Простите меня за такую откровенность.
Енё прикусил губу. Он не мог опровергнуть слова этой женщины. Ведь единственным оправданием юноши была безумная любовь, приковавшая его к этому дому и не позволившая ему действовать. Но он чувствовал, что в глазах баронессы это не может служить оправданием.
– Как истинный кавалер, как сын венгерского дворянина, вы, конечно, имеете все основания занять в свете соответствующее привилегированное положение. Однако я с грустью должна раскрыть вам глаза на два печальных обстоятельства. Во-первых, по возрасту вы еще не вступили в права наследования; во-вторых, ваши фамильные владения лежат на территории Венгрии. А о том, что там сейчас происходит, вам известно не хуже, чем мне. Вы читали историю французской эмиграции? Вы, вероятно, помните всех этих маркизов и виконтов, которые буквально заполонили Европу. Сегодня один сражающийся захватывает ваши земли, завтра – другой. Не следует забывать и того, что ваши родственники, на которых вы могли бы опереться, нас ненавидят. Я же не настолько богата, чтобы жить на два дома, и не настолько стара, чтобы ради детей удалиться от света. Я говорю вам все это откровенно и прямо.
– Все это верно.
– Не поймите меня превратно: я не отказываю вам и не вожу вас за нос. Мы любим вас. Мы желаем породниться с вами. Я не ставлю вам никаких сроков. Как только вы займете в свете видное положение, как только Вы снова выделитесь из среды незаметных людей, я первая буду вас приветствовать. Если это случится завтра, тем лучше… Да поможет вам бог.
Енё нечего было возразить баронессе. Пришлось смириться с преподанным уроком и отправиться восвояси.
Вернувшись на свою старую квартиру, он стал раздумывать над превратностями судьбы: в то время как человек в своем воображении строит всевозможные воздушные замки или уже заранее примиряется с мыслью о самой ужасной смерти, насмешница судьба исподволь готовит ему прозаическую, будничную катастрофу; возможность ее все время висела в воздухе, ее следовало ожидать, но он даже и не помышлял об этом в тревоге последних ужасных дней. А между тем то был полный крах! Теперь Енё понял, что значит – быть заживо погребенным!
Да, ему нечего было возразить этой женщине, которая с таким искусством упрятала его в могилу, к тому же по всем правилам обнесла ее зеленым дерном, посадила плакучую иву у изголовья да еще пожелала ему воскреснуть.
Она сказала ему: «Вы – никто».
И он не мог этого опровергнуть.
В довершение он вспомнил, что не получил в прошлом месяце денег от матери и, таким образом, в ближайшие дни ему предстояло бороться еще и с финансовыми трудностями.
Пустой кошелек, подобно камфаре, действует удивительно отрезвляюще.
Енё не смел теперь даже жаловаться на боль в сердце: ведь «никто» не имеет на это права; «никто» должен молчать, не причинять людям беспокойства.
Не успел он оглядеться в своей старой квартире, как слуга доложил, что барина спрашивает его сиятельство господин Ридегвари: может, барин желает сказаться отсутствующим?
И Енё невольно подумалось, что у погребенных под землею тоже есть свои друзья: кроты.
Что ж делать, пусть войдет. От этого человека не скроешься.
Господин Ридегвари приветствовал Енё с церемонной вежливостью:
– Я пришел сам, мой друг, вместо того, чтобы пригласить тебя на свою квартиру. Дело в том, что я остановился в гостинице, а там все слышно сквозь стены. Между тем я должен сообщить тебе нечто чрезвычайно важное и конфиденциальное. Прошу тебя, сядь.
Ридегвари уселся на диван и заставил Енё запять место по другую сторону круглого столика.
– Прежде всего мне надо передать тебе письмо от матери. Положи пока конверт в карман, там есть и деньги; после прочтешь. Кстати, ты, верно, знаешь, что на протяжении последних двух недель командующий правительственными войсками не пропускал в город никаких почтовых отправлений, чтобы к осажденным не проникла военная информация. Все письма вскрывали. Эта диктовалось условиями времени, – ничего не поделаешь. На письме, адресованном тебе, я совершенно случайно узнал почерк госпожи Барадлаи и поэтому спас его от цензуры. Мне вручили его под честное слово. Самого письма никто не читал. В нем, вполне возможно, встретятся устаревшие сведения о событиях, которые уже миновали и о которых твоя родительница через несколько часов сама тебе лично расскажет.
– Как? Мама здесь? – испуганно и удивленно воскликнул Енё.
– Разумеется. И то, что она до сих пор не встретилась с тобой, объясняется лишь тем, что ты постоянно находился в доме Планкенхорст, где она по многим причинам не хотела появляться. Но она по крайней мере раз двадцать пыталась застать тебя здесь, и, безусловно, попытается застать тебя сегодня.
– Но что она делает в столице?
– К сожалению, занимается предосудительными делами. И хуже всего то, что об этом знают. Она прибыла в Вену специально для того, чтобы убедить Рихарда вернуться со своим отрядом на родину.
– И ей это удалось?
– Да. Вот уже третий день, как Рихарда преследует погоня. Он решил укрыться в Карпатах, но на лошадях там далеко не уедешь. А твоя мать застряла в городе, и есть уже приказ об ее аресте.
– Боже! – воскликнул Енё, вскакивая с места.
– Садись, садись. До завтрашнего утра ей мало что угрожает. Город уже занят войсками, но гражданская власть пока не действует. Полиция, сыск, жандармерия еще не вступили в свои права. Так быстро это не делается. Сегодня в городе еще царит полный хаос: те, кто стремится спастись, еще могут переходить из одного дома в другой, с одной улицы на другую. Но так будет продолжаться лишь двадцать четыре часа. После этого снова будет установлен старый порядок. Но если внутри города сейчас еще можно ходить невозбранно и никто за тобой не будет следить, то за пределы города уже никого не выпускают, все шлагбаумы охраняются. Арестовывают каждого, кто не имеет пропуска от новых властей. Никакая, даже самая удачная, подделка подписи и печати не поможет: на новых пропусках есть некие тайные знаки, отсутствие которых сразу вызывает подозрение. Выйти из города, таким образом, невозможно.
Енё испытал такое ощущение, будто его грудь сдавил могучий Атлас. Это было свыше человеческих сил. Свет померк в его глазах.
– К сожалению, я каждый раз вспоминаю о твоей семье с чувством горькой обиды, – продолжал Ридегвари. – Тем не менее я не могу оставить в беде вдову твоего отца. Вот, я достал для нее пропуск. Когда она придет, передай ей его, и она безопасно покинет город. Пропуск выдан на имя леди Танкервиль, – ведь твоя мать отлично говорит по-английски. С этим пропуском ее никто не задержит.
По растроганному лицу Енё и его смягчившемуся взору Ридегвари понял, что юноша изумлен и восхищен его благородным поступком.
– Дорогой Енё, ты знаешь, как жестоко обошлись со мной твоя мать и братья. Но я не испытываю к ним ненависти. Наши пути разошлись, но я умею уважать противников. За свои политические убеждения мы можем, если потребуется, пожертвовать жизнью, даже убить друг друга, но… но вне политики мы не должны друг друга ненавидеть. Вот почему я ни при каких обстоятельствах не забуду клятвы, которую дал твоему покойному отцу, обещав ему оберегать и защищать его семью при любых обстоятельствах. Я оставлю тебе этот пропуск и всецело полагаюсь на твой ум. Действуй, как знаешь, но предотврати величайшее несчастье, которое грозит вашей семье.
Дрожь охватила Енё, когда он взял пропуск. В его руках – судьба матери! Сумеет ли он спасти ее?
– А теперь поговорим о тебе, мой друг, – заговорил Ридегвари другим тоном. – Мне кажется, что из всей вашей семьи один только ты можешь еще распоряжаться собственной судьбой. Не пойми меня превратно. Я не вмешиваюсь в твои сердечные дела. Я говорю лишь о самых существенных, жизненно важных вопросах. Ты остался в Вене после мартовских дней и этим достаточно ясно выразил свое отношение к событиям. Это отношение можно охарактеризовать как мудрое равнодушие к ним. Лично я одобряю тебя: умный человек с трезвым взглядом на вещи не должен поддаваться политическим страстям, когда невозможно даже понять, на чьей стороне справедливость и кто одержит верх. Но тем не менее мудрая осторожность не должна вредить карьере выдающейся личности.
Енё был глубоко тронут тем, что человек с таким критическим умом, как Ридегвари, назвал его выдающейся личностью.
– Ты хорошо сделал, что в это смутное время не связал своей судьбы ни с одной из враждующих сторон, но не следует подрезать свои собственные крылья. Счастливый случай позволяет мне оказать решающее влияние на выбор кандидата для замещения одной только что освободившейся и весьма почетной должности. Твои способности, мой друг, дают мне право надеяться, что ты – один из самых подходящих кандидатов на этот пост. Речь идет о должности первого секретаря посольства в Санкт-Петербурге.
Сердце Енё учащенно забилось.
Он много раз слышал от отца, что эта блестящая должность предназначалась для его старшего брата Эдена.
– Это прекрасное поприще, – продолжал Ридегвари. – Ты будешь далеко от здешнего суматошного мира, где трудно отличить друзей от врагов, где постоянно приходится делать выбор между обязанностями и чувствами. Там ты будешь стоять надо всем этим. Это – единственный в Европе неприступный утес, до вершины которого не достают волны общественных бурь. Кроме всего прочего, этот пост создаст тебе прекрасное материальное положение: твое жалование составит двенадцать тысяч форинтов в год, не считая сумм на представительство. И какое великолепное будущее! Как далеко можно видеть с той высоты! Эта возможность перед тобою открыта, мой друг!
У Енё закружилась голова от такой ослепительной перспективы. Это превосходило все, о чем он когда-либо смел мечтать.
Ридегвари сделал вид, что не заметил волшебного действия своих слов. Он посмотрел на часы и внезапно встал.
– Что-то я слишком засиделся у тебя. Меня ждут дела. Ответ на мое предложение можешь дать завтра утром. Обдумай все как следует. От решения, которое ты примешь, будет зависеть вся твоя дальнейшая судьба. Поэтому взвесь все хорошенько. Советую тебе, если встретишься с матушкой, узнай и ее мнение на этот счет. Возможно у нее будут какие-нибудь веские возражения. В таком случае сопоставь их с моими доводами и сделай выбор. Спокойной ночи, дорогой.
И Ридегвари ушел, оставив Енё наедине со своими мыслями.
О, «его превосходительство» отлично понимал, какое впечатление произведут его слова на слабохарактерного юношу! Разве захочет он сообщить матери об этом заманчивом предложении? Никогда!
Особенно после того, как прочтет ее письмо, переданное Ридегвари.
Вскрыв конверт, Енё отложил в сторону деньги и впился глазами в записку. Он сразу узнал почерк матери.
«Дорогой сын!
Я прочла твое письмо; ты приглашаешь меня разделить твою радость и полюбить девушку, которую ты называешь невестой. Если счастлив ты, то счастлива и я. Счастье я не ставлю в зависимость от богатства, положения и знатности. Выбери ты девушку из народа, простую работницу, но чистую и честную, я дам вам свое благословение и буду рада за тебя. Будь твоей избранницей модницей и щеголиха, чье имя пользуется дурной славой в свете, я стану молиться богу, чтобы он исправил ее и принес тебе счастье. Я приму в свои объятия и такую женщину. Но если ты возьмешь в жены Альфонсину Планкекхорст, то ваш брак не благословит ни господь бог, ни твоя мать! В этом случае тебе придется навсегда распроститься со мной…»
Эти слова больно, очень больно ранили сердце Енё. Стало быть, его мать ставит ту, на кого он молится, ниже любой модницы и кокетки, ниже простолюдинки! Она готова признать невестой сына последнюю служанку, но только не Альфонсину!
Что ей сделала Альфонсина? Что Альфонсина вообще сделала дурного? Кому она причинила вред?
Нет, женщины всегда впадают в крайность, когда ими владеют политические страсти.
Можно было бы еще как-то понять враждебное отношение матери к баронессе Планкенхорст. Но ведь Альфонсина-то уж вовсе ни при чем, она не замешана ни в каких политических интригах.
Ему пришли на ум слова Альфонсины:
«Ради тебя я готова отречься от веры, от родных, даже от матери!»
И ему припомнились ее горячие поцелуи, безумные объятия, которые предшествовали этим словам.
Она готова пренебречь мнением своей матери, ее проклятьем, она сказала: «Я готова стать нищенкой, изгнанницей, но я буду твоей».
Так что же? Неужели пойти против воли матери для него страшнее, чем потерять любимую? Не служит ли такая привязанность к матери признаком слабости? И разве не служит признаком мужской воли любовь к женщине?
Ведь он уже не ребенок!
С какой ледяной иронией та, другая мать, сказала ему: «Вы – никто! Вас теперь попросту не замечают. Кто отдаст за вас свою дочь? Займите в свете видное положение и тогда приходите опять. Если это случится завтра, тем лучше».
Как было бы хорошо уже сейчас предстать перед этой надменной и дальновидной женщиной и заявить ей:
«Завтра» уже наступило, и я здесь. Я уже кое-что значу, я поднялся на такую высоту, где меня увидят все».
И, не прибавляя больше ни слова, с достоинством удалиться – далеко-далеко, под чужое небо, где тебя не коснется здешняя суета, где ты будешь наедине со своей счастливой любовью. Оставить этот мир вздорных и злобных противников, в чьих вечных распрях он не желает и не может участвовать, чья борьба приносит людям лишь неприятности, огорчения и тревоги. Бросить здесь все!
Ему захотелось стать влиятельным, уважаемым всеми человеком, стоящим на вершине общественной лестницы, вершащим судьбы людские. Сразу подняться на ту высоту, где действуют незаурядные личности.
Все чувства его души были охвачены этой мыслью, как пламенем. В отблесках этого пламени еще ярче разгоралась его любовь, крепла верность, таял страх.
Решено! Теперь он знает, что ответить утром Ридегвари – своему единственному и величайшему благодетелю!
Никогда он не забудет этой услуги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76