Уверен, что вся эта братия, о которой мне сейчас рассказал этот подонок, что очень жить хочет, проходит по одним и тем же делам. Это одна компания. Интересно, что у них там какая-то организация с жесткой иерархией, судя по номерам. Во главе некто по имени Илья, номер первый. Кто такой Крестный, я пока не понял, но судя по всему, он выше этой организации, он дает им заказы. Какой номер у Ивана – тоже не понятно. Он, похоже, нем входит в их структуру, он сам по себе. Почему они его хотят убить – тоже не понятно. Говорит – Крестный приказал. Кстати, Илья явно копает под этого Крестного. Наверное, сам хочет на его место. Сколько всего человек в организации – пока не выяснил. Этого Шестого возьму в жесткий допрос, из него, похоже еще много чего можно накопать.
– Что там про милиционеров из Балашихи?
– Говорит, их пострелял Отмороженный. И рядом где-то там – база Крестного. Точнее выяснить пока не удалось. Выясним. Туда нужно будет наведаться.
– Заканчивай здесь. Голова уже болит от одного вида этого проклятого вокзала. Опять упустили Ивана, мать твою ети...
– Скажи спасибо, хоть этих взяли. А то бы понавешали на тебя всех собак.
– Не спеши радоваться. Еще понавешают.
В это время в вокзалу подогнали крытый фургон для перевозки заключенных. Убитых увезли в морг, когда Герасимов допрашивал задержанных.
– Давай, грузи и работай с ними всю ночь. Меня утром на ковер дернут. Нужно будет козыри иметь.
– Найдем козыри, Никитин. Не волнуйся.
Герасимов уверенно улыбнулся и махнул рукой Коробову – давай, мол, грузи, мы тоже едем.
Коробов лично наблюдал за погрузкой задержанных. Он поторопился лишь самую малость – не дожидаясь, когда молоденький сопровождающий, уже взявшийся за ручку двери фургона, распахнет ее, скомандовал «Пошел!».
Сначала один, затем другой, задержанные оказались на улице. Они подошли к фургону. Дверь не открывалась. Сержант с мальчишечьей физиономией остервенело ее дергал, но дверь заклинило. Задержанные зависли на открытом пространстве. Коробов похолодел. «Быстро назад!» – заорал он. Но было поздно.
Выстрелов он не услышал, но увидел, что раненый начал заваливаться на спину, а другой – оседать на колени. Через секунду оба валялись на асфальте. Весь конвой лежал рядом с ними. Разница только в том, что конвой был жив и заботился о сохранении своей жизни, а вот тем, кто еще только что назывались задержанными, заботиться было уже не о чем. Они были мертвы.
Перепрыгивая через живых и мертвых, Коробов выбежал из-за машины и успел увидеть, как только что хлопнувшая дверцей девятка рванула с места и ушла на Новокировский проспект. Но пока он успел добежать несколько метров до милицейской машины, пока разогнал ее и тоже выскочил на Новокировский, той машины уже след простыл. Коробов объявил, конечно, тревогу на постах ГАИ, но никакого результата это не принесло...

Глава IX.

Выйдя из метро на Октябрьской, Иван попытался вспомнить, в какой именно стороне находится квартира девушки, с которой он недавно спал, но это ему не удалось. Оказалось, в сознании не откладывался маршрут ни когда девушка вела его, смертельно уставшего почти под руку, к себе домой, ни когда он шел обратно, думая только о предстоящей встрече с охотниками на Казанском вокзале, на полнейшем автопилоте. Сознание не участвовало в определении направления ни в том, ни в другом случае. Сколько ни напрягался Иван, пытаясь восстановить в памяти хоть что-то, ничего, кроме смутного воспоминания о том, что он пересекал какую-то широкую и оживленную улицу, в памяти не всплывало.
Руководствуясь такими указаниями, вряд ли можно было добраться туда, куда Иван добраться все же рассчитывал. Рассчитывал он на свою бессознательную реакцию. Маршрут не мог не отложиться в его голове, просто это произошло без участия его воли и сознания. И если сознание вновь каким-то образом отключить, отвлечь, маршрут вновь выплывет в Ивановой голове, и ноги сами отведут его туда, куда он хочет сейчас попасть.
Иван закурил и облокотился на какой-то бордюрчик, чтобы немного разгрузить раненую ногу. За весь год в Москве он не был ранен ни разу. Последнее ранение он получил в Чечне. Но не в тот раз, когда Андрей воткнул в его плечо вилы, а затем его хозяин вогнал в Ивана две пули. В то же самое плечо. Тогда Иван долго залечивал рану, месяц отдыхал от боев, но то было только начало его гладиаторства. Он попытался подсчитать, сколько всего боев он провел в качестве раба. Это оказалось бесполезно – он и тогда, в Чечне, не подсчитывал. Сделать это сейчас было просто невозможно. Иван твердо помнил только одно – он выиграл все эти бои, во всех стал победителем. Этому было наглядное доказательство – он был до сих пор жив.
Иван убивал всех своих соперников, будучи рабом-гладиатором. Он убивал всех своих противников, когда был солдатом. Он убивал всех своих жертв, когда был киллером. Иван был идеальным орудием убийства, какое только можно создать из человека.
«Кто создал меня? – подумал Иван. – Кто научил меня убивать? В лагере, в котором меня учили стрелять без промаха в любой ситуации и уходить от выстрела, нам не объясняли, как чувствовать приближение смерти. И как ее встречать, как с ней общаться. Нас учили вовремя нажимать на курок. Но, умея только это, никогда я не стал бы профессионалом. Когда я понял, что смерть можно любить? И что она тоже может быть неравнодушна к тебе? В Чечне. Когда каждое утро начиналось с одной и той же мысли. Если я сегодня никого не убью, значит убьют меня. Это была, собственно, даже не мысль, это просто было так, потому что это не могло быть иначе. Это был закон самосохранения.»
Здесь было что-то не так, была какая-то неправильность, которую Иван никак не мог понять, хотя не первый раз думал об этом. Человек, да и любое животное, продолжает жить только тогда, когда стремится к жизни, когда хочет жить. Почему же Иван оставался в живых всегда, когда шел навстречу смерти? Он сам был неправильным? Или неправильно устроен мир, в котором он живет? Это были слишком сложные вопросы для Ивана, но без ответа на эти вопросы жить ему было еще сложнее.
Хотеть жить, значило бояться смерти. Но стоило испугаться смерти в любом из боев, которые он когда-либо вел в своей жизни, значило сделать шаг ей навстречу. Жизнь почему-то всегда доставалась ему, не боявшемуся смерти, любившему ее, а тех, кто очень хотел жить, Иван, жить не хотевший, всегда убивал.
Сможет ли он когда-нибудь прожить не убивая. Эта мысль впервые пришла ему в голову, и ответа на нее у него не было. Иван чувствовал, что впервые после Чечни, что-то изменилось в нем. Изменилось за эти несколько дней, которые он прожил в роли «жертвы», «зайца». Игра, придуманная Крестным, была слишком похожа на жизнь, которой Иван давно уже не жил. Она заставила его бояться преждевременной смерти. Крестный просто поставил такое искусственное условие – сохранить свою жизнь до определенного времени. И Иван вынужден был выполнять это условие. Вынужден был бояться за вою жизнь. Бояться, насколько умел это делать.
Иван давно уже шел по улице, двигаясь медленно и неосознанно. Он, фактически, повторял тот путь, которым его недавно вела встреченная в метро девушка. Он пересек Крымский вал, почти не замечая множества взглядов, привлекаемых его отрешенным видом и замедленными движениями. Но он уже выключился из игры. Он уже вновь был прежним Иваном, не «зайцем», убивающим охотников, а прошедшим Чечню Иваном, знающим и любящим смерть.
Незаметно для себя он свернул в немноголюдные московские дворы и минут через пять оказался стоящим перед одним из подъездов шестнадцатиэтажного дома. Не думая о том, сколько этажей ему нужно пройти, Иван начал подниматься по лестнице пешком, и, пройдя два этажа, остановился на третьем и уверенно повернулся к квартире слева. Дверь в нее была не заперта.
Иван, не стучась, толкнул дверь и вошел. Он сразу узнал квартиру, в которой уже побывал. Вон там – направо – комната больной старухи. Прямо – комната девушки, ее дочери. Вернее, женщины, подумал Иван, вспомнив, как разглядывал ее тело, в котором не было ни капли целомудрия, но была ярко выраженная женственность. У девушек не бывает таких тел.
Как звали женщину, Иван не помнил, хотя мать, кажется ее как-то называла. Впрочем, Ивана совершенно не интересовало ее имя. Он вспоминал чувство глубокого успокоения и, почему-то, ощущение близости смерти, которые он испытывал, глядя на обнаженную женщину. Он вспоминал, что впервые за долгое время, он не боялся женского тела, не воспринимал его как агрессивного врага, не ждал, что оно засосет его в себя, вернет в небытие, из которого он когда-то появился на свет.
Тогда Иван не разобрался в своих ощущениях, некогда ему было разбираться, все мысли его и чувства были уже на месте свидания с охотниками, на Казанском вокзале. Но переживания его тогда были очень необычными, это Иван хорошо помнил, и ему хотелось бы понять – в чем тут дело. Что изменилось в его отношении к женскому телу? Ведь что-то изменилось. Это он ясно чувствовал.
После Чечни Иван брал женщин, ничего особенно интересного при этом не испытывая. Брал так же, как еду, хлеб, воду, вино, как сигарету из пачки. Он брал женщину и ее телом делал себе приятно, доставлял себе удовольствие. Он просто надевал женщину на свой член и тер его ее телом до тех пор, пока не кончал. Он в эти моменты продолжал оставаться один, не смея даже допустить мысли о том, чтобы как-то обнажиться перед женщиной. Это было слишком опасно, все равно, что врагу подставить незащищенную спину. Да женщина и была для Ивана врагом, ее нужно было побеждать каждый раз заново, и поэтому Иван никогда ни одной из них не говорил ни одного слова о себе. Он слишком хорошо знал, что такое информация о противнике. Это, фактически, половина победы. Иван всегда переводил единоборство в область чистой физиологии, «голого» секса, не допуская никаких психологических наскоков и провокаций. Иван был боец от природы, а истинного бойца не так-то легко сбить с толку. Даже женщине, даже в постели.
Еще и еще вспоминая эту женщину, с которой он спал обнаженным, не испытывая никакой агрессии ни с ее стороны, ни в отношении к ней, не испытывая желания взять ее, и в то же время помня о кружащей голову волне удовольствия, прокатившейся по его телу от одного ее вида, Иван недоумевал. Эта женщина не была врагом. И потому вызывала у него странный, необъяснимый для него самого интерес.
Иван толкнул дверь в комнату старухи. Первое, что он увидел в комнате, был гроб, В котором старуха все так же устремляла глаза в потолок, только теперь глаза были закрыты. Но Ивану казалось, что и через прикрытые веки ее старухин взгляд стремился ввысь, пробивая потолок и пытаясь что-то отыскать в ночном московском небе.
Иван хорошо знал, что кроме холодных звезд и еще более холодной черноты между звездами там ничего найти невозможно. Звезды всегда и везде оставались далекими и холодными и в Чечне, во время изнуряющих тело и опустошающих душу тех, у кого она еще есть, ночевок в горах под ледяным чеченским ветром, и в Москве, пустой, безлюдной Москве, в которой десять миллионов москвичей замерзали каждую ночь от этого холодного звездного ветра, сквозившего в Иване и пахнувшего смертью.
Иван знал, что в небе нет абсолютно ничего, кроме черноты, звезд и этого холодного звездного ветра. Поэтому мертвое упрямство старухи, шарящей закрытыми глазами по абсолютно пустому пространству, вызывало у Ивана неосознанный страх, подобный детским страхам при встрече с непонятным или необъяснимым.
Что ищет там мертвая старуха? Или смерть открывает человеку какую-то тайну?
Мысль о том, что все, убитые им когда-то люди, приобщились к какой-то недоступной ему тайне, была страшна и неприемлема для Ивана. В смерти есть только одна тайна. Тайна ее прихода, тайна ее долгожданной неожиданности. После смерти нет ничего. Только холодная межзвездная пустота. Черная и непроницаемая.
Иван не сразу перевел взгляд с мертвых глаз старухи на сидящую рядом с гробом ее дочь. Она была в черном платье, волосы покрывала тонкая черная косынка, в руках женщина теребила такой же черный платок. Но в широко раскрытых глазах, смотревших на Ивана, не было ни скорби, ни душевной муки. Она смотрела с удивлением и радостью.
Увидев Ивана, женщина встала и сделала шаг ему навстречу.
– Ее никто не пришел проводить, – сказала она. – Кроме тебя.
Она подошла к нему совсем близко, и Иван уловил запах тех же духов, который разбудил его всего несколько часов назад.
– Как называются эти духи? – спросил Иван. – Хороший запах.
– «Indian Summer», – ответила женщина. – Странно, сегодня я впервые их попробовала, утром. А теперь мне кажется, будто хожу с этим запахом всю жизнь. Иван закрыл глаза, глубоко вдохнул ее запах и сказал осторожно, словно шел по первому неокрепшему льду:
– «Индейское лето»... Мне нравится твой запах.
И вновь аромат духов его чем-то взволновал, о чем-то напомнил, что-то туманное и очень приятное мелькнуло в голове, отдалось в пояснице и вызвало слабое напряжение в паху.
– Ее знают в Москве столько людей, – сказала женщина, поглядев на гроб, – но никто не пришел и даже не позвонил. Может быть, еще придут? Завтра...
– Она не хочет никого видеть, – возразил Иван. – Она смотрит на звезды.
Он хотел еще что-то добавить, но женщина посмотрела на него с недоумением и перебила его взглядом.
– Не мешай ей, – сказал Иван и, взяв женщину за плечо, вывел ее из комнаты.
– Закрой дверь в квартиру, – сказал Иван. – никто не придет.
Женщина закрыла дверь и они прошли в ее комнату.
Иван специально не спрашивал, как ее зовут, не желая переводить все случившееся с ним в обычное сексуальное приключение. Она для него была просто Женщина. Не олицетворение всех женщин на свете, а просто – существо по имени Женщина. Иван не хотел, чтобы она имела другое имя.
Он помнил ощущение покоя, испытанное им когда она лежала на его руке и ее сосок запутался в волосах на его груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24