– Ну и как?
– Не надо об этом. Пожалуйста.
Значит, новый ларинголог сказал Наташе то же самое, что еще раньше сказал мне Шауберг: что рычанье, которое издавал малыш, не позволяло надеяться, что Миша, маленький глухонемой мальчик, выздоровеет.
Мы подошли к ее парадному.
– Спокойной ночи, Питер.
– Мне бы так хотелось вам помочь, – сказал я.
– Именно вы – и мне, причем теперь?
Я кивнул.
– Никто никому помочь не может. Какой-то ваш соотечественник сказал однажды фразу, которую я запомнила. Видимо, это американская пословица.
– Как она звучит?
– Everybody has to fight his own battles.
– Наташа, – прошептал я (почему я вдруг перешел на шепот?), – когда мы с вами виделись в последний раз, там, наверху, в вашей квартире, вы мне сказали: «Уходите. Уходите побыстрее и больше никогда, никогда не приходите».
Она ничего не ответила и отвернулась.
– Можно мне приходить к вам?
Она стояла отвернувшись и не отвечала.
– Можно?
Она все так же молча открыла дверь подъезда и вошла внутрь.
– Прошу вас, Наташа, – сказал я ей вслед. – Пожалуйста. Не часто. Лишь изредка. Я позвоню вам. Вы ответите: «да» или «нет». Только сейчас не говорите «нет». Позвольте мне надеяться, что я смогу видеть вас, говорить с вами… гулять… разговаривать… Можно мне надеяться?
Она коротко кивнула, и дверь за ней тотчас захлопнулась. А я побрел под снегом к отелю.
Джоан крепко спала, когда я заглянул к ней. Спала она и на следующее утро, когда я встал. Шауберг, делая мне инъекции в гостиной, заметил:
– Дела ваши отнюдь не блестящи, мистер Джордан. Придется почистить вам кровь.
– Это еще что такое?
– Ничего страшного. Вас это подбодрит и поможет выдержать последние съемки.
День прошел спокойно. В павильоне все были очень внимательны и добры ко мне. Снег все еще шел. Вечером, возвращаясь в Гамбург, я не удержал машину. Она соскользнула на обочину, застряла в сугробе, и посторонние люди помогли мне вытащить ее на шоссе. Когда я вошел в номер, я увидел, что Джоан пакует чемоданы в своей спальне. Она была в халате и без макияжа. И впервые выглядела старой. Лицо у нее было серое. Ярко-соломенные волосы в беспорядке падали на лоб. На мое приветствие она ничего не ответила.
– Что случилось? Что все это значит?
Она продолжала сновать по комнате, собирая вещи, и не глядела в мою сторону.
– Джоан, я спросил тебя, что все это значит?
Все еще не глядя на меня, она бросила через плечо:
– Я лечу домой.
– Домой?
– Сегодня в полночь.
– Но почему? Из-за чего? Что случилось?
Тут она остановилась как вкопанная, прямо передо мной. Тут уж она посмотрела мне в лицо. В ее всегда таких ласковых карих глазах горела ненависть, необузданная, сверхчеловеческая ненависть. Никогда – ни в фильмах, ни на картинах, ни в кошмарных снах – я не видел столько ненависти в паре человеческих глаз.
– Ты хочешь знать, что случилось? – прошипела Джоан. – Да? Ты действительно хочешь это знать?
12
Рим, 26 мая 1960 года.
Сегодня у меня был третий сеанс гипноза.
Теперь я всегда уже через считанные минуты погружаюсь в глубокий сон. Нам уже не нужно зеркало – колпачок с лампочкой в середине. Хватает того, что профессор Понтевиво что-то говорит мне, а сам массирует мой лоб и затылок. После сеанса я обычно несколько часов сплю, просыпаюсь голодным и прекрасно себя чувствую. Я не имею понятия, что профессор рассказывает мне во время сеанса. После сегодняшнего сеанса мы с ним беседовали, и я сказал, что восхищен тем, как ему удалось преодолеть мое первоначальное, сугубо отрицательное отношение к гипнозу, пробудив во мне дух противоречия словами: «Вы уже едва в состоянии держать глаза открытыми, знаю, но вы должны держать их открытыми, это совершенно необходимо».
– А я ведь хотел держать глаза открытыми, профессор! И вполне мог! Потому и хотел, чтобы…
– …чтобы меня позлить.
– Да. Чтобы вам доказать, что я не поддаюсь гипнозу. Но вы ведь сказали еще, что это совершенно необходимо. Эти слова меня смутили. Я уже не знал, что мне делать, чтобы вас разозлить… Так вы своего и добились.
– Это вполне достижимо, мистер Джордан. Только не у душевнобольных. Дело в том, что они не могут сосредоточиться. А способность сосредоточиться – единственная необходимая предпосылка для гипноза. Поэтому пациент не должен являться на сеанс пьяным. В большинстве своем люди сомневаются в успехе лечения гипнозом и, сознательно или интуитивно, сопротивляются гипнозу, стараются выставить гипнотизера в смешном свете, показать, какой сильной волей они обладают. Все это можно легко учесть, как вы видите на собственном примере. Уже ваша негативная реакция на мои слова помогла мне, ибо показала, что вы не исключаете возможность успеха. Иначе вы бы даже не стали выказывать свое негативное отношение! Равнодушные пациенты – самые трудные.
– Сколько времени занимает такой сеанс? Я хочу сказать: сколько времени вы со мной говорите? Ведь я после сеанса всегда несколько часов сплю.
– По-разному бывает, мистер Джордан. И в сон я вас погружаю тоже разной глубины. Я должен быть очень осторожен, чтобы вы не попали в личную зависимость от меня. Вы должны стать абсолютно здоровым человеком. Абсолютно здоровый человек не зависит ни от кого и ни от чего. Теперь, когда вы рассказали все про Ванду, мне стало гораздо легче лечить вас. Я знаю ваш старый комплекс вины.
– И что вы теперь намерены делать?
– Как вы думаете – что?
– Постараетесь избавить меня от этого комплекса.
Он улыбнулся:
– Разумеется. А что еще?
– Еще?
– Постараюсь создать у вас новый комплекс.
– Вы хотите, чтобы у меня возник какой-то новый комплекс?
– Обязательно, мистер Джордан, – весело сказал толстячок с розовым лицом и серебряным венчиком волос. – Ведь вам его так не хватает?
– Какого комплекса?
– Скоро узнаете, – ответил профессор Понтевиво.
13
– Ты хочешь знать, что случилось? – прошипела Джоан. – Да? Ты действительно хочешь это знать?
– Что это еще за чушь? Разумеется, я хочу это знать!
– Тогда присядь.
Передо мной была чужая женщина, женщина, которую я еще никогда в глаза не видел, голоса которой не слышал. Женщина, которая смотрела на меня как на убийцу, да, на убийцу.
– Сегодня утром, – сказала эта чужая женщина, с которой я прожил в браке десять лет, – меня попросили зайти в дирекцию отеля. Со мной были чрезвычайно вежливы. Сказали, что ждали несколько дней, но, поскольку мы не вернули ключ, они вынуждены были предположить, что мы ничего не знаем.
– Не знаем – о чем?
– О сейфе.
– О каком сейфе?
– Шерли арендовала в несгораемом шкафу отеля отделение с цифровым набором. Теперь они хотели получить обратно ключ. Поэтому я стала искать ключ среди вещей Шерли. Искать пришлось долго, так как она спрятала его в подкладке одной из сумок. Что ты сказал?
– Ничего.
– Мы пошли к сейфу, открыли ее ящик, и администратор отеля просил меня, как мать покойной, взять его содержимое себе. Знаешь, что там лежало?
– Нет.
Она положила на столик передо мной дорогое кольцо, которое она подарила Шерли в тот вечер, когда они обе прилетели в Гамбург.
– Твое кольцо…
– Да. Теперь это опять мое кольцо. Знаешь, что еще лежало в этом сейфе?
– Что же еще?
– Пачка писем. Примерно пятьдесят. Все они были адресованы Шерли. И все написаны одним и тем же мужчиной.
Я молчал.
Губы Джоан скривились в презрительной ухмылке. Она сунула руку в карман халатика, вытащила письмо и стала читать его вслух нарочито монотонным голосом:
– «Возлюбленная моя, я знаю, в каком состоянии ты читаешь эти строчки. Поэтому позволь мне прежде всего сказать: я тебя люблю. До тебя я никогда так никого не любил, и никогда мне никто не будет так необходим, как ты…»
Это было письмо, которое я послал в Лос-Анджелес после первого приступа. До востребования. Шерли не уничтожила его, как я просил, а сохранила. И другие мои письма не уничтожила. Я ее часто спрашивал: «Ты уничтожила мое письмо?» Она всегда отвечала: «Да. Я его сожгла». – «Все письма сжигаешь?» – «Все». – «Тотчас?» – «Тотчас». «Всегда?» – «Всегда». Значит, она лгала.
– «…Шерли, бесценная моя, теперь ты должна держаться мужественно и благоразумно, – холодно и монотонно читала Джоан, стоя передо мной, постаревшая на много лет, с серым лицом, спутанными волосами. – Тебе нельзя родить этого ребенка. Разразился бы страшный скандал, который наверняка лишил бы нас будущего…»
Так она стояла и читала вслух мое письмо. Было ясно, что она знает и содержание всех остальных. Я уничтожал письма Шерли, тотчас, все и всегда. Но я мужчина. Женщины устроены иначе. Женщины не могут расстаться с любовными письмами. Они арендуют сейфы, прячут там письма любимых мужчин, словно сокровища, и не думают о том, что могут умереть в любой день и час, бессмысленно и ужасно, например под колесами автобуса.
– «…у нас с тобой будет ребенок, Шерли, но не этот. Сегодня же я отошлю и письмо Грегори Бэйтсу. Ты его знаешь, он мой самый старинный друг, ему можно довериться вполне…»
Нет, от судьбы не уйдешь, от нее не скроешься. Шерли была мертва. И я думал, что Джоан никогда не узнает правду. Может быть, я бы с ней расстался. А может быть, и не расстался. Раз Шерли не было на свете, мне это было безразлично. Может быть, мы продолжали бы жить как раньше. Мне было все равно. Но что Джоан никогда не узнает о нашей с Шерли любви – я был абсолютно уверен.
Абсолютно уверен!
– «…Шерли, возлюбленная моя, ты знаешь, что я снимаюсь в этом фильме ради нас обоих. Я должен показать все, на что способен, и я это сделаю. Но и ты не должна отчаиваться, должна проявить все мужество, на какое только способна, и думать о том, о чем думаю я: все это служит нашему с тобой счастью…»
Я слышал, что Джоан все еще продолжает читать, и хотел сказать, чтобы она перестала, но у меня не хватило на это сил. У меня не было сил поднять руку. Шерли, мертвая Шерли, вернулась ко мне в моих письмах.
Внезапно я вновь услышал голос священника, услышал слова, сказанные им у могилы: «Я – воскресение и жизнь. Кто верит в меня, будет жить, даже если он умер…»
Шерли в Него верила. Она жила даже после того, как умерла. Она воскресла из мертвых, она была здесь, в этой комнате.
– «…мысленно я все время с тобой – наедине с тобой у моря, на нашем катере, в бунгало и в дюнах – везде, где мы были одни и были счастливы. Скоро так будет всегда. Питер». – Джоан опустила руку с письмом. Она посмотрела на меня, и ненависть, жгучая, всепоглощающая ненависть, читалась в ее карих, некогда таких ласковых глазах. – «Постскриптум, – сказала она, уже не глядя в текст письма. – Сразу же уничтожь это письмо, как всегда».
Я молча выдержал ее взгляд.
– А она его не уничтожила, – сказала Джоан. – И остальные сохранила. Я их прочла, все.
– Естественно, – сказал я.
– И уже отослала их. Моему адвокату.
– Естественно, – сказал я.
– Я говорила с ним по телефону. И поручила ему начать бракоразводный процесс.
– Это ясно, – сказал я.
– Я отозвала свое заявление перед нотариусами. Как только вернусь в Америку, подам на тебя в суд. Мой адвокат зачитал мне статью из «Уголовного кодекса штата Калифорния». Там говорится, что виновные в совращении лиц моложе двадцати одного года, вверенных им для воспитания, образования, попечения и заботы…
– …караются тюремным заключением на срок не менее года. Можешь не продолжать. Это статья триста двадцать седьмая, раздел четвертый. Я ее знаю.
– Следовательно, ты согласен.
– Я на все согласен.
– Шерли ждала от тебя ребенка?
– Да. – Чтобы она не задала вопроса, который прямо напрашивался (странно, что в эту минуту я подумал о том, чтобы не выдать Шауберга и его помощника-студента), я поспешил сказать: – Джоан, я собирался сказать тебе все, как только закончатся съемки.
– Что именно ты собирался мне сказать?
– Что я хочу с тобой развестись, потому что больше тебя не люблю.
– Больше ничего?
– Больше ничего.
– Больше ничего, разумеется, – сказала она. – Плохо, что Шерли сохранила твои письма.
– Плохо, что она умерла.
– Это плохо для тебя. – Она засунула письмо в карман халата и вновь принялась упаковывать вещи. – А для меня так лучше. Мне будет легче предпринять то, что я задумала. Знаешь, что я собираюсь сделать?
– Все, чтобы как можно больше мне навредить.
– Все, чтобы тебя уничтожить.
– Да, я знаю.
– До сегодняшнего дня я ни о чем не догадывалась. Ни на миг не испытывала ни сомнений, ни подозрений. Боже! Как несправедлива я была к Шерли – всю ее жизнь! Я думала, она мешает нашему браку, потому что не признает тебя. Все время отсылала ее из дома… мое дитя… А дело было вовсе в тебе… Ведь это ты ее соблазнил? Или будешь это отрицать?
– Нет, – сказал я. – Я ничего не отрицаю, Я ее соблазнил.
– Клянусь тебе: я отомщу за Шерли!
Я подумал: ты? Именно ты, которая отталкивала Шерли от себя, ненавидела ее, никогда не считалась с ней, никогда ее не любила? А теперь хочешь за нее отомстить? Не имеешь ты на это права. Нет, не за Шерли ты хочешь мне отомстить, а за себя! А на это у тебя, разумеется, есть полное право.
– То, что ты сделал, не простит ни одна женщина. И я тебя не прощаю. А теперь уходи.
Я встал.
– Не хочу тебя больше видеть. Никогда. Если ты сегодня вечером еще сюда явишься, если покажешься вечером в аэропорту, если сделаешь малейшую попытку помешать моему отъезду, я устрою такой скандал, какого Гамбург еще не видывал.
– Да ладно, Джоан, – вяло ответил я. – Чего уж там. Прощай.
Не выпуская из рук вечернее платье, она повернулась ко мне спиной. И больше не оборачивалась. Только сказала в сторону ванной комнаты:
– Когда расходятся люди, долго жившие вместе и когда-то любившие друг друга, они обычно обещают сохранить по крайней мере дружеские отношения. Я же обещаю тебе ненависть, месть и отвращение – пока живу и дышу.
Я бросил на нее последний взгляд, на тоненькую женщину в элегантном халатике, на ее крашеные волосы, на опущенные плечи, начавшие вздрагивать, потому что женщина эта, отвернувшись от меня, заплакала и сдерживаемые рыдания заставляли содрогаться все ее тело. Я вышел из спальни и прикрыл за собой дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82