https://wodolei.ru/catalog/mebel/shkaf/
— Здорово, вот и ты, ста-ста-рик!
— Здравствуй, Люсьен, добрый день, мадам!
Молодая жена Люсьена была больна туберкулезом. Он называл ее болезнь «скоротечным процессом», но это переводилось в квартале на более понятные выражения, такие, как «чахнуть от чахотки» или «плеваться своими легкими». Она почти постоянно находилась в постели и обречена была расстаться с жизнью в этой пыльной и душной комнате, загроможденной сундуками, радиоприемниками и всяким рабочим инструментом. Здесь царил запах лекарств, жженой резины, перегревшихся радиоламп и ржавого металла. Люсьен отрывался от работы лишь для того, чтоб дать жене микстуру или сунуть своему грудному малышу соску, покрытую молочными пенками. Люсьен любил Оливье. Сколько бы ни высказывалось предположений по поводу смерти Виржини, для Люсьена не было никаких сомнений: конечно, она умерла от грудной болезни. Он не знал, от какой, но это сблизило его с маленьким светловолосым парнишкой, который время от времени навещал его и не был слишком болтлив.
Оливье наблюдал за работой приятеля. Тот крутил ручки настройки, надевал на ребенка наушники от уже устаревших теперь детекторных приемников, рассказывал ему о какой-нибудь песенке или мелодии, приговаривая, что у него дома весело «из-за всей этой музыки», размещал сложную систему антенн в шкафчиках, чтобы, по-разному отворяя их дверки, варьировать интенсивность звука, употреблял всевозможные технические термины вроде: супергетеродин , пробки секторов , катушки , фединг , заземление , избирательность и так далее.
К полудню очумевший от этой какофонии Оливье покинул своих друзей, пожав им на прощанье руки, и смущенно поглядев на малыша. Он поднимался к улице Лаба вдоль канавки, по которой сточные воды текли к канализационному люку. Рабочие несли на плечах блоки льда в кафе «Трансатлантик ». Бугра бросал из окна хлебные крошки голубям. Чуть подальше стоял точильщик и жал ногой на педаль, запуская наждачное колесо, пристроенное на хлипком станочке, пробовал лезвия отточенных им ножей большим пальцем и время от времени позванивал колокольчиком, гнусаво выкрикивая: «Точить ножи, ножницы! » Оливье остановился рядом и, то и дело боязливо сторонясь брызжущих искр под надменным взглядом точильщика, смотрел, как он работает.
Мальчик мечтательно созерцал это зрелище, полностью уйдя в нею, как вдруг почувствовал на своем затылке чью-то нежную руку. И тут же узнал голос Мадо:
— Ты любишь пирожные, а? Хочешь? Тогда пойдем ко мне, будем есть.
Но Оливье все еще медлил и, сжав губы, смотрел на нее во все глаза.
— Ну пойдем же! Ты такой робкий? На-ка, неси этот пакет, ты ведь мужчина!
Она сунула ему в руки розовый пакет в форме пирамидки с традиционным бантиком на верхушке и посоветовала не прижимать ношу к себе. Мальчик шел по лестнице вслед за Мадо, вдыхая запах ее духов. На каждой площадке она оборачивалась и подбодряла его улыбкой. Оливье быстро прошмыгнул мимо двери на третьем этаже, где жили его кузены.
И вот они у Мадо, в ее однокомнатной квартирке, пахнущей рисовой пудрой и английскими сигаретами. Она сделала ребенку знак положить пакет с пирожными на низенький столик с граненым стеклом, прижимающим кружевную салфетку.
— Садись, где хочешь.
Коротко спросив «Ты разрешаешь?», Мадо сбросила за ширмой свое яркое платье и появилась в вискозной комбинации цвета липового отвара. С той же непринужденностью она отстегнула подвязки и спустила до самых лодыжек свои шелковые чулки. Пританцовывая, она чуть размяла свои хорошенькие ножки, прежде чем скользнуть в домашние туфли из зеленого атласа. Затем Мадо набросила блестящий халатик, отделанный перьями марабу, со складками на груди и рукавами, как у японского кимоно.
— Обождешь меня чуточку, а? Я приготовлю чай. Скажи, как тебя зовут?
— Оливье Шатонеф.
— Я буду тебя звать Оливье. А я — Мадо.
Мальчик встал со стульчика у камина и пересел на круглый пуф, обитый светло-серым бархатом. Вокруг было множество зеркал, некоторые из них в оправе из посеребренного дерева, другие, побольше, в ореховых рамах со скульптурным орнаментом из гроздей винограда и фруктов. Столы были затянуты плотной декоративной тканью, разделенной на ромбы, с золотыми кнопками по углам, что очень напоминало обивку мебели кожей. На туалетном столике с отделениями и фальшивыми ящиками, украшенном высоким овальным зеркалом, в беспорядке стояли десятки флакончиков: кремы для лица фирм Фебель, Симон, Маласеин, большие круглые коробки рисовой пудры Карон, пуховки пастельных тонов, вазелин Панафье для снятия с липа косметики, пульверизаторы с одеколоном и бриллиантином, духи «Вечер в Индии», румяна и губная номада марки «Луи-Филипп», а также различные туалетные аксессуары из перламутра, пинцет для выщипывания волос, ножнички, футляр с инструментами для маникюра.
У подножия напоминающей гондолу кровати валялись журнальчики «Лизе муа блё », «Седюксион », «Лезёвр либр », «Пур лир а дё », роман Бине-Вальмера «Желание », еще один роман Виктора Маргерита, изданный в «Избранной серии ». Повсюду были разбросаны ноты разных песенок с фотографиями исполнителей, напечатанными коричневой, лиловой или зеленой краской: Мильтон, Алибер, Мирей, Биско, Малышка Пиаф, Мари Дюба. Неподалеку от портативного фонографа «Парисонор » и груды пластинок в плотных конвертах с круглым отверстием посредине стояла ивовая корзинка, в которой спали обе собачки — Рик и Рак. Иногда какая-нибудь из них вставала и, повертевшись вокруг себя, снова укладывалась. В этот момент слышался тоненький звонок бубенца на ошейнике.
Мадо быстрым шагом вернулась из кухни: в руках у нее был черный лакированный поднос с китайскими чашками для чая, шестиугольными тарелками, позолоченными ложечками и ажурными салфетками.
— Я подумала, что пирожные «мокко» тебе должны понравиться.
Значит, подумала об этом заранее, до того, как пригласила к себе Оливье. Он был очень смущен, старался вести себя, как гость, зашедший нанести визит, улыбался до ушей, хотя ему хотелось удрать и явно было не по себе. Ребенок озирался вокруг испуганно и с любопытством, все движения его были весьма неловкими. Боясь совершить какую-нибудь оплошность, он вел себя очень скованно. С мамой он не стеснялся есть пирожные, уплетая их за обе щеки. Но теперь он решил выждать, пока Принцесса надкусит пирожное и сделает первый глоток чаю, чтоб, во всем подражая ей, взять двумя пальчиками ушко чашки, а остальные оттопырить веерком. Когда именно так поступали Альбертина или мадам Папа, Оливье считал, что они «разводят церемонии», но Мадо — это дело другое!
От нее так хорошо пахло! Иногда халатик приоткрывался, и были видны ее круглые колени или нежная кожа груди. Ее вьющиеся волосы казались какими-то призрачными. Мадо пила чай маленькими глотками, а красивые губы время от времени произносили что-нибудь ласковое, вроде «Как это мило», «Ты мой дружок» и «Оказывается, кто-то у нас лакомка, а?». При этом Мадо вспоминала ту ночь, когда она увидела мальчика на площади Тертр, скорчившегося за столиками и стульями. В тот вечер она порвала с одним своим другом, и бегство ребенка показалось ей символичным.
Оливье, держа тарелочку в руке, понемногу осваивался. Чай распространял аромат жасмина, и ему чудилось, что он пьет цветочный настой.
— Еще пирожного? Ну конечно! Возьми вот это, слоеное с кремом… Да бери же пальцами, не стесняйся!
Она показала ему пример. Мало-помалу Оливье совсем освоился. Солнечный лучик проник сквозь прозрачные занавески и бросил несколько золотых зайчиков на стену, стало жарко. Оливье посмотрел, как сидела Мадо, скрестив ноги, и после недолгих колебаний принял такую же позу. Они говорили мало. Она спрашивала у него: «Вкусно, а?» — и он кивком головы подтверждал: «О, да». Мадо что-то спросила о его жизни, и Оливье ответил быстро и немногословно. Потом она сказала:
— Что ты будешь делать, когда вырастешь?
Мальчик был несколько озадачен. Что делают люди, когда становятся взрослыми? Ему казалось, что тогда уже больше нечего делать: просто ты взрослый, и все. Но потом Оливье вспомнил, что его учитель, папаша Бибиш, тоже как-то поставил этот вопрос как тему сочинения по французскому языку. В тот раз Оливье наворотил весьма замысловатую историю, в которой он был поочередно моряком, капитаном, кирасиром, оперным певцом (как Ян Кипура), затем путешественником и даже принцем Монако. Он получил хорошую оценку, но на полях тетради Бибиш написал красными чернилами: Не следует перебарщивать . Все это быстро промелькнуло в памяти Оливье, и он ответил:
— Тогда я женюсь.
Она, конечно, не догадывалась, что ему хотелось прибавить «на вас». Мадо расхохоталась, потрепала его по щеке и повторила:
— О нет-нет, это ни к чему, ты так мил, Оливье.
Оливье … Как приятно произносила она его имя! Мадо закурила сигарету с золотым кончиком. На краю ее чашечки остался, как поцелуй, след от помады. А другой — на ее сигарете.
Колокол Савойяр ударил двенадцать раз. Оливье вспомнил об Элоди. Она купила какой-то лакомый кусочек у колбасника и предупредила мальчика, что в полдень они вдвоем съедят его в кухоньке. Как же он ей признается, что не хочет есть? Уж лучше промолчать о том, что был в гостях у Принцессы, — пускай в этом нет ничего плохого, просто ему не хотелось, чтоб эти приятные минуты были испорчены какими-либо пересудами.
Он уже собрался просить разрешения уйти, как раздались удары ладонью в дверь. Мадо со вздохом пошла открыть. Красавчик Мак, в шляпе, в шелковом кашне с черными горохами, появился в комнате. Черненькая Рак вскочила, залаяла и получила за это пинок ногой.
— Грубиян! — воскликнула Мадо.
Мак встал в позу певца Мориса Шевалье, сдвинул назад свою шляпу и, указав на Оливье, издевательски бросил:
— Как трогательно.
Потом вдруг повернулся к Мадо, схватил ее за плечи, желая поцеловать. Она позволила, но вполне равнодушно. Мак прижал ее крепче, но Мадо высвободилась и сказала с презрением:
— У тебя что, голова мерзнет? Ты не думаешь снять шляпу?
И так как он лишь надвинул шляпу на лоб, все еще противно улыбаясь и продолжая смотреть на Мадо, она, склонив голову набок, смерила его взглядом и сказала властным тоном, изменившим ее приятный голос:
— Слушай-ка, парень, хоть что-то и было между нами — ты знаешь, о чем я говорю, — но нечего думать, что ты у себя дома. Придешь, когда я тебя приглашу, понял? И я буду принимать у себя, кого захочу. Договорились?
Мак казался смущенным. Она была такая же сильная, как и он, и с этим приходилось считаться. Красавчик пожал плечами, щелчком сбросил шляпу с головы на ковер и оставил ее там лежать.
Мадо, едва улыбнувшись, продолжила:
— Хочу познакомить тебя с Оливье. Ты, наверное, знаешь его — это сын красивой галантерейщицы. Впрочем, что я говорю… был…
Мак уселся на пуф напротив Оливье и пристально смотрел на мальчика. Ребенок решил не отворачиваться. Сжав губы, прищурившись и вытянув вперед подбородок, он ждал, что будет дальше.
— Несчастный шпингалет, — сказал Мак, — любой балбес из нашего квартала лупит его, сколько влезет.
— Если б я только захотел… — пробормотал сквозь зубы Оливье.
На тарелке оставалось еще одно пирожное «мокко» в форме кубика, посыпанное крошками миндаля. Мак забавлялся тем, что давил его ложкой и поливал сверху чаем. Мадо кивком указала на него Оливье:
— Видал этого «милого отрока»? Сама злость в чистом виде!
Это заставило Мака расхохотаться. Потом он принял рассеянный вид, бросил на ковер рядом со шляпой свой пиджак, потянулся, поиграл мускулами и, к удивлению ребенка, вытащил из кармана скакалку с двумя ручками, крашенными в красную полоску, точь-в-точь как у девчонок; Оливье испугался, что он хочет этой скакалкой выдрать его, но Мак отошел, занес скакалку назад и, опустив ее ниже колен, принялся прыгать то на одной, то на другой ноге с бешеной резвостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44