Петрова. Петрова. Петрова. В справочнике оказалось одиннадцать Петровых, но Наташа, видимо, не указала своего имени и профессии. Слава Богу.
Нет, вот она – Петрова Наташа, д-р мед., 23-68-54.
Я набрал номер, и в трубке послышался ее спокойный, мягкий голос.
– Говорит Джордан. – Я еще задыхался от бешенства. Я еще не остыл. – Я звоню со студии. Вы сегодня утром звонили сюда.
– Да.
– Почему?
– Боже, я что-то не так сделала?
– Да.
– Мне очень жаль. Я думала, вы там один. Я не знала, что ваша дочь работает монтажисткой.
– Что вам было нужно? – спросил я и, еще не договорив, почувствовал, что вся моя злость улетучилась, что этот тихий, спокойный голос смирял меня, успокаивал.
– Я хотела вас поблагодарить.
– Поблагодарить?
– Ну да, за чудесные цветы, за ящик для рисования, за цветные карандаши.
Цветные карандаши. Ящик для рисования. Цветы. Я обо всем этом забыл, давно забыл.
Она хотела меня поблагодарить. Это было так естественно для такого естественного человека, как Наташа Петрова. Если бы она была сейчас тут, вдруг подумалось мне. Может, я бы смог сказать ей правду, всю правду, раз уж от Шерли я ее вынужден скрывать. Я лгал всю свою жизнь. И теперь впервые ощутил слабое подобие той муки, которая не отпускала, если не можешь никому и никогда сказать правду. Если бы Наташа была сейчас тут…
Нет!
Я схожу с ума! И все явственнее! Надо кончать. Надо с этим кончать.
– Мне необходимо увидеть вас, мне надо поговорить с вами, Наташа. – Я так и сказал: Наташа. Не фрау Петрова. Не фрау доктор. Я назвал едва знакомую женщину Наташей.
Ее спокойный голос тут же спросил:
– Когда?
– Как можно скорее.
– Назовите время и место.
Звучал ли ее голос все так же спокойно? Мне померещилось или в ее голосе и впрямь появились тревожные нотки? Нет, мне не померещилось. Я сказал:
– Слушайте внимательно…
9
Рим, 14 апреля 1960 года.
Профессор Понтевиво сказал:
– Алкоголизм – это состояние души. Большинство современных людей более несчастны, несвободны и неудовлетворены, чем сами признают, вернее, чем сами понимают. Как пишет Альбер Камю, мы живем в век страха. С помощью алкоголя люди пытаются прогнать этот свой страх. Поэтому наш век – век алкоголизма.
– Не кажется ли вам, профессор, – сказал я, – что людям во все века их время представлялось наиболее исполненным страха? Не кажется ли вам, что таким образом и мы тоже всего лишь жертвы этого искаженного исторического угла зрения, под которым настоящее представляется хуже, чем самое плохое прошлое?
– Нет, мистер Джордан, я так не думаю. По размаху и тяжести последствий наше настоящее масштабнее и ужаснее, чем любое прошлое. На это у нас имеются объективные чисто человеческие и объективные чисто научные доказательства.
– Что такое – «объективно человеческие»?
– Только за двадцать пять лет, с двадцать второго по сорок седьмой год, в Европе были депортированы, изгнаны из родных мест, умерщвлены семьдесят миллионов мужчин, женщин и детей. За четверть века мы пережили две мировых войны, а сколько революций и концлагерей – не счесть. Систематическое промывание мозгов и массовая пропаганда принадлежат к нашей повседневности точно так же, как существование водородной бомбы.
– Каковы же объективно научные доказательства?
– Они вытекают из исследований психиатров, теологов и социологов по общественному поведению наших современников, в первую голову – людей искусства. Остановимся покамест на них. Традиционной задачей художника в течение тысячелетий было добровольно взваливать на свои плечи все страхи, угрызения совести и проблемы человечества и превращать их силой своего духа, таланта, гения в художественные произведения, приносившие зрителям, слушателям или читателям ясность, облегчение и избавление. В этом состояла задача художника в течение тысячелетий. За это ему платили восхищением, почетом и – деньгами.
Как обстоит дело с художником в наши дни? В абстрактной живописи и атональной музыке он намеренно разрушает доступную нашим органам чувств действительность и создает себе свой особый мир, в котором он – единственный мастер, поскольку никто больше этого мира не понимает.
– Лишь поэтому он в этом мире мастер?
– Конечно, мистер Джордан. А почему он создает этот мир, которого на самом деле нет? Да только потому, что с тем миром, который есть и в котором он живет, художник совладать не может. Что делают писатели? После длительного периода, когда они – на сцене, в романе и в кино – работали только под влиянием современного психоанализа, теперь они начали разрушать последние мосты между собой и публикой. Они все больше и больше отсылают в прошлое былую свою задачу – потрясать, возвышать и расковывать души современных им людей. И все больше и больше стараются втянуть, впутать публику в свои собственные страхи, свою собственную духовную безысходность. Художники нашего времени больше не желают освобождать публику от мучающих ее страхов, забот и сомнений; они хотят сделать своих читателей, зрителей, слушателей и ценителей изобразительных искусств такими же запуганными, отчаявшимися и растерянными, какими стали сами – и должны были стать.
– Неужели должны?
– Думается, да. Ибо мы живем в такое время, которое действительно отличается от всех других известных нам эпох. В прошлом были времена еще более бурные, еще более смутные, еще более кровавые – к примеру, великое переселение народов после падения Римской империи или век изобретений, времена Галилея и Коперника, которые переместили нашу землю и человека на ней из центра Вселенной на ее периферию; а чего стоит эпоха промышленной революции девятнадцатого века. Но наше двадцатое столетие испытывает на себе слияние всех этих сотрясающих мир течений, кульминацию всех этих разрушительных переворотов – оно их продукт. Наше время, мистер Джордан, требует от нас не только принять совершенно новую картину мира, но и исследовать его, ибо мы находимся только в начале пути познания мира, в самом начале. Ничего подобного раньше не было. Старые религии, старые «-измы» пасуют. Над всеми нами нависла угроза расщепленного атома. Кто знает, где спасение? Кто хотя бы для виду освободит нас от наших бесконечно разнообразных страхов – всех нас, не умеющих уже справиться с жизнью – с этой жизнью в эту эпоху?
– Алкоголь, – сказал я. Он кивнул и надолго умолк. Потом вновь заговорил:
– Это время возрождения нашего мира. Пока новые идеи еще не стали идейным достоянием масс, ибо недостаточно проверены и опробованы. Поэтому кругом царит хаос. Но мы живем в век разума. И потому боимся хаоса. А библейские люди, в особенности персонажи Ветхого завета и сотворения мира, жили в век веры…
Вера и мышление. Мышление и вера. Ах, доктор Шауберг, доктор Шауберг!
– …для них не существовало вопроса: «Откуда хаос?» Для них вопрос стоял по-другому: «Откуда порядок?»
– И какой же ответ находили те люди?
– Для них, мистер Джордан, порядок был плодом всех усилий творить добро в повседневной жизни. Он был естественным следствием этих усилий. Мы, живущие посреди хаоса мощного преобразования мира, должны мужественно пытаться делать нечто подобное, дабы таким путем ускорить победу ясного мышления и разумного порядка для всего человечества. Но это возможно только в том случае, если мы сами абсолютно четко уясним себе, в каком положении находимся, если не будем пытаться уклониться от лежащей на нас ответственности – путем дурмана, пьянства, саморазрушения. Каждый из нас имеет свою задачу в упорядочении этого беспорядочного мира. Каждый из нас должен что-то дать другому человеку. То, что мы дадим и получим, должно, однако, совершенно ясно осознаваться как дарителем, так и получателем дара. Ясное мышление – я об этом уже говорил и скажу еще не раз – это гибель для страха. – Он протянул мне на прощанье руку и направился к двери, потом обернулся и с улыбкой сказал: – Кстати, наша маленькая Бианка чувствует себя лучше.
– Она выздоровеет?
– Надеюсь. Некоторые из моих подопытных животных, на мой взгляд, умеют мыслить лучше, чем кое-кто из пациентов.
Если бы на его месте оказался Шауберг, тот бы наверняка добавил: «Для чего, правда, вряд ли требуется такое уж большое усилие». А профессор только обронил:
– Доброго вам утра, мистер Джордан. Это была вторая лекция.
10
– Садитесь, пожалуйста, сударь, – сказала мадам, указав рукой на софу, стоявшую в ее опрятном бюро, на стене которого висело вышитое изречение: СПОКОЕН ТОТ, У КОГО СОВЕСТЬ ЧИСТА. Через стекло в верхней половине двери мне виден был зал при входе, где в это время – начало вечера – уже толпилось довольно много посетителей. Обнаженные девицы выходили из стеклянных витрин, танцевали под музыку проигрывателя, взвизгивали и смеялись – всё как всегда. Только белокурая Кэте едва сдерживала слезы. Она сидела на коленях какого-то старика. Он рассказывал ей длинную историю, и она слушала с вымученной улыбкой.
Мадам Мизере (в этот вечер на ней было элегантное бело-желтое платье с блестками, прическа так же безупречна, как и макияж) заметила, куда я смотрю, и сказала:
– Бедная крошка. Это разрывает ей сердце. Я пообещала, что дам ей сегодня выходной. Но она захотела отработать вечернюю смену. Решила, что это отвлечет ее мысли в другое русло.
Старик сунул руку в откровенное декольте Кэте и шепнул ей что-то на ухо. Она взяла его за руку и пошла с ним к лестнице, ведущей на второй этаж. Большой красный бант, стягивающий ее волосы на затылке, вздрагивал и подпрыгивал.
Я присел на софу. Теперь мне уже не было видно, что происходило за дверью, слышна была только музыка, визг девиц, мужской хохот и шаги на скрипучей лестнице. По ней непрерывно поднимались и спускались пары – до того и после того. Спустя какое-то время я научился это точно определять, хотя девицы двигались и до, и после одинаково. А вот мужчины – по-другому.
Мадам Мизере налила две рюмки коньяку. Шторы на окнах были задернуты. На Эльбе свистели лоцманские катера, выли пароходные гудки. В тот вечер стоял густой туман.
– Ваше здоровье, мистер Джордан.
– И ваше, сударыня.
Мы выпили, и я поднес огонек к ее толстой бразильской сигаре, которую она держала двумя пальцами в кольцах с огромными сверкающими бриллиантами. Выдохнув целое облако ароматного дыма, мадам приступила к разговору:
– Дела обстоят неважно, мистер Джордан, и мне очень жаль, что приходится вам это сказать.
За дверью хор голосов пел все новые и новые куплеты песенки, в которой речь шла о хозяйке трактира – нимфоманке, жившей на берегу реки Лан.
Мадам продолжала:
– Мой адвокат – поверьте, самый лучший, какого только можно заполучить за деньги, – был в суде.
– В суде? – Все оказалось хуже, чем я думал. – Он уже сидит в следственном изоляторе?
– К сожалению. Господа из уголовной полиции очень спешили. И даже несколько часов провели здесь, у меня.
– И что же?
Мадам произнесла с достоинством:
– В моем доме нет ничего, что бы стоило скрывать. – С тем же основанием она могла бы сказать: «В моем доме и при британском дворе». И я бы с полной убежденностью возразил: «Скорее уж там, мадам, скорее уж там!»
А в зале затянули очередной куплет: «Пожарник у хозяйки спал, он десять раз не уставал…»
– Мой адвокат, учтите, точно так же заинтересован в своей репутации, как вы. Вам бы не улыбалось, если бы полиция усмотрела какую-то связь между вами и Шаубергом, моему адвокату это тоже не улыбается – нужно ли мне продолжать эту тему?
– Отнюдь, мадам.
– Мне, естественно, и в голову не могло прийти, что вы и Шауберг вместе совершили какое-то противозаконное деяние и что этим объясняется ваше участие к нему. Я знаю, вы делаете это ради Кэте.
– Только ради Кэте.
– Из сочувствия и сострадания.
– Да, мадам.
– Как это прекрасно. Тогда я позволю себе просить вас дать мне десять тысяч марок. С этим можно подождать до завтра, у вас наверняка нет с собой такой суммы.
– Послушайте…
– Мистер Джордан, мне тоже не улыбается перспектива потерять свою добрую репутацию. Если я беру на себя не лишенную риска роль посредницы между вами и адвокатом, чем избавляю вас от опасности, то по простейшим законам политэкономии…
– Вы учились в университете?
– Три семестра. То по простейшим законам политэкономии заложенный в проект риск должен быть в достаточной степени покрыт суммой неустойки на случай его неосуществления. Точно так же, как при страховке. Вы ведь разбираетесь в страховых операциях, мистер Джордан?
Я все больше и больше восхищался этой хозяйкой борделя.
– Две тысячи.
– Десять тысяч.
– Мадам, даме не к лицу шантажировать джентльмена.
– Мистер Джордан, джентльмен не торгуется с дамой. Дайте мне восемь тысяч, и не будем больше об этом говорить.
– Пять тысяч.
– Хорошо, пять. Но вы меня несколько разочаровали. Разве вы способны из-за каких-то жалких пяти тысяч поставить на карту свою репутацию джентльмена?
– «…а на одиннадцатый раз свистел он "Марсельезу"», – орал хор в зале.
11
– Итак?
– Итак, Шауберг вместе с этим отвратительным Чарли украл пять тысяч литров микстуры. В стеклянных банках по пятьдесят литров. Три грузовика доверху. Водители помогали грузить. Микстура была еще не разлита по аптекарским бутылкам. Ее конфисковали. Водители сидят. Чарли тоже. Шауберг раскололся.
– Он, наверное, сошел с ума!
– Я бы этого не сказала. – Мадам глубоко затянулась. Аромат черных табачных листьев наполнил комнату. (У хозяйки трактира был еще и каменщик, узнал я в паузу от хора за дверью.) – На этой микстуре он мог бы заработать кучу денег. А деньги ему нужны.
– Это я знаю.
– Вот именно. И мне сдается, у него были основания опасаться, что радужные мечты, роившиеся вокруг вас, могут не сбыться. Я права?
– Да.
– Я так и думала. Видите ли, я ничего не понимаю в медицине, но в этой микстуре от кашля – это какой-то новый вид микстуры, фирма только что выбросила его на рынок…
– Не произносите больше этого слова – «микстура»! Меня от него уже тошнит!
– …итак, в этом сиропе – раз уж вы так чувствительны, – видимо, имеется какое-то определенное химическое вещество, не то кодеин, не то кофеин, уж не знаю, нельзя же все знать, и будто бы это вещество оказывает на большую часть морфинистов эйфорическое действие, аналогичное тому, что делает морфий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82