У этой женщины не было влагалища. У нее было просто женское тело, на которое приятно было смотреть.
Иван одевался машинально, не думая о том, что делает. В его голове сработала какая-то вложенная туда помимо воли программа, которой он подчинялся, не рассуждая. Он хотел бы остаться и продолжать смотреть на спящую женщину, потому, что это было поразительное для него видение. Он видел женщин в постели, но они всегда лежали с раздвинутыми ногами, и приподнятым, беспокойно ерзающим тазом, готовые втянуть его в свое влагалище, всосать в себя его плоть. И он боролся с ними в постели, побеждал их своими руками и своим членом. Они были привлекательны только как соперники. Не соперницы, а именно соперники Ивана. Враги. Он видел и мертвых женщин, но те были не привлекательны вообще. Это была мертвая, разлагающаяся плоть.
Иван сейчас не мог бы сказать, Куда он собирается, что ему нужно сделать, куда нужно идти, но ясно чувствовал: идти куда-то нужно и сделать что-то он обязан. Он должен выполнить то, что решил выполнить. Должен победить, потому, что побеждал всегда.
Иван оделся. Его пистолет был на месте, но чего-то еще не хватало. Иван оглянулся, увидел на тумбочке у кровати пять пистолетов, забранных им у убитых охотников. Он секунду смотрел на них, но брать с собой не стал.
Иван нагнулся, положил руку на бедро женщины. Она открыла глаза, без всякого испуга спокойно посмотрела на него и улыбнулась. Она потянулась, провела правой рукой по соскам тугих продолговатых грудей, по упругому животу, лобку, ногам. Ее тело явно нравилось ей, само его существование доставляло ей удовольствие. И еще Иван видел, что ей приятно то, что он на нее смотрит. Ему тоже было приятно на нее смотреть. Потому, что от нее не исходило агрессии.
Иван тут же вспомнил, что сегодня четверг и посмотрел на часы. О женщине он уже почти забыл, хотя отвел от нее взгляд лишь секунду назад. На часах было 19-40.
– Я ухожу, – сказал Иван. – Спасибо. Я хорошо отдохнул.
Иван подумал, что говорит очень непривычные для себя слова. Вернее тон, каким он это говорил, был непривычным. Ему было приятно произносить эту фразу: «Я хорошо отдохнул». Наверное потому, что последние года два он вообще не отдыхал от чего-то, что вошло в его жизнь в Чечне. Или еще раньше Чечни. От чего-то, заставляющего ненавидеть весь мир и всех людей, быть агрессивным, убивать и чувствовать наслаждение от смерти. Эта фраза давала какую-то свободу, хотя Иван не мог бы сказать какую и от чего.
Он сделал шаг к двери.
– Подождите, – сказала женщина.
Она села на постели, подогнув под себя по-турецки ноги. Беспокойная агрессивная щель ниже ее лобка раздвинулась, открыв темно-красное отверстие, но Иван по-прежнему не ощущал исходящей от нее опасности. Скорее всего потому, что ее от женщины не исходило.
– А это? – она показала подбородком на тумбочку с пистолетами.
– Я вернусь за ними, – сказал Иван и вышел.
Когда Иван вышел, Надю, почему-то охватило сильное волнение. Она откинулась назад на постель, сжала руками груди и напряженно прислушивалась к звукам квартиры.
Вот шаги Ивана медленно удаляются от ее комнаты. Вот он поравнялся с комнатой матери. Надя услышала, что шаги остановились, и сердце ее провалилось куда-то в живот и еще дальше в пах. Она сейчас хотела его так сильно, что казалось, кончила бы от одного его взгляда. Такого, как тогда в метро.
Скрипнула дверь в комнату матери. Надя застонала и почувствовала сладкую волну, разливающуюся из паха по всему телу и яркой вспышкой сверкающей в мозгу...
Когда Иван вышел из комнаты, он даже не думал заходить в комнату к больной старухе. Но его чуткое тренированное ухо уловило слово, которое заставило его напрячься, еще сильнее прислушаться и, в конце концов, остановиться у двери старухиной комнаты.
– Смерть... – доносился до Ивана свистящий шепот. – Смерть ходит... Стоит за дверью... Заходи... Устала ждать... Заходи...
Иван открыл дверь, которая едва слышно скрипнула. Старуха лежала, глядя в потолок, иссохшие губы шевелились, издавая бессвязные звуки, которые иногда складывались во вполне различимые слова.
– Устала... Болит внутри... Смерть... Устала ждать... Заходи...
Иван слушал старуху, ни о чем не думая, ничего не испытывая. Он вспоминал взгляд обнаженной женщины в соседней комнате и, кажется, понимал, зачем он зашел в комнату старухи. Зашел, потому, что его звали. Просили у него милостыню...
– Болит все... Болит... Устала ждать...
Иван подошел к ней ближе. Старуха по-прежнему смотрела в потолок. Ивана она не видела.
– Ну-у-у... – протяжно зашипела она. – Ну-у же...
Иван протянул руку и поставил средний палец правой руки в центр груди между ключицами, в основание горла.
– А-а-а... – выпустила из себя воздух старуха.
Иван коротко надавил пальцем и секунд двадцать держал его в таком положении. Горло старухи пыталось куда-то рваться, делало судорожные движения, но очень быстро успокоилось и больше не пыталось двигаться.
Иван постоял, минуту поглядел на затихшую старуху и решил, что все сделал правильно.
Он вышел из квартиры и с этой минуты думал только о Казанском вокзале.
Иван был уверен, что на Казанском вокзале его поджидает не один и не два охотника. Как минимум – десяток, решил Иван, – и причем, самых лучших.
На внимание со стороны Никитина тоже можно было надеяться, если он, конечно вмешается в игру. Встретил же он никитинских людей в Измайловском парке. Встретил случайно, но это не значит, что они не успели сесть ему на хвост или вычислить его по каким-то своим каналам. Каналов-то у них немало.
Сразу на Казанский Иван, конечно, не полез. Несколько успокоенный мыслью о том, что главные силы охотников должны ждать его на Казанском вокзале и, следовательно, напороться на них на улицах Москвы снизилась, Иван довольно спокойно преодолел расстояние до метро, не цепляясь особенно за обращенные на него взгляды.
У него не было никакого определенного плана. План всегда диктовали внешние обстоятельства, будь то особенности поведения жертвы, единственно возможный способ убийства, как в случае с Кроносовым, отравленным Иваном через водопровод, или плотность преследования, как сейчас. Иван принимал эти обстоятельства, пропускал их через себя, делал частью своего понимания ситуации, и это понимание само рождало план действий, всегда нетрадиционный и трудно представимый для противника.
Переиграть в этом Ивана можно было только с помощью еще более нетрадиционного плана. Разве трудно было предположить, что Иван сообразит, что внутри здания вокзала его будут поджидать стрелки-охотники, и не полезет туда на рожон, а постарается найти обходной маневр. И не ставить в вокзале ни одного стрелка, потому что бессмысленно. Правда, с таким же успехом можно было допустить, что Иван вычислит такую реакцию со стороны охотников и наоборот полезет в вокзал, поняв, что там охотников нет, и уже изнутри будет организовывать свою атаку.
Словом, голова от этих вариантов у Ильи кругом шла. Но в конце концов он успокоил себя тем, что все равно диспозиция складывается стихийно, как следствие господствующего в СК принципа демократического автономизма. Цель была общая, но каждый действовал в одиночку.
Никитин же вообще был лишен возможности строить какие-либо предположения по поводу поведения Ивана, поскольку был лишен необходимой для этого информации. Догадки Герасимова были, конечно, хороши, но это были лишь догадки, и Никитин вынужден был применять самый традиционный и прямолинейный вариант – повышать концентрацию своих людей в пространстве предполагаемого контакта и ждать активизации со стороны субъектов контакта. И он ждал. Ждал уже двенадцать часов, то окончательно теряя терпение, то вновь вдохновляясь единственным существующим у него аргументом – мыслью о том, что сколько же можно еще ждать, вот сейчас, сейчас... Сейчас появится Иван.
С Октябрьской Иван не поехал сразу на Комсомольскую, а сел в обратную сторону по кольцевой линии и вышел на станции Парк Культуры. Здесь пересел на Кировско-Фрунзенскую линию и через весь центр Москвы проехал за пределы Садового кольца. Он не вышел на станции Красные ворота, не вышел и на Комсомольской, а поднялся наверх только на следующей, на Красносельской.
Иван вышел на Краснопрудную и направился в сторону Комсомольской площади. Он тщательно исследовал все попадающиеся по пути забегаловки, подвальные бары, столовые, рюмочные, шашлычные-чебуречные, винные магазины с отделами, торгующими в розлив. И, наконец, в каком-то Давыдовском переулке нашел то, что искал.
В грязной заплеванной забегаловке, торговавшей пивом, разбавленной «Анапой» и бутербродами с шестирублевой килькой, он увидел форменную фуражку грузчика с Ярославского вокзала. Ее обладатель, краснолицый мужичок лет пятидесяти, разговаривал с типичным московским синяком неопределенного возраста, которому с равным успехом можно было дать и тридцать лет и шестьдесят. Иван взял кружку пива и пристроился за соседним столиком.
– Нет, – говорил синяк, водя из стороны в сторону указательным пальцем перед собой, – я поднялся не в восемьдесят пятом, а в девяностом.
Размахивая пальцем, он иногда задевал себя за нос и вздрагивал.
– Я... Я все направления... Я всю площадь снабжал водкой... У меня здесь до самой Краснопрудной очередь стояла. В два ряда...
Синяк ткнулся лицом ближе к краснолицему грузчику и понизил голос до шепота, поведя по сторонам невидящими ничего глазами.
– Я деньги из воздуха делал... Я продал три... пять... не помню... Я продавал вагоны водки... На запасных путях Казанского стоял состав с водкой для Москвы... Ко мне пришел Батя...
– Я с ним поработал, еще застал... Он бригадиром был... – вставил краснолицый.
Синяк утвердительно-понимающе покивал головой и вновь поднял указательный палец, желая продолжать свои воспоминания.
– Мне дадут всего десять процентов, сказал Батя, но там этой водки море, вагоны... «Вези водяру, Батя, – заорал я ему. – Я согласен!»
Теперь краснолицый точно с таким же выражением покивал головой.
– Через две недели! Ты понял?.. Через две недели, Петя, я стал приезжать сюда на «форде». У меня тогда был красный «форд» и свой шофер. Самому мне нельзя было. Права у меня еще в восемьдесят пятом отобрали. Насовсем. Правда, потом вернули...
Синяка разбирал смех.
– Ты мне веришь, Петька? Ко мне на прием записывались, я шишка тогда был для всех Сокольников. В Сокольниках только у меня водка была...
Пиво в забегаловке было отвратительное, пить его Иван просто не смог, и стоял перед полной кружкой, разглядывая кильку, лежащую перед ним на кусочке черного хлеба. Она была украшена одиноким засохшим колечком лука и благоухала подсолнечным маслом.
«Вечер воспоминаний окончен, – подумал Иван. – Пора прогуляться.»
Он подошел к стойке, взял 0,7 «Анапы», попросил открыть, один стакан, один бутерброд, нахлобучил стакан на бутылку и протолкался от стойки к столику, за которым и синяк и Петя-грузчик теперь оба понимающе кивали друг другу перед опустевшими кружками.
– Не помешаю, ребята? – спросил Иван и не дожидаясь ответа поставил бутылку на стол.
Он снял стакан, начал наливать его. Взглянув, как бы случайно, на стоящих напротив него, он остановился и воскликнул:
– Петька! Ты откуда, брат?
Краснолицый грузчик очень сосредоточенно на него смотрел, нисколько, впрочем не узнавая. За годы его путешествий по портовым и вокзальным забегаловкам он успел приобрести столько «братьев», что число их, наверное, перевалило за численность населения славного города Бомбея, в котором побывал он тридцать лет назад, служа тогда в советском торговом флоте.
– Мы с тобой год назад на этом же самом месте, эту же Анну Палнну пили! – орал на всю забегаловку Иван, хлопая Петьку по плечу.
Грузчик счастливо улыбался, предчувствуя хорошего денежного «знакомого», за счет которого можно пить до утра. А то и дольше. Если, конечно, «знакомый» упадет раньше него и даст возможность спокойно ознакомиться с его карманами и кошельком.
Сколько он ни напрягался, этого «брата» он вспомнить не мог. Но «брат» держал в руках бутылку и Петр решил проявить к нему самые теплые «родственные» чувства.
– Мужики! Угощаю! – шумно радовался встрече Иван. – Каждому по бутылке! Я мигом.
Он сбегал к стойке, взял еще две таких же бутылки «Анапы» и два таких же бутерброда, и все это принес на столик. Каждый, в соответствии с неписанной традицией, распоряжался своей бутылкой по своему усмотрению. Грузчик-Петр налил полкружки и принялся оттуда прихлебывать по глоточку. Синяк набузовал полную кружку, но пить начал из горлышка, то, сто осталось в бутылке. Иван дополнил свой стакан до верху, взял его, но потом поставил и сказал, вытянув руку и указывая пальцем в самый нос синяка.
– А тебя я тоже знаю. Ты – Равиль!
– Я? – возмутился синяк. – Я никогда не был татарином! Ни-ког-да!
Он отрицательно помахал перед собой указательным пальцем.
– Нет, – смягчился он неожиданно. – Одно время я был евреем. Был.
Он утвердительно закивал головой.
– Но тебя я не знаю...
– Слушай, а сейчас ты кто? – не отставал от него Иван.
– Я!? – крайне удивился тот. – Я русский. Или – российский? Не знаю точно...
– Тогда давай... И за тех, и за других...
Иван поднял его кружку с вином, сунул ему в руку. Синяка немного покачивало и он вцепился в кружку как в точку опоры. Он начал пить, но осилил только половину, остальное не допил, прижал кружку к щеке, и стоял покачиваясь и глядя на Ивана.
Иван «хотел» было выпить свое вино, но синяк принялся усаживаться прямо под столик, что было категорически запрещено той же неписанной традицией московских забегаловок – где угодно, только не в заведении. Иван с грузчиком подхватили его под руки и потащили на улицу. Синяк бороздил каблуками асфальт.
– Давай сюда, – сказал Иван, заметя очень соблазнительный каменный заборчик, каких в Москве немного, и которые так привлекают тех, кто уже не рассчитывает добежать до туалета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24