А теперь я провожу вас в вашу комнату.
Мы вышли из лаборатории и зашагали по светлому коридору с большими окнами, в которые светило солнце.
Внезапно Понтевиво спросил:
– Замечаете, какие успехи вы делаете?
– В чем?
– Вы весь путь проделали самостоятельно. Ни разу не оперлись о стену. И я не вел вас за руку.
В самом деле – так все и было! Я оглянулся и увидел пройденный мною длиннющий коридор. Я счел это чудом, непостижимым чудом.
– Вы чего-нибудь боялись?
– Нет, профессор, – ответил я. Сердце мое колотилось от счастья, и теперь я сам повторил его шутку: – Мне ничего не грызет.
– Дело в том, что вы вновь способны ясно мыслить, мистер Джордан. А эта способность убивает страх.
Откуда-то снизу донеслись тихие звуки музыки. Играл тот молодой композитор, и мы оба остановились, прислушиваясь. Понтевиво не смотрел на меня, ибо по моим щекам катились слезы. Я прошел весь коридор без посторонней помощи, без опоры и без страха!
– Прекрасно играет, не правда ли? – Профессор выглянул из окна в цветущий парк. – Сейчас концерт кончится. Вон идет его муза. – Он показал рукой на посыпанную гравием дорожку между цветниками, по которой медленно и торжественно шествовала жена композитора-наркомана: как всегда, в черном, бледная и тщедушная, в низко надвинутой на лоб черной шляпе, держа на согнутой в локте руке корзинку, полную ярко-оранжевых апельсинов.
– Каждый раз она приносит ему апельсины, – сказал я. – Неужели он может съесть такое количество?
– Он ест невероятно много апельсинов. Ему очень полезно. – Мы прошли дальше по коридору и остановились у двери моей комнаты. Понтевиво протянул мне руку. – Завтра продолжим нашу беседу. А сейчас расскажите магнитофону все, что только что услышали от меня и что я вам показал. А потом продолжите свои воспоминания.
– Так я и сделаю, профессор, – сразу согласился я.
2
На Кэте была только замшевая куртка, туфли на шпильках и дешевенький пуловер, под которым судорожно вздымался и опускался ее пышный бюст. В нормальной одежде она казалась невыносимо вульгарной. Ее глупенькое, смазливое личико было серым, губы дрожали.
– Я уж подумала, что жду не там, где надо, что тут есть и другой стог… Или и с вами что-нибудь стряслось.
Вороны каркали над полем. Вороны каркали. Я почувствовал, что у меня немеет все тело.
– И со мной? – едва слышно переспросил я.
Она кивнула, сдерживая слезы, и тут же расплакалась. Я прошептал:
– Шауберг?
Поток слез.
– Что с ним?
– Его арестовали. Сегодня ночью, – выдавила Кэте сквозь рыдания. – Там, в Райнбеке.
– За что?
– Он… он…
Я схватил ее за плечи и встряхнул:
– Ну, говори! Говори же!
– Он совершил кражу со взломом…
– Кражу? Откуда ты знаешь? Как ты вообще попала сюда?
– Отпросилась у фрау Мизере. Я ей сказала, что мне надо встретиться с вами…
Очень мило, подумал я, что ты ей об этом сказала. И заорал на нее:
– Куда он залез?
– На фабрику микстуры от кашля.
На фабрику микстуры от кашля. Микстуры от кашля. Нет, так не бывает. Просто не может быть. Я сошел с ума. Теперь уже окончательно.
– Куда-куда? Повтори!
– На фабрику микстуры от кашля.
– Что это еще за бред собачий?!
– И сделал это ради вас! Я сжал виски ладонями. Чайка. Слон. Лифт. Голоса.
Нет! Нет! Я буду сопротивляться! Я еще не сдаюсь!
– Ради меня он сегодня ночью совершил кражу со взломом на фабрике микстуры от кашля?
– Нет!
– Что «нет»?
– Сегодня ночью его замели. А на фабрику он залез позавчера! – Когда она говорила, из ее рта вырывались клубы белого пара, и все вокруг нее было белое, луга и ветви деревьев, дороги и поле, – белое и словно зачарованное, как в волшебной сказке.
Да еще в какой сказке!
– И все это ради меня? Ради меня?
– Вот именно – ради вас!
– С чего ты это взяла?
– Мне Чарли сказал.
Вороны. Вороны. Они вопят и каркают. А я все же с приветом. Неужели и впрямь?
– Это еще кто такой?
– Тот, кто был с ним вместе.
– А Чарли не замели?
Она шмыгнула носом, за чем последовал новый поток слез.
– Кончай реветь, не то вмажу! – Не помогло. Мне надо было найти подход, который был ей ближе. – Значит, забрали одного Шауберга.
– Да…
– А Чарли?
Хлюпанье носом. Слезы.
– Где Чарли?
Слезы. Хлюпанье.
– Отвечай!
– Вы сказали, что вмажете мне.
– Извини. Я волнуюсь.
– Я не позволю так со мной разговаривать. Я такой же человек, как вы. И у меня есть своя гордость.
– Кэте… Кэте, ну пожалуйста! Где живет Чарли?
– Да не знаю я! Я вообще ничего не знаю! Я его в жизни не видела! В два часа ночи он позвонил фрау Мизере. – И она изобразила голосом разговор двоих: – «Можно позвать к телефону Кэте?» – «Я у аппарата. Кто со мной говорит?» – «Чарли». – «Какой Чарли?» – «Тебе без разницы, придержи язык. Твоего милого только что замели. Кража со взломом. На фабрике микстуры от кашля. Знаешь человека по имени Питер Джордан?» – «Да». – «Ради него он на это пошел. Завтра утром в восемь двигай в Фульсбюттель. Майенвег, за Гинденбургштрассе. Увидишь полевую дорогу, возле нее стог гнилого сена, там будет ждать этот Джордан.
Скажи ему, чтобы послал адвоката к фараонам». – «Чего?» – «Адвоката для твоего милого. И еще – пусть заберет ящик». – «Какой еще ящик?» – «Не задавай идиотских вопросов, Джордан знает какой. Сейчас же пусть заберет. Ящик – это главное».
Я услышал сзади какой-то шум и отскочил. За стогом стояла Шерли. Она явно все слышала, но ничего не поняла. Не знала и двух слов по-немецки.
– What happened? Who is that girl?
– I told you to stay in the car!
У Кэте сразу сдали тормоза, и она взвизгнула:
– Меня в это дело не путайте! И вообще, меня тут нет!
– Заткнись! – заорал я на нее. И, обернувшись к Шерли, тем же тоном: – Leave us alone!
– If you don't tell me right away what happened, I'll start scream!
– For Christ's sake, I don't know myself what happened! Now will you get back into that car and wait?
Наверное, в этот момент вид у меня был страшный, ибо Шерли отшатнулась от меня, как испуганная собака. Я посмотрел ей вслед. Она шагала по мерзлой земле, спотыкаясь и едва не падая, и наконец скрылась в машине.
– Разве это не… У вас было фото… – начала Кэте.
– Слушай внимательно! Мне сейчас надо ехать на студию.
– А как же ящик! И адвокат!
– Дай договорить! Сейчас мне необходимо явиться на студию. Тут рядом! А ты вытрешь слезы и вообще немного приведешь себя в порядок, чтобы на тебя не оглядывались, а потом пойдешь назад в город по правой обочине. Я нагоню тебя через четверть часа. Я не ориентируюсь в Гамбурге. Так что тебе придется мне помочь. Вот и ящик нести поможешь. О'кей.
Она хлюпнула носом и кивнула.
А я повернулся и, скользя и чуть не падая, поспешил назад к машине. Я плюхнулся на водительское сиденье. Повернул ключ зажигания. Включил заднюю скорость. Муфту сцепления. Газ! Машина полетела к шоссе. Шерли сидела рядом со мной, не двигаясь. Сзади, по тропинке, ковыляла на своих шпильках Кэте. Она опять рыдала в три ручья.
Дуреха. Не реви! Не то первый встречный заподозрит неладное. Не реви, дуреха! Высморкайся как следует!
Но белокурая Кэте продолжала рыдать и спотыкаться, ковыляя по мерзлой земле, одинокая, беззащитная и совсем потерявшая голову.
Машина выскочила на шоссе. Я рванул руль и переключил скорости. Скаты взвизгнули. И «мерседес» понесся к киногородку. Я произнес, не повернув головы и не отрывая глаз от дороги:
– Врач арестован. Это его подружка. – (Шерли залилась истерическим хохотом.) – Что тут смешного?
– Врач арестован? Как, и этот тоже? Вот, значит, для чего я приехала в Гамбург? – Она задыхалась от смеха.
– Я должен ему помочь.
– Чтобы и тебя арестовали?
– Он сидит за другое! Потом все тебе объясню. Обещаю обязательно все тебе объяснить.
Она вдумчиво посмотрела на меня и пожала плечами.
– Никогда ты не скажешь правду, – одними губами прошептала она. – Теперь я это знаю.
– Что ты теперь знаешь?
– Что ты попал в какую-то грязную историю. Очень-очень грязную. Бедный Питер.
– Шерли, клянусь тебе… – начал я. Но потом плюнул. Нет времени. Ящик. Кэте. Адвокат. Мне необходим Шауберг. Что мне делать без него?
Впереди вынырнули ворота студии «Альгамбра». Я посигналил. Сторож поднял шлагбаум. Я въехал в ворота, не снимая ноги с педали газа, мимо таблички с надписью: «Скорость не выше 10 км».
Сторож закричал мне вслед.
С боковой дорожки вышли два «эсэсовца» в черных мундирах, высоких сапогах и фуражках с серебряной кокардой в виде черепа. Одного я слегка задел, второй с руганью отскочил. То были статисты, направлявшиеся в павильон № 11, где немецкая кинофирма все еще снимала фильм о войне.
В последний момент я нажал на тормоз. Руки мои дрожали, когда я опускал стекло и просил извинения у них обоих. Они меня узнали и сразу заулыбались, приветливо и почтительно. Таких, как они, называли исполнителями второстепенных ролей, если им доставались одна-две фразы, а может, эти двое были из массовки, таким вообще не полагалось ни слова. Так, во всяком случае, мне показалось. Я сунул в руку одному из них банкнот, и он щелкнул каблуками и отдал честь.
– Спасибо, шеф! – Своему напарнику он бросил: – Двадцать монет.
– Как это понимать, дружище? – ухмыляясь, откликнулся второй. – С тех пор как на нас эта одежда, все стали с нами куда любезнее!
3
– Отлучиться? Что значит «отлучиться»? Как вы себе это представляете, мистер Джордан? – Альбрехт, мой заклятый враг, в бешенстве уперся в меня глазами. Он даже вышел из-за своего стола, припадая на одну ногу, этот задохлик, который ненавидел меня всеми фибрами души, сам не знаю – за что. – И надолго желаете отлучиться?
– На час. Максимум на полтора.
– В десять вы должны быть готовы к съемке. Сейчас без пяти восемь. Что же – прикажете нам всем ожидать вас? Как-никак нас восемь десятков!
А Кэте в это время бредет по гадкой дороге в сторону города. И полиция разыскивает Чарли. А Шауберг сидит за решеткой. И ящик лежит в бывшем лагере.
Я заставил себя улыбнуться:
– Господин Альбрехт, пожалуйста, начните со сцен, где меня нет. С тех, что с Гофманом.
– Чтобы еще раз из-за вас перевернуть весь план?! Нет уж. Нет-нет. Кроме того, Гофман до двенадцати занят на радио.
В этот момент появился Герберт Косташ. И, увидев нас с Шерли, расплылся от счастья.
– Какая радость для меня! – Шерли получила поцелуй в лобик. Тут Косташ почуял неладное. – Что случилось? – Альбрехт объяснил. Косташ решил: – Ежели мистеру Джордану непременно надо отлучиться, переставь сцены, черт тебя побери! Ведь вы наверняка никогда больше не будете так поступать, правда, Питер?
– Никогда.
– И не гляди на меня с такой иронией, Альбрехт. Я этого терпеть не могу. И скажи там всем в павильоне. Мистеру Джордану быть готовым к съемке в одиннадцать часов тридцать минут.
Альбрехт от злости чуть не лишился дара речи.
– Только потому, что он загребает пятьсот тысяч? – выдавил он еле-еле. – Попробовал бы позволить себе такое кто-нибудь из статистов!
Это было подло. Альбрехт знал, что мои 500 000 значились лишь на бумаге. Фактически же я должен был получить наличными 100 000, остальное лишь после того, как окупятся производственные затраты, которые вместе с банковскими процентами составляли около 5 миллиардов, – точно так же мы с Косташем, как продюсеры фильма, получили бы доход от него лишь после того, как прокат фильма с лихвой покрыл бы издержки на его производство. Если фильм не будет иметь успеха, мы не получим ни гроша. Поэтому Альбрехт своей репликой ранил заодно и чувствительную душу Счастливчика.
– Я запрещаю тебе этот тон! Извинись! Причем не сходя с места!
Альбрехт скривил рот в ехидной усмешке:
– Извините мою невоспитанность, мистер Джордан. Я тоже никогда больше не буду так поступать. – Он вышел, хлопнув дверью, и злобно заорал, вызывая второго режиссера.
– Чего это он на меня взъелся? – спросил я.
– Не обращайте внимания. К вам лично это не имеет никакого отношения. Просто он терпеть не может американцев.
– А почему?
– Был в американском плену.
– Умираю от жалости. Действительно, как мы смели напасть на бедную нацистскую Германию?
Косташ рассмеялся:
– Эта история еще смешнее, чем вы думаете. Альбрехт ведь из красных. Нацисты засадили его поначалу в концлагерь, а потом сунули в штрафную роту. В Нормандии попал в плен к американцам. На военном корабле его перевезли в США – в какой-то лагерь для военнопленных. Его лучший друг, с которым он сидел в Маутхаузене, тоже оказался там.
– Ну и что же?
– А все как обычно. В том лагере нацисты, естественно, давно заняли все ключевые позиции. С офицерским управлением, самосудом и убийством антифашистов под покровом ночи. Да вы и сами знаете, что у вас тогда там творилось…
Я промолчал. Я хорошо знал, что у нас тогда творилось…
– …и пришлось американцам даже очень по нраву.
– Как это?
– А так. Эти светловолосые и голубоглазые герои умели в два счета поднять весь лагерь! Раз-два – и готово. Одной красной свиньей меньше. Антифашисты гибли там постоянно. Только когда задушили друга, а самого Альбрехта избили до полусмерти, один сенатор вмешался, и Альбрехта вместе с другими антифашистами перевели в другой лагерь. Но там зато кормили впроголодь, как он рассказывал. Вот он теперь и мстит вам всем. – Косташ добродушно засмеялся. – Видите, Шерли, душа моя, каким дурацким манером человек обрастает предубеждениями!
Он рассказывал всю эту историю на плохом английском, пока мы выходили в коридор. А когда остановились возле крутой лестницы, ведшей на второй этаж, где находились монтажные, он обронил:
– Питер, смывайтесь! – и подмигнул Шерли. – Со вчерашнего дня я не могу отказать этому молодцу ни в чем. – Взяв Шерли под руку, он сказал ей: – Пойдемте, я познакомлю вас с вашими коллегами.
– Увидимся в обеденный перерыв, – сказал я Шерли. Она промолчала. И об руку со Счастливчиком стала подниматься по крутой лестнице. Я еще услышал, как она его спросила:
– Tell me, Mister Kostasch: What does the word «ящик» mean?
4
– Это климакторий, – сказала белокурая Кэте и, шмыгая носом, вытерла заплаканные глаза. Мы ехали в это время мимо бесконечной ограды кладбища в Ольсдорфе.
– Что-что?
– Вон то белое здание, в которое входит много людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82