– Что вам угодно?
Все заранее приготовленные слова вылетели в эту минуту из головы Рихарда.
Вместо них он произнес лишь одну фразу:
– Будьте спокойны, мать-игуменья, клянусь именем бога, что я разгоню этот сброд!
В ставни ударил град камней.
Глаза Рихарда снова встретились с испуганным взглядом Эдит. Гнев охватил все его существо: он видел корчившуюся на каменном полу в смертных муках монахиню, видел протянутые к нему руки и отчаянный взгляд любимой, слышал яростный рев толпы за стеной. Все перевернулось в нем, душа возмутилась, разум затуманился.
Не медля ни секунды, не дождавшись ответа игуменьи, он резко повернулся, бросился вниз по лестнице, распахнул ударом ноги монастырскую калитку, отбросил в сторону вставших на его пути обоих студентов, подбежал к своему коню, вскочил в седло, и, пришпорив некому мстить, и нет никакого добра для пожизы. Л здание монастыря принадлежит государству. Мы напишем на стенах, напишем на воротах, что это государственное имущество. И они не станут ничего разрушать. Скоро подойдут и другие наши товарищи. Мы смешаемся с толпой и будем просвещать и разъяснять, успокаивать эти заблудшие души. Прошу тебя, ради всего святого, брат, не вынимай свою саблю из ножен! Поговори с монахинями. Я же останусь здесь, с Маусманом, и сдержу ярость толпы любой ценой. Мы выстоим до тех пор, пока ты не вернешься.
Рихард пожал руку студента.
– Вы храбрые ребята! Молодцы! Хорошо, я послушаюсь твоего совета. Иди говори с братьями, а я отправлюсь к сестрам.
Рихарду начинали нравиться бескорыстная отвага и самопожертвование этих двух славных и достойных уважения парней, без страха бросавшихся в самую пучину бурлящего моря, чтобы вдохновенным словом или шут-коп предотвратить роковое столкновение.
Он решил помочь, чем только сможет, их благородному намерению.
Дряхлый привратник монастыря, наблюдавший через глазок двери за ходом событий, сразу впустил Рихарда, едва тот назвал себя.
Затем он. снова задвинул засов и подробно объяснил офицеру, как лучше пройти к настоятельнице.
Поднимаясь по лестнице, Рихард обдумывал, что он ей скажет. Как сообщить об опасности? Как объяснить необходимость пойти на уступки? Почему монахини должны принести эту жертву?
Он чувствовал себя немного неловко от того, что ему, офицеру, придется сказать женщинам, что он не может обнажить меч в их защиту. Сколько раз он это делал за один лишь мимолетный взгляд какой-нибудь красотки! В скольких дуэлях участвовал только потому, что кто-то осмеливался пригласить даму его сердца на контрданс! Единственным успокоением, которое он придумал себе, было то, что монахини – это, собственно говоря, не женщины, а так, существа, не имеющие пола.
Проходя по коридору, Рихард не встретил ни одной живой души.
Все обитательницы монастыря собрались в трапезной.
Окна ее выходили на улицу, но внутренние ставни были закрыты, и довольно большой зал освещался лишь через распахнутую настежь дверь.
Когда Рихард переступил этот запретный для мужчин порог, он оказался свидетелем ужасного зрелища.
Посреди зала корчилась в судорогах какая-то монахиня. Она уже давно страдала припадками, а события последнего дня окончательно доконали бедняжку. Испуг при виде толпы и доносившийся с улицы грозный рев вызвали у нее припадок эпилепсии. Монашенки ухаживали за ней и, столпившись вокруг, пытались ее успокоить.
Вдруг, в полутьме, среди монахинь, стоявших на коленях возле бившейся в судорогах несчастной, Рихард различил знакомое лицо, при виде которого вся кровь прилила к его сердцу.
То была Эдит.
Так вот, значит, в какой «институт» заточили ее тетушка и кузина!
Девушка тоже узнала любимого и бросила на него взгляд, полный невыразимой радости.
Настоятельница – высокая, сухопарая монахиня с гордо поднятой головой и строгим взором – подошла к капитану и спокойным, бесстрастным голосом спросила:
– Что вам угодно?
Все заранее приготовленные слова вылетели в эту минуту из головы Рихарда.
Вместо них он произнес лишь одну фразу:
– Будьте спокойны, мать-игуменья, клянусь именем бога, что я разгоню этот сброд!
В ставни ударил град камней.
Глаза Рихарда снова встретились с испуганным взглядом Эдит. Гнев охватил все его существо: он видел корчившуюся на каменном полу в смертных муках монахиню, видел протянутые к нему руки и отчаянный взгляд любимой, слышал яростный рев толпы за стеной. Все перевернулось в нем, душа возмутилась, разум затуманился.
Не медля ни секунды, не дождавшись ответа игуменьи, он резко повернулся, бросился вниз по лестнице, распахнул ударом ноги монастырскую калитку, отбросил в сторону вставших на его пути обоих студентов, подбежал к своему коню, вскочил в седло, и, пришпорив у каждого – обязательно белая лента на левой руке. Это – не давешний сброд.
– Кто вы? – спросил Рихард людей, выезжая вперед на гарцевавшем коне.
– Национальная гвардия, – с достоинством ответил человек, стоявший во главе отряда, по-видимому его командир.
– Что вам угодно? – осведомился капитан гусар.
Вопрос этот застал пришедших врасплох. Заслуженный командир отряда, майор национальной гвардии, в прошлом известный мастер по дублению кож не нашелся сразу что ответить.
Но среди вновь прибывших находились уже знакомые нам Гольднер и Маусман, стоявшие во главе студенческого легиона. В ответ на вопрос капитана они пропели на мотив марсельезы стихи, из которых каждый мог узнать, что это славное войско имеет одну боевую задачу: пронести вперед развернутое знамя свободы и общественного порядка, под угрозой штыков загнать гидру реакции обратно в ее логово, братски сплотить всех граждан страны.
Рихард терпеливо прослушал песню, которую хором пропели Фриц и его друзья.
– Теперь я не прочь услышать от вас в прозе: зачем вы сюда пожаловали?
На этот раз майор решил сам ответить на трудный вопрос:
– Мы пришли восстановить мир и порядок.
– Ну что ж, пожалуйста, – флегматично промолвил Рихард.
Командир национальных гвардейцев растерянно огляделся вокруг. Как надо понимать это приглашение установить мир и порядок, когда по всей ширине улич цы, перекрывая путь, стоит гусарский отряд. Не могут же они перепрыгнуть через конницу! Майор вынужден был посовещаться со своими офицерами, прежде чем ответить гусарам.
Бедняга взмок от раздумий. Ведь ему никогда еще не приходилось командовать такой массой людей, если не считать того, что он возглавлял процессию прихожан в праздник «тела господня».
– Так вот, стало быть… Видите ли, господин капитан… Вместе будем… как это говорится… взаимодействовать.
– Ах, вон оно что? А есть у вас на этот счет приказ?
Зтот вопрос заставил славного майора пожалеть, что он ввязался в военные дела. Гольднер и Маусман поспешили к нему на выручку и подсказали, что ему следует отвечать:
– Конечно есть. От студенческого штаба и командования национальной гвардии.
Что-то не слыхал о таких.
Майор покраснел.
– Ну, знаете, капитан!..
– Прошу вас не гневаться, майор, но в этом вопросе должна быть полная ясность. Если, как вы говорите, нам надо действовать вместе, то либо вы будете командовать мною, либо я – вами. Это должен решить наш общий воинский начальник.
– Что ж нам делать?
– Пошлите кого-нибудь в Генеральный штаб или в военное министерство, пусть он расскажет о создавшемся положении и привезет мне письменный приказ, согласно которому я и буду действовать. До тех пор останемся на своих местах: мы – в седле, вы – в строю.
Это предложение было принято.
Майор послал гонцами двух самых расторопных людей: Маусмана – в Генеральный штаб, Гольднера – в военное министерство; доложив, согласно собственному усмотрению и пониманию, обстановку, они должны были принести соответствующие распоряжения капитану.
Но все дело в том, что «собственное усмотрение и понимание» было совершенно различным у каждого из них, они смотрели на мир сквозь разные очки. Нельзя забывать, что увлекающийся Гольднер был мечтателем и идеалистом, а Маусман – поэтом улицы, получившим в награду от публики за лучшее из своих сочинений тухлое яйцо, что стало для него одним из самых неприятных воспоминаний.
Пока гонцы выполняли задание, оба войска расположились на противоположных сторонах площади.
Рихард ни на минуту не забывал, что он оберегает свою Эдит. Если б не это обстоятельство, он давно бы уже, не задумываясь, передал национальным гвардейцам честь охраны женского монастыря. Это бы сняло с него бремя тяжкой ответственности. Какая ему разница, кто будет защищать монахинь и будут ли их защищать вообще! Но здесь была Эдит! Вот почему в ворота монастыря никто не должен войти!
Прошло добрых два часа, прежде чем вернулись гонцы.
Каждый из них привез Рихарду запечатанный пакет. Сначала капитан прочел приказ, который доставил Маусман из Генерального штаба.
До чего же разозлился его высокопревосходительство! Как бранил он Рихарда за мягкотелость и нераспорядительность, проявленные капитаном в тот день. Почему он сразу не вмешался в дело? Почему позволил распространиться бунту? Он обязан был немедленно стрелять, рубить, давить. В будущем ему надлежит лучше выполнять свои обязанности.
«Ну и приказ!» – подумал Рихард.
Что же писало военное министерство?
Во втором приказе Рихард получил выговор за гусарскую браваду и ненужную лихость, с какой он раньше, времени разогнал мародеров и вызвал этим кровопролитие, тогда как можно было вразумить их лишь угрозой применения оружия. За свою поспешность Рихард получил строгое внушение. На будущее ему предлагалось действовать с большим тактом и осторожностью. Кровопролития нельзя допускать ни при каких обстоятельствах!
Капитан сунул за борт мундира оба приказа. Затем он взял свою саблю доброй дамасской стали и, ухватившись одной рукой за конец острия, а другой – за эфес, изогнул клинок в дугу, сказав про себя: «Мой славный меч, не будь ты моим последним и единственным другом, я сейчас сломал бы тебя пополам».
Рихард подъехал к национальным гвардейцам.
– Господин майор! Порядок в районе восстановлен. Вам остается лишь поддерживать его.
И, повернув коня, Рихард дал отряду сигнал к маршу.
– Жаль, – пробормотал себе в усы господин Пал. – Заодно можно было бы разделаться и с этими.
Те, кто любит
Но вот прекрасный сон кончился.
Очнемся, наступил мрак!
Губительный, черный, как сажа, беспросветный мрак Огромный город погружен во тьму, ни одна лампа не горит в полуночный час, ни одно окно не светится в ночи. На улицах не видно ни зги; в лабиринте много, этажных домов так же трудно находить путь, как в дебрях девственного леса. Черное небо кажется крышей этого страшного города-тюрьмы, чьи закрытые ворота ведут не в дом, а в катакомбы и казематы.
Даже шаги не нарушают царящей вокруг тишины. Лишь каждые два часа с высокой башни взлетает краснохвостая ракета, вычерчивающая в небе огненный вопросительный знак: кто знает, кому он служит сигналом?
Нет это не химера больного воображения: этот город – Вена.
Шли последние дни октября. Столицу осаждали с трех сторон.
Часть жителей убежала, другая часть – сражалась на окраинах; в самом городе остались только те, кто скрывался. Газовые фонари разбиты, нечем, да и незачем было освещать улицы. Поистине, зрелище напоминало Ниневию в ночь перед опустошением!
Можно долго идти по улицам, прежде чем кого-нибудь встретишь. Хорошо еще, что в темноте не видно груд стекла и кирпича на мостовой, испещренных картечью стен зданий, разрушенных гранатами крыш и разбитых прямым попаданием снаряда домов.
Где-то, в самом конце длинной улицы, путь преграждает высокая неровная груда камней. Это баррикада.
Два знамени на гребне ее. Ночь окрашивает их сейчас в черный цвет, но на самом деле цвет знамен совсем иной.
Возле баррикады – люди. Костер не горит: здесь тоже темно и тоже тихо.
Кое-кто из мужчин спит, изголовьем для них служит квадрат брусчатки.
Те, кто бодрствует этой зловещей ночью, тихо беседуют друг с другом.
Двое юношей сидят на лафете пушки и коротают время за шутливой беседой.
Один из них без руки: он потерял ее в бою.
– Послушай, Маусман. – говорит однорукий, – мне кажется, скоро отыщется моя отрезанная рука.
Его товарищ не может отказать себе в удовольствии ответить в рифму:
– Если рядом с тобой похоронят другого однорукого шутника.
– Мне что-то шепчет: ты, Фридрих, конченый человек!
– Полиция будет рада не видеть тебя вовек.
– Эх. друг, мне лишь своей любви жаль.
– А мне вот неведома эта печаль.
– Лишь одно ты должен мне обещать.
– Тебе я ни в чем не могу отказать.
– Если здесь я погибну, и нам придется расстаться…
– Что, между прочим, вполне может статься.
– Передай, что она была моим последним вздохом.
– Мол, «с вашим именем, мамзель, взял да и сдох он».
– Если в сердце мне вонзится вражеский меч…
– Тебе останется лишь в землю лечь…
– Здорово ты рифмуешь! Кто тебя учил?
– Ты ей напиши: «Мамзель, я вас любил!»
– Пошел ты к черту со своими виршами! Я серьезно говорю.
– Ну, это я еще посмотрю.
– Ты отнесешь мою визитную карточку Альфонсине.
– Непременно. И даже надену мундир свой синий.
– Немного бы света, я хочу излить ей душу…
– Граната! Ей-богу! Спасай свою тушу!
И действительно, прилетевшая издалека граната с воем и треском упала у самой баррикады. Шипя и крутясь. она продолжала еще некоторое время извергать пламя, бросая на вскочивших людей алые отблески.
Маусман даже и тут не изменил своей привычке говорить стихами:
– Вот тебе и свет: Пиши скорей: «Мадам, без вас мне жизни нет».
При отсветах шипящей гранаты Гольднер начертал на своей визитной карточке следующие слова: «Я вас люблю, прощайте!»
Едва он успел написать последнее слово, как граната разорвалась, и над головой юношей прожужжали раскаленные осколки. К счастью, они их не задели.
Для студентов подобные сюрпризы уже не были новостью – они лишь махнули рукой.
Гольднер отдал свою визитную карточку Маусману.
Немного помолчав, Маусман произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76