Я не сводил с нее глаз, а она положила ладонь на мое плечо и говорила спокойно, как всегда, – как всегда она говорила, с тех пор как я ее знаю:
– Ждать было нельзя. Киношники думают, что ты попал в аварию. В отеле думают, что ты стал жертвой преступления. И хотят заставить полицию начать розыск до истечения сорока восьми часов.
– Откуда тебе это известно?
– Я была в отеле. Меня там ведь знают. И все они там собрались.
– Странно, что никому не пришло в голову искать меня в какой-нибудь больнице.
– Ничего странного. Ведь никто не знал, в каком ты состоянии. Кроме меня. А я сразу подумала, что с тобой случилось что-то в этом роде.
– Наташа… – начал я, но не смог договорить, так как слезы опять полились из глаз.
– Эту поездку ты должен выдержать, Питер. Тебе необходимо выехать из Германии до того, как они выдадут ордер на твой арест.
– А что с тем парнем, которого я пырнул, – ты о нем что-нибудь слышала?
– Его дела плохи.
Я отхлебнул большой глоток.
– Но опасности для жизни нет. Нож соскользнул по лопатке.
– Хочешь знать, почему я это сделал?
– Ты мне расскажешь, – сказала она. – Ты мне все-все расскажешь, Питер.
– Он избивал еврея.
– Потом, все потом. Попозже, – сказала она. – Сейчас тебе надо поменьше говорить. Слишком много волнений выпало на твою долю.
– Наташа…
– Ничего не говори. – Она опять наполнила мой стакан.
– Нет, я не могу молчать! Ты не должна этого делать.
– Чего?
– Ехать со мной. Тебе надо будет сойти с поезда… на ближайшей станции. И вернуться в Гамбург. Иначе и тебя впутают в эту историю.
– Это мне в любом случае обеспечено.
– Потому-то тебе и следует сойти с поезда. Если… если меня схватят, то обвинят не только в этой поножовщине… за мной и обман страховой компании… и Шерли… и служитель, которого я свалил ударом по голове…
– Я знаю.
– Подумай о Мише!
– Я думаю о тебе, – спокойно сказала она. – Один ты до Рима не доедешь. Отныне подле тебя всегда кто-то должен быть. Лучше всего врач.
– Но это безумие! Я этого не хочу! И не потерплю… Она погладила меня по волосам.
– Выпей еще немного, Питер. И разденься. В сумке твоя пижама. Белье я тоже купила.
– Наташа…
Но ее уже не было в купе.
Я встал, пошатываясь, разделся и умылся. Умывальные принадлежности были тоже новые. Лицо мое было усеяно прыщами, нарывами и пятнами. Вид такой, что самому на себя смотреть противно.
Я еще раз налил себе стакан доверху, выпил одним духом и поглядел в окно на проносящийся мимо снежный ландшафт.
Потом лег.
Вскоре Наташа вернулась.
– Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо.
– Вот и чудесно.
– Это ты чудесная, – сказал я.
– Пожалуйста, отвернись-ка к стене.
Что я и сделал, и она разделась, сняла грим и умылась, а потом сказала:
– Можешь повернуться.
Она стояла передо мной в матово-желтой пижаме, под которой вырисовывалось прекрасное тело. Она умылась и пахла мылом, туалетной водой и кремом.
– Если почувствуешь себя плохо, сразу же буди меня.
– Да.
Она прислонила стремянку к верхней полке и улыбнулась мне.
– Но ты будешь себя хорошо чувствовать. И вообще все будет хорошо. Только бы тебя не схватили, а то сунут здесь в какую-нибудь психушку. А тебе нужно попасть к профессору Понтевиво. – Она быстро поднялась по лесенке. Несколько секунд ноги ее еще свешивались вниз, потом исчезли. – Пей, пока не уснешь. Свет можно оставить, если боишься темноты.
– Да, Наташа.
– И ничего не бойся. Я с тобой.
– Да, Наташа.
– Тебе действительно нечего бояться. В том числе и нового приступа. Мне теперь все равно. Я хочу, чтобы ты попал в Рим. И чтобы выздоровел. Потому и взяла с собой эти ампулы.
– Какие ампулы?
– Сам знаешь какие, – сказала она. – У меня все с собой, Питер.
После этого она умолкла, я тоже молчал, потягивал виски и слушал, как постукивают колеса поезда. Теперь он мчался с большой скоростью.
Все шло хорошо до Мюнхена. Мы с Наташей позавтракали в купе, в купе же и пообедали. Все это время я лежал на полке.
– Мой муж болен, – заявила Наташа новому проводнику, сменившему прежнего в Мюнхене.
В Австрии шел сильный снег. Поезд опустел, на станциях никого. Сыпь на лице у меня воспалилась, я уже не мог побриться.
Наташа то и дело давала мне успокоительное и сделала несколько инъекций, так как длительная поездка утомила меня. Тем не менее все и дальше шло хорошо, в том числе и на границе. Я надел очки с оконными стеклами, а Наташа задернула занавески, так что я лежал в полутьме. Пограничники и таможенники пришли, посмотрели наши документы и удалились.
У Бреннера было очень холодно, поезд ехал сквозь метель. Она плохо на меня действовала. Вой ветра и снежные вихри за окном в сочетании с сухой жарой внутри купе вызвали у меня приступ тоски. То меня пробирал озноб, то прошибал пот. Пульс колотился как бешеный, дыхание участилось. Наташа померила мне температуру. Оказалось 39,5. Она дала мне какие-то таблетки, сделала уколы. И напомнила мне Шауберга.
Шауберг…
Где-то он теперь? Уже в Оране? Или в Пернамбуку? А может, еще в Гамбурге?
От жара мысли мои легко сбивались и путались. Я думал то о Шерли и матери, то о Мише и Джоан, то о белокурой Кэте и Мышеловке. И прикидывал, умру ли я до того, как мы приедем в Рим.
Вид у Наташи был усталый и невыспавшийся, но она не отходила от меня ни на шаг. Я начал бредить, и привиделись мне такие ужасы, что я несколько раз вскидывался, крича от страха. И каждый раз Наташа оказывалась рядом; она крепко обхватывала меня руками и говорила:
– Ты должен взять себя в руки. Тебе необходимо попасть в Рим. Нам нельзя привлекать к себе внимание. Иначе нас высадят на первой попавшейся станции.
Я старался взять себя в руки, насколько хватало сил. Наташа давала мне виски, но теперь меня от него воротило. В Альпах снежная буря бушевала вовсю, в Верхней Италии шел сильный снег. В Больцано, Триенте и Роверето за снежными вихрями едва видны были станционные строения. От этих вихрей меня мутило. Иногда мне чудились в них то зверюшки, то крошечные человечки, быстро-быстро мелькавшие перед глазами. Все, что я видел, казалось мне маленьким и мелькало быстро-быстро. Я сказал об этом Наташе. Она поправила дужки очков и налила мне полный стакан виски без содовой, сказав:
– Еще восемь часов. Всего восемь.
Наступил вечер 25 декабря. Буря все еще бушевала, и снег все еще валил. Мне вдруг стало так скверно, как еще никогда не было.
– Наташа, не хочу тебя пугать, но мне кажется, я умираю.
Она померила мне давление. Когда она это делала, новый проводник, сопровождавший нас от Мюнхена, постучав, просунул голову в дверь и спросил, как дела. Наташа одарила его сияющей улыбкой, я тоже улыбнулся через силу. Наташа сказала:
– Он себя прекрасно чувствует.
– Через четверть часа у нас остановка в Вероне, сударыня, – сказал проводник. – На случай, если господин все же почувствует себя не совсем хорошо. – С этими словами он исчез.
– Какое у меня давление?
– Сто.
– А ведь было сто семьдесят!
– В таких случаях давление скачет. Тебе потому и плохо, что оно как раз резко упало.
Она проверила мой пульс.
– Сколько?
– Сто тридцать.
– Наташа…
– Что, любимый мой?
– Я боюсь.
– Ты должен взять себя в руки. Пожалуйста, ну пожалуйста, возьми себя в руки. Нам необходимо доехать до Рима.
– Я не доеду. Я умираю.
– Ты не умираешь.
– Нет, умираю. Мне так жаль. Такой стыд умереть после всего, что ты для меня сделала. Но я чувствую, что умираю. Умираю.
Теперь я уже ничего не видел, только слышал шум бури. Железная дорога здесь описывала крутую дугу, и вагон слегка накренился. В тот же миг огромный кулак, который был мне уже знаком, нанес мне резкий удар под ложечку, начал давить вверх, все выше и выше, все ближе к сердцу. Тот самый жуткий кулак.
Я не мог ни видеть, ни слышать, ни дышать. От удушья тело мое опять выгнулось, как в тот раз, в гостиной моего номера в Гамбурге, перед гравюрами Лессинга и Даву: в полку упирались только пятки и раненый затылок, все остальное взвилось в воздух, образуя некий жуткий мост. Я услышал собственный вопль:
– Наташа, помоги мне!
После этого остались лишь мрак и бездонная пропасть, в которую я падал, падал и падал. За десять минут до Вероны я еще раз умер, чтобы еще раз воскреснуть и продолжить мою несчастную, проклятую жизнь.
3
Сначала мне все виделось смутно и нечетко, словно картинка на диапозитиве с неправильным фокусом. Потом окружающее пространство обрело контуры. Я лежал на латунной кровати в унылом гостиничном номере с дешевой лакированной мебелью, линолеумом на полу и полотенцем, лежащим перед раковиной.
Из окошка падал слабый свет угасающего дня. Я опять услышал вой бури и опять увидел белые крутящиеся хлопья за стеклами. У окна сидела Наташа в том же синем костюме. На бамбуковом столике возле нее громоздилась куча газет.
Я попытался приподняться, но сил не хватило. Глаза сами собой закрывались. Я вновь упал на влажную подушку и ощутил влажность одеяла. Из кранов над раковиной капало, и стук капель отдавался у меня в голове с такой же силой, как завывание бури.
Наташа подошла ко мне. На ее лице я заметил морщины и складки, которых раньше не видел. Она тоже была без сил, но тем не менее улыбнулась, когда присела на край моей кровати и погладила мне руку. Я с трудом выдавил:
– Который час?
– Шесть часов вечера.
– А… день недели?
– Воскресенье.
Я испугался:
– Воскресенье? Но ведь… ведь мы выехали в четверг!
– И в пятницу приехали сюда. С тех пор ты спал. Слава Богу.
– А где мы?
– В Вероне. В привокзальной гостинице. Она новая, и владелец ее очень милый человек. Когда мы тебя вносили…
– Меня вносили?
– Два железнодорожника и я. Ты потерял сознание в поезде. Ты этого не помнишь?
– Нет, помню. Разве ты не сделала мне укол?
– Сделала сразу же. Но тут поезд остановился. Ты был еще без сознания. И я не решилась везти тебя дальше. Так вот, когда мы тебя вносили в гостиницу, владелец потребовал, чтобы немедленно позвали врача. Я показала свое медицинское удостоверение. Он сразу же успокоился. Думается, нынче вечером мы сможем ехать дальше. На всякий случай я зарезервировала купе в спальном вагоне.
– Я не могу ходить… не могу сделать ни шага… Как громко стучат капли!
– Для этого существуют носилки. Я же сказала тебе, гостиница расположена у самого вокзала. В Риме тебя прямо с поезда заберет санитарная машина. До следующего приступа тебе необходимо оказаться в клинике.
– На этот раз мне было хуже некуда, верно?
– Но при этом тебе необычайно повезло. Все симптомы говорили о том, что ты на пороге делирия. Я до смерти этого боялась! Твой озноб, кровяное давление, пульс, твои слова про крошечных человечков…
– Все это предшествует делирию?
– Да.
– А что за этим следует?
– Приступы буйного помешательства, безумное бешенство. Жуткий страх. Делирий – самое опасное состояние. Из-за ужасного возбуждения, в котором ты находишься, все больные органы перенапряжены – и сердце, и печень, и система кровообращения. Сердце может отказать. Можно получить воспаление легких… и чрезвычайно трудно заставить человека заснуть: сон тут спасителен. Но все успокоительные таблетки усиливают нагрузку на сердце, а тем более на печень. Больного в стадии делирия можно лечить только в больничных условиях, под неусыпным наблюдением врача. Нужно иметь возможность делать для него буквально все – поддерживать кровообращение, стимулировать его сердечными препаратами, вводить антибиотики против воспалительных процессов и детоксиканты для печени, а также глюкозу для поддержания сил… Со всем этим мне одной бы не справиться. Мне пришлось бы поместить тебя в ближайшую больницу, все равно какую. – Она опять поправила дужки очков. – Но случилось чудо бывает один раз на тысячу. Кто-то там наверху… – она подняла глаза к потолку, – очевидно, очень тебя любит.
– В чем же чудо?
– В том, что ты после обморока не проснулся. Делирий не наступил. Ты сразу же погрузился в спасительный сон.
– И спал два дня кряду.
Она улыбнулась и кивнула, а за окном продолжала бушевать буря и мести метель, а совсем рядом капала вода из кранов, да так громко, так невыносимо громко!
– Разумеется, сон не сделал тебя здоровым. И нам надо как можно скорее двигаться дальше. Есть хочешь?
– Нет.
– Я тут пока читала немецкие газеты. Они сообщают о твоем бегстве из лечебницы весьма осторожно. Речь идет о том, что беглец, вероятно, известный актер. Но имени не называют. Побег удался с помощью женщины-врача, но и моего имени тоже не называют. Полиция, конечно, все знает. Теперь видишь, как важно было скорее оказаться за пределами Германии?
– Но если полиция все знает…
– То и твоя кинофирма, само собой, тоже все знает.
– Я не то хотел сказать. А то, что полиция и тебя ищет.
– Конечно. Причем мое имя ей известно.
– Каким образом?
– Мне пришлось показать свое удостоверение, чтобы проникнуть в лечебницу. Я сказала доктору Троте, что когда-то лечила тебя и смогу опознать, если это ты.
– Но… тогда и тебя привлекут к суду!
– Я хочу, чтобы ты попал в Рим. Это все, чего я хочу.
Потом я вернусь в Германию и сама явлюсь с повинной. Не делай таких испуганных глаз.
– Наташа, – выдавил я с усилием, – почему ты все это делаешь?
Она опустила голову, и улыбка увяла на ее лице.
– Ты сам знаешь.
– Нет, – сказал я. – Нет и нет. Это неправда. Все дело в том, что я напоминаю тебе Бруно. Потому что я тоже алкоголик. Потому что ты хочешь помогать всем. А это неправда, Наташа!
– Нет, – ответила она спокойно. – Это правда. Я люблю тебя.
4
Много-много дней назад я сказал как-то в этой своей исповеди, что в Наташе я увидел суть восточных женщин, готовых ради любимого пойти на все, на любые лишения и любую боль, готовых защищать и охранять его своей жизнью – даже если придется совершить преступление. Наташа была на него готова. И даже на большее – вскоре я мог в этом убедиться.
В унылой и холодной комнате совсем стемнело. Буря сотрясала рамы окна, а краны все так же громко капали.
– Я люблю тебя, – сказала Наташа. Ее ладонь лежала на моей руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82