В июле, когда стоят белые ночи, нам не было покоя от вражеской авиации. И хотя мы не отходили от прожекторов, но их лучи в такую пору не имели силы. На нас так и сыпались упреки и нагоняи, но что тут можно было поделать?
Днем, правда, мы отдыхали. Наше дело ведь такое: по ночам работай, днем отсыпайся. Оттого и называют нас в шутку «летучими мышами».
Когда, проверяя свои отделения, я проходил мимо дома стрелочника, Рита глядела в окошко, и я всегда видел ее в одной и той же позе: она стояла, наклонясь и облокотившись локтями на подоконник, подперев подбородок ладонями. Платье-сарафан оставляло открытыми ее белоснежные руки, а в глубоком вырезе почти до половины виднелись полные, ослепительно белые груди...
— Гей, гей,— вскричал Яблочкин,— не надо так подробно!..
— Смотри-ка, а ведь он, оказывается, умеет рассказывать,— сказал Докучаев и так посмотрел на Сенаторова, словно увидел его впервые.
Это простодушное замечание придало смелости лейтенанту — он успокоился, повествование его стало еще более связным.
— ...А я был каждый раз сам не свой, старался не глядеть в ту сторону, но это почему-то не удавалось, и шагал я мимо домика с красной крышей, не иначе как скосив глаза. Дальше — больше. Я старался пройти как можно ближе к дому, наверное, для того, чтобы лучше рассмотреть Риту.
И вот что особенно удивляло меня: не было случая, чтобы Риты не оказалось у окошка. Глаза у нее были серо-синие, очень красивые, с длинными ресницами и тонкими, дугой изогнутыми бровями, и глядела она так грустно, что мне становилось жалко ее. Чувство это все усиливалось, сам не знаю почему.
Прошло две недели, и хотя мы встречались так вот по нескольку раз в день, но почему-то не пробовали заговорить друг с другом.
За все это время мужа Риты мне не случалось увидеть хотя бы мельком, а свекровь ее расчищала пути, встречала поезда с флажком в руке или же хлопотала на своем огороде.
Огород у них был, в общем, большой; вдоль линии тянулась довольно длинная вскопанная полоса, где росла всякая всячина: картофель, капуста, зелень, огурцы, помидоры. Словом, то, чем может пропитаться семья, живущая на отшибе, вдали от города.
Встречаясь со мной, свекровь Риты приветливо здоровалась, расспрашивала о фронтовых новостях. У этой маленькой сгорбленной старушки скулы сильно выдавались вперед, а глаза были запавшие, но из глубины темных, чуть ли не черных глазниц они глядели на вас так спокойно, так ясно и ласково, что становилось теплей на душе. Славная это была женщина.
А мы с Ритой по-прежнему только пристально смотрели друг на друга и не говорили ни слова.
Я все время гадал: до каких пор могут продолжаться эти наши немые встречи, долго ли мы еще выдержим и будем вот так играть в молчанку? Ведь Рита не могла не заметить, как я невольно украдкой поглядывал на вырез ее сарафана.
И мне было так ясно, о чем говорит ее грустный, мечтательный взгляд! При всем старании, Рите не удавалось скрыть томившее ее чувство.
Однако я недоумевал. - Она глядит смело, не отводя глаз, встречает мой взгляд и каждый раз без стеснения поджидает меня у окошка; почему же она молчит, не пробует завязать разговор?
Мне даже приходило в голову, что она немая или, может быть, заикается и стыдится этого; однако я случайно услышал, как она разговаривала с детьми, ясно и отчетливо произнося слова тем звучным грудным бархатным голосом, который так красит нашу русскую женщину. Услышишь такой голос — и кажется: вот-вот во всей красе польется протяжная, хватающая за душу песня. Как поют в моем родном Саратове, вы, наверное, знаете. «Саратовские страдания» по всей России знамениты...
Неизвестно, сколько времени продолжалось бы это состязание в терпении, если бы в дело не вмешался случай.
Вся местность, окружавшая домик стрелочника, находилась под прицелом немецкой авиации.
Неподалеку от него железнодорожная линия разделялась на три ответвления: одна ветка уходила в лес, в глубине которого скрывался большой артиллерийский склад. О существовании склада было известно гитлеровцам, и время от времени этот район подвергался отчаянной бомбардировке. Другая ветка, также проложенная на скорую руку, следовала вдоль линии фронта, в некотором отдалении от нее, а третья вела к расположению противника и обрывалась близ передовой. По этой ветке пускали наши бронепоезда, и после коротких артиллерийских ударов они по ней же возвращались обратно. Понятно, что гитлеровцы внимательно следили за железнодорожным узлом и его ответвлениями.
Не проходило дня, чтобы вражеский самолет-разведчик не показывался в небе по нескольку раз и не сделал над нами несколько кругов. Чаще всего это бывал «фокке-вульф», прозванный «рамой»,— со своими двумя фюзеляжами он и в самом деле напоминал раму. Он летал на большой высоте, и зенитная артиллерия не могла вести по нему прицельную стрельбу. А нашим «Лаг-гам», которые действовали на этом участке фронта, чтобы достичь такой высоты, требовалось столько времени, что вражеский разведчик успевал уйти целым и невредимым.
Ярость душила меня, когда я видел, как мы беспомощны против этого воздушного разбойника и как безнаказанно, совершенно спокойно он вершит свое коварное дело.
Достаточно ему было заметить какое-нибудь движение внизу на земле или увидеть несколько идущих колонной автомашин, как он тотчас же вызывал бомбардировочную авиацию, и через короткое время на нас начинали градом сыпаться бомбы.
А уж домик стрелочника с дежуркой были излюбленным ориентиром фашистской авиации. Развилок, где сходились три железнодорожные ветки, немцы бомбили раз за разом все упорнее, это уж у них в характере, и часто повреждали путь, но тотчас подоспевал дорожно-ремонтный поезд и срочно его восстанавливал.
Вокруг дома стрелочника и в особенности в районе путевых стрелок земля была изрыта бомбами, через каждые десять шагов можно было наткнуться на огромную воронку, притом такую правильную и симметричную, словно ее специально выкопали.
Почва в этой местности торфяная, бомбы уходили в нее на большую глубину и, хотя воронку вырывали глубокую, для людей, находящихся неподалеку, очень большой опасности не представляли.
Особенно меня удивляло то, что дом стрелочника до сих пор оставался целехонек.
Не раз думалось мне: может быть, немцы не уничтожают его намеренно, дабы иметь удобный ориентир? И, кажется, так оно и было: окруженный зеленью побеленный каменный домик с красной крышей был отчетливо виден издалека.
Но еще больше дивило меня то непостижимое спокойствие, которое проявила семья Семена перед лицом смертельной опасности. Другие, наверное, давно бы уже бежали от этого ада. Не колеблясь бросили бы все и переселились куда-нибудь, где потише.
А эти, будто им все было нипочем, продолжали жить у привычного очага и, подумайте только, даже детей никуда не отсылали...
Дивился я и самому Семену: он отсутствовал целыми неделями, как же у него сердце выдерживало, как он не боялся, что в один прекрасный день, вернувшись с работы, не найдет тут ни дома, ни матери, ни жены, ни детей? Я ломал голову: почему он не старается перевести своих близких в более безопасное место?
Да, было в безмятежном спокойствии, в стойкости этих людей что-то поразительное и мужественное, я бы сказал, геройское.
Что удерживало их здесь? Почему они не пытались перебраться хотя бы в ближайшую деревню? Ведь не обязательно пускаться в далекое путешествие. Достаточно переехать куда-нибудь за несколько километров, скажем, в соседнюю Малую Вишеру, и они уйдут от смертельной опасности.
Но никому из них это, видно, и в голову не приходило. Не только свекрови, но и невестке с грудным ребенком.
Однажды, повстречав на дороге старуху, которая тащила домой хворост из соседнего леска, я спросил словно невзначай:
— Как это вы выдерживаете здесь, в этом пекле? Старуха ответила мне без всякого колебания:
— Не мы одни под опасностью живем — вся Россия в такой же беде!
Я все же осмелился и спросил ее прямо:
— Почему не переберетесь в более тихое место? Нынче ведь в людях всюду нехватка, особенно в железнодорожниках, работу легко найдете.
Старуха ласково посмотрела на меня своими спокойными выцветшими глазами:
— От своей судьбы никуда не убежишь, сынок. Если нам так на роду написано, найдет нас и в другом месте бомба супостата. А коли не суждено, так сколько бы он их ни кидал, вреда нам не будет... Мой муж вон там под большой березой похоронен,— она показала рукой в сторону леса.— И сын мой тут родился, и внучата мои. Тут и нас пускай похоронят, где мы всю жизнь прожили. Мыслимое ли дело — сорваться с места и бродить по чужим дворам?
Я не стал с нею спорить, но не удержался все же, сказал, что надо бы хоть детей пожалеть.
— Ничего им не сделается, храбрее будут, как вырастут,— отвечала старуха, взваливая на спину вязанку хвороста.
Не раз после этой встречи я думал: ведь если, не дай бог, докатился и до моего родного Саратова вал войны, наши тамошние старухи на том же будут стоять, такова уж выдержка нашего народа!
Но все равно судьба этой семьи тревожила меня.
Однажды утром налетели и на нас два «хейнкеля» и сбросили бомбы.
Посмотрел я на домик стрелочника и вижу: весь он окутан дымом.
Я кинулся туда. Оказалось: тяжелая бомба упала совсем близко, подняла фонтан черной торфяной земли и с такой силой забросала ею белые стены домика, что одна стена его просто почернела.
Изнутри не доносилось ни звука.
Я ворвался в тесные сени, толкнув с размаху дверь в комнату. Смотрю — Рита склонилась над люлькой и спокойно кормит грудью ребенка.
Увидев меня, она вскочила, поспешно запахнула платье на груди; вид у нее был растерянный.
— Вы живы? — с трудом выговорил я, едва переводя дух.
— Слава богу,— она застенчиво улыбнулась.
— А я перепугался,— признался я,— вон дым какой, дома не видно... Думал, бомба прямо сюда угодила.
— Когда стали бомбить, я как раз кормила Павлика. Отними я грудь у ребенка, он мог испугаться; и я подумала: коли так суждено, лучше уж мне тут погибнуть, у люльки. Но вот... мы оба с ним уцелели... Войдите. Садитесь, вон тот стул чистый...
Из темного угла комнаты смотрели три пары глаз — маленькие девочки лет пяти-шести с любопытством разглядывали меня.
— Ну, мне пора, надо пойти проведать моих ребят,— сказал я, чувствуя, что решительно не знаю, о чем дальше говорить, и направился к двери.
Она пошла следом, провожая меня. Но дверь комнаты сама захлопнулась, и мы вдруг оказались вдвоем в темных сенях.
Я растерялся, видимо, она тоже, и мы в темноте столкнулись друг с другом.
Когда ее крепко сбитое ладное теплое тело коснулось меня, я в одно мгновение потерял голову и, безотчетным движением обняв ее за талию, с силой привлек к себе. Она не противилась, не отталкивала меня, не пыталась вырваться. Напротив того, я почувствовал — сама припала ко мне.
Охваченный жгучим волнением, я, стиснув ее в объятиях, крепче прижал к груди; она обвила мою шею своими гибкими нежными руками и долгим поцелуем прильнула к моим губам... Сознание у меня помутилось, в сердце словно что-то сорвалось с привязи, и, не помня себя, я приник к ней.
Не знаю, сколько протекло времени...
Способность соображать вернулась ко мне, когда она сняла руки с плеч, высвободилась из моих объятий и мягко, но настойчиво подтолкнула меня к выходу. И как только я, повинуясь ей, переступил через порог, она поспешно закрыла за мною дверь.
Я был весь напряжен, шел с таким чувством, словно как птица готов был оттолкнуться от земли, взлететь...
Запах ее — смесь молока и миндаля — преследовал меня, кружил голову, я видел перед собой ее серо-синие затуманенные жаждой любви глаза...
Но случилось нечто неожиданное: хотя я все время мечтал о Рите, встреч с нею я стал почему-то бояться...
Отправляясь на обход моих прожекторов, я уже не старался пройти перед ее домом, напротив, норовил как-нибудь пробраться стороной, чтобы лишний раз не столкнуться с нею.
А если бы меня спросили, в чем тут была причина, я не сумел бы ответить.
Но по утрам мы с ней непременно встречались — в тот час, когда я освобождался от моей службы. Днем ведь прожекторы не нужны. Бойцы надевали на них брезентовые чехлы и, приткнувшись кто где, задавали храпака.
А я пускался по тропинке, бегущей к домику стрелочника.
Как и у меня, у Риты и у ее свекрови забот и хлопот по ночам было больше, чем днем. В расположенный неподалеку фронтовой склад боеприпасы привозили и увозили по ночам, чтобы не выследили немцы. Не было такой ночи, чтобы от склада не отошли, по меньшей мере, два или три эшелона и чтобы туда не прибыло еще в соответствии с расписанием рабочего времени; но ночам склад оживал, а днем был безлюден и казался заброшенным.
Еще чаще проходили в ту и в другую сторону поезда, направлявшиеся к передовой линии. Они перевозили оружие, провиант, а то и воинские части. Эти поезда тоже двигались только под покровом ночной темноты — им необходимо было добраться до места и вернуться назад раньше, чем рассветет. Правда, летние северные ночи не очень-то темные, но все же ночь есть ночь.
Так что бедная старуха не имела ни минуты покоя. Она уходила в будку для дежурств, едва, бывало, смеркнется и оставалась там до утра. Когда свекрови становилось невмоготу или если она прихварывала, ее сменяла Рита, старуха же нянчила грудного ребенка.
Неподалеку от их домика стоял старый дощатый сарай. В нем когда-то хранились материалы для ремонта путей. Вокруг сарая буйно разрослась зеленая сочная трава, такая высокая, что доставала мне до пояса.
Там, у этого заброшенного сарая, и встречались мы с Ритой. Мы опускались на траву и подолгу сидели бок о бок, прислонившись спинами к нагретой солнцем дощатой стене. То Рита рассказывала мне историю своей унылой, однообразной жизни, то я вспоминал о чем-нибудь вслух.
Как я любил, положив голову ей на колени и раскинувшись в душистой траве, смотреть в безоблачное синее небо!..
Был июль, погода стояла жаркая. Трава оставалась нескошенной — до нее ли было в те дни?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46