находясь с Малининой, он становился более сдержанным, вежливым, сговорчивым, не суетился попусту. Представьте, он даже не проявлял той заносчивости, которая была свойственна ему в обращении с товарищами.
Было очевидно, что Малинина уже пообломала рога самоуверенному майору и сделала его проще, естественнее.
Но когда и в какой ситуации произошло его первое «преображение», я, разумеется, не знал.
И это меня как-то интриговало, вызывая безотчетную ревность.
Все мое существо охвачено было одним желанием: как можно быстрее узнать, какой ценой удалось Нине Сергеевне обуздать Вяткина, какие трудности пришлось ей преодолеть, чтобы приручить этого себялюбца...
С замиранием сердца ждал я, когда же склонится к вечеру необычайно долгий следующий за нашим уговором день.
Вяткин уже утром сообщил мне, что волейбольная площадка готова. Ее оборудовали возле дома, в котором он проживал. Там у прежних хозяев дачи была площадка для игры в крокет. Бывшим владельцем был какой-то украинский магнат, сахарозаводчик. Судя по даче, он и вправду должен был обладать нешуточным состоянием.
Дача была огромная, крытая красной марсельской черепицей, с мраморными внешними лестницами и верандами, с полами, выложенными мраморными плитками. Балконы украшали резные деревянные столбики и резные изящные перила. В нишах кое-где сохранились прелестные скульптуры. Фасадная стена была сплошь покрыта зеленым плющом. Это придавало даче особую прелесть.
Задний простенок лестничной клетки полностью занимал витраж. Правда, его разноцветные стекла в большинстве были выбиты, но тем не менее хорошо различалась картина: у родника стояла девушка с кувшином на плече, одной изящно изогнутой рукой она поддерживала кувшин, в другой руке держала ленту, которая обвязывала шейку беленького ягненка. Ягненок, наклонив головку, пил воду из ручья, стоя в нем передними ножками.
Удивительно было то, что по прошествии четверти века дачи в Пупышево, несмотря ни на что, все еще хранили дух бывших владельцев. Вы проходили по огромным комнатам с высокими потолками, с лепными карнизами, и вам казалось, будто вы попали в старинные времена, в эпоху изысканных фрейлин, припудренных лакеев, золоченых карет и кринолинов...
Вот и эта дача со своими очаровательными антресолями, изящной аркой, покоящейся на двух колоннах из черного Лабрадора с резным, в японском стиле, орнаментом, широкой парадной лестницей, мраморной колоннадой, поддерживающей кровлю из ромбообразных свинцовых пластин, вызывала у вас именно такое странное чувство.
К подъезду вела мощенная розовыми каменными плитами дорожка, в конце и начале которой установлены были большие гранитные шары. На шарах сидели гранитные же пантеры с раскрытыми в страшном оскале пастями...
Ныне на этой старинной даче квартировали Вяткин и два наших интенданта — начальник финчасти и начальник продовольственного снабжения полка. Майор умел подбирать себе и удобных товарищей, и полезных соседей. Эта троица занимала три комнаты второго этажа. На первом этаже проживали сержанты так называемой артиллерийско-технической службы. Здесь же помещались и склады.
Самая большая комната второго этажа была заперта. В нее, еще до расквартирования нашего полка в Пупышево, внесли все самое ценное из мебели и внутреннего убранства и навесили на двери большой замок.
Любопытный Вяткин все-таки умудрился забраться в эту комнату и выволок отттуда огромную двуспальную кровать красного дерева, маленький инкрустированный перламутром арабский столик и два мягких вольтеровских кресла. Теперь эти предметы украшали его комнату. На вытертых кожаных спинках этих кресел красовался тисненный золотом фамильный герб князей Нарышкиных и вензель владельцев дачи.
Хранителем дач в Пупышево в самом начале войны был поставлен некий старик. Он жил здесь же, на одной из близлежащих дач во флигеле, со своей сравнительно молодой женой. Как говорили, лет ему было что-то около ста. Именовался престарелый сторож Бенедиктом Мефодьевичем, но все его звали почему-то Вениамином.
Помню, когда я впервые увидел кресла с гербами и вензелями, у меня возникла мысль: кто знает, какие древности можно обнаружить в этих старинных дачах, кто знает, как дорого будут они цениться после войны и какое важное историческое значение могут иметь в дальнейшем... Во мне опять заговорила притуплённая войной страсть к старине и антиквариату.
К сожалению, во время войны конечно же никому до всего этого не было дела и никого не заботило, сохранятся эти уникальные вещи или нет.
Когда после обеда я отправился играть в волейбол, площадка и вправду оказалась уже готовой. Траву скосили, границы поля и среднюю линию отчертили известковым раствором, меж двух столбов натянули видавшую виды, почерневшую от дождя сетку. Словом, все было сделано честь по чести.
Вяткин отыскал и нескольких любителей волейбола. Большинство из них были командиры взводов, но человека три нашлось и среди сержантского состава.
Вскоре появилась Малинина, и мы все опешили: на ней были черные брюки и белая майка. Майка подчеркивала ее скульптурный торс, брюки тоже тесно облегали фигуру, показывая красиво округленные бедра.
Она была такая красивая, что глаз не отвести... Все как один уставились на нее, и, кажется, никто из присутствующих ни о чем больше не помнил.
Когда я очнулся, тотчас посмотрел на Вяткина. Майор стоял, пристально глядя на подходившую к нам женщину, и обеими ладонями безотчетно сжимал мяч.
Однако майор скоро очнулся и довольно ловко перебросил мяч Малининой.
Она поймала мяч и, как минуту назад Вяткин, перебрасывая из руки в руку, проверила его упругость, потом подкинула высоко над головой и, стремительно замахнувшись, с такой силой ударила по нему, что он пулей полетел в сторону майора. В тот же миг Вяткин подпрыгнул, сильным ударом изменил направление полета мяча, и он вновь вернулся к Малининой. Но Малинина и на этот раз не сплоховала: прежде чем уверенно посланный мяч успел коснуться земли у ее ног, она молниеносно пригнулась и кистями обеих рук подкинула мяч кверху. Тут подоспели другие игроки, точными пасами стали передавать мяч друг другу.
После недолгой разыгровки Вяткин схватил мяч, зажал его под мышкой и обратился к Малининой:
— Я набираю свою команду, вы — свою, и начинаем...
— Как же мне набирать команду, когда я никого еще не знаю! — пожала плечами Малинина.
— Кого бог даст, тем и довольствуйтесь,— засмеялся Вяткин и тут же вскричал: — Чур, выбираю я!
— Что же, извольте,— согласилась Малинина и улыбнулась. Это была первая улыбка, которую я увидел на ее лице. Эта
улыбка так украсила и без того красивое лицо, так заразительно подействовала на нас, что все мы, находившиеся там, невольно заулыбались.
— Майор Хведурели мой,— заявил Вяткин.
Малинина окинула взглядом всех и, указав рукой на длинного-предлинного сержанта, тихо проговорила:
— А этот светловолосый сержант мой!
— Капитан Прохоров мой! - крикнул Вяткин.
— А этот босой лейтенант мой,— так же спокойно сказала Малинина.
— Майор Вяткин набирает игроков по званию,— пошутил кто-то.
Наконец команды были укомплектованы. У Вяткина и вправду оказались сплошь командиры, у Малининой же в составе были три сержанта и один молодой лейтенант.
И начался этот первый в моей жизни фронтовой матч по Глейболу... Малинина и Вяткин привели меня в восторг. Оба играли пре-| красно. Их мастерство доставило бы истинное удовольствие всем ценителям этой элегантной игры. Я не представлял себе, как можно было сохранить такую великолепную спортивную форму, не тренируясь целый год.
Сказать правду, у меня был и всегда будет только один бог — футбол, но волейбол я тоже любил и немного играл.
...Прежде, в дни моей юности, в сквере Тбилисской оперы со стороны Театрального переулка помещалось летнее кино «Этери», а со стороны улицы Луначарского находилась волейбольная площадка. Там по субботним вечерам собирались известные тбилисские волейболисты Котэ Ломинадзе, Юрий Волобуев и другие и устраивали соревнование. Эти острые матчи приходила смотреть уйма народа, и они оживляли спортивную жизнь города.
Сейчас, когда я наблюдал за Вяткиным и Малининой, перед моими глазами стояли довоенные тбилисские вечера и волейбольные поединки в оперном садике. В тех памятных тбилисских состязаниях иногда принимал участие и я. Ловкости и быстроты тогда мне было не занимать, но теперь, глядя на Малинину и Вяткина, я сразу убедился, что моя игра в сравнении с их мастерством выглядела бледно...
Малинина, по всей видимости, была игроком высокого класса. Она сразу же сыгралась с выбранным ею высоким сержантом, и, когда он давал ей пас над сеткой, она, легко подпрыгнув, била с такой необычайной для женщины силой, что никто из наших игроков не был в состоянии принять этот мяч.
Со своей стороны и Вяткин оказался прекрасным волейболистом. Правда, он был не таким мастером, как она, но атаки его отличались стремительностью и силой, и их тоже едва можно было отразить.
Между Малининой и Вяткиным шло настоящее единоборство. Но поединок их был Дружественным, каждый из них все больше и больше проникался чувством уважения к сопернику. И, как обычно бывает, когда любовь к одному и тому же делу или предмету сближает людей, так получилось и в этом случае: достойные противники понравились друг другу. А все мы оказались как бы дополнением к ним. Мы словно бы существовали для них и в то же время не существовали. Бил кто-то один из них, приносил своей команде очко, а другой тут же сравнивал счет.
Малинина увлеклась игрой, вошла в азарт. Щеки у нее раскраснелись, глаза искрились. Это сделало ее еще краше.
А Вяткин весь лучился. Он не скрывал своей радости. Так как было еще тепло, майор, галантно извинившись перед Малининой и предварительно попросив у нее разрешения (знал, стервец, как понравиться девушке!), снял с себя гимнастерку и нательную сорочку и оголился до пояса. Его примеру последовали и другие игроки. Иные остались в нижних рубашках, иные тоже обнажились по пояс.
Вяткин был отлично сложен. Когда он снял с себя и бриджи и остался в пестрых трусах, видно трофейных, он показался еще более стройным и статным. У него было сильное, мускулистое, тренированное тело.
Игра затянулась до сумерек.
Когда мы, кончив игру, собрались у колодца, чтобы умыться, несмотря на усталость, каждый из нас ощущал себя бодрым, совершенно обновленным, как бы заново родившимся на свет.
Малинина и Вяткин после игры так сблизились, что со стороны показалось бы — это старые друзья. Майор пребывал в восторженном состоянии от улучшившихся взаимоотношений с Малининой и никого вокруг не замечал.
Осмелевший от успеха, Вяткин, видимо, решил не медлить более и захотел одним махом завершить «дело». Когда мы должны были расходиться, он сперва шепнул что-то Малининой, потом решительно обратился ко мне и капитану интендантской службы, жившему вместе с ним:
— Теперь айда ко мне! У меня есть пол-литра, промочим немножко горло, в «дурачка» перекинемся.
Я не знал, что ответить, и посмотрел на Малинину.
Она колебалась.
Долгое одиночество, нудные каждодневные дежурства в душной и крохотной каморке начальника станции, оторванность от привычной обстановки и замкнутая жизнь здесь, в пупышевской глуши, беспредельно ей надоели. Она стосковалась и о людям, но обществу, по дружескому застолью, интересной беседе.
Заметно было, что в душе ее шла борьба между желанием побыть с нами и чувством неловкости оттого, что она так быстро сблизилась с совершенно незнакомыми людьми и вот уже соглашается на предложение одного из них.
И все-таки соблазн оказался сильнее, она согласилась принять настойчивое приглашение майора.
Комната, в которой жил Вяткин, была чисто и аккуратно прибрана. Если мужчина умеет содержать свое жилище в чистоте и уюте без участия и помощи женщины, это свидетельствует о его внутренней собранности и самостоятельности. Видимо, эта черта характеризовала и майора.
По стенам висели какие-то старые картины. Это были виды некогда славившегося своими лечебными водами курорта — Старой Руссы. На одной из картин был изображен цветник. На другой — военный духовой оркестр. На третьей — праздник освящения воды. В центре последней стояли бородатый генерал и какое-то духовное лицо высокого сана. Картины были выполнены акварелью, и по всему чувствовалось, что принадлежали они кисти художника-самоучки, может статься, самого владельца дачи.
Старинная широкая кровать с высокой резной спинкой тщательно убрана. На столике возле нее лежала толстая книга — «Женщины мира». Я перелистал книгу, она оказалась богато люстрированной и содержала очерки с характеристиками нравов и обычаев, психологии, внешности женщин разных рас и народов.
Листая книгу, я наткнулся на очерк Немировича-Данченко с запомнившимся заголовком — «Дома». Автор рассказывал об особенностях русских женщин. Книга был роскошно издана, со множеством цветных вставок. Признаться, это редкое дореволюционное издание сильно заинтересовало меня. Я тогда и представления не имел о существовании подобной книги.
Майор, войдя в свою комнату, тотчас начал хлопотать по хозяйству. Вскоре на столе появились квашеная капуста, печенная на углях картошка, маринованные грибы и пол-литровая бутылка водки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46