Этот идеал -- глубоко личного, интимного
характера и выражается в стремлении к смерти, в желании и себе и другим
доказать, что я не боюсь смерти и готов постоянно ее принять. Вот, в
сущности, единственное и логическое, и моральное обоснование убеждений,
признаваемое нашей революционной молодежью в лице ее наиболее чистых
представителей. Твои убеждения приводят тебя к крестной жертве -- они святы,
они прогрессивны, ты прав...
Обратите внимание на установившуюся у нас в общем мнении градацию
"левости". Что положено в ее основу? Почему социалисты-революционеры
считаются "левее" социал-демократов, особенно меньшевиков? почему большевики
"левее" меньшевиков, а анархисты и максималисты "левее" эс-эров? Ведь правы
же меньшевики, доказывающие, что в учениях и большевиков, и эс-эров, и
анархистов много мелкобуржуазных элементов. Ясно, что критерий "левости"
лежит в другой области. "Левее" тот, кто ближе к смерти, чья работа
"опаснее" не для общественного строя, с которым идет борьба, а для самой
действующей личности. В общем, социалист-революционер ближе к виселице, чем
социал-демократ, а максималист и анархист еще ближе, чем
социалисты-революционеры. И вот это-то обстоятельство и оказывает магическое
влияние на душу наиболее чутких представителей русской интеллигентной
молодежи. Оно завораживает их ум и парализует совесть: все освящается, что
заканчивается смертью, все дозволено тому, кто идет на смерть, кто ежедневно
рискует своей головой. Всякие возражения сразу пресекаются одной фразой: в
вас говорит буржуазный страх за свою шкуру.
Самые крайние и последовательные, максималисты, бросили в лицо даже
социалистам-революционерам упрек в кадетизме, в буржуазности, даже в
реакционности (см., например, брошюру максималистского теоретика Е. Таг-ина
"Ответ Виктору Чернову"). "Социализм в конечной цели, -- говорит Е. Таг-ин,
-- ни для кого не опасен. Буржуазные демократы легко могут сделаться ее (т.
е. партии социалистов-революционеров) идеологами и совратить ее с истинного
пути... Мы повторяем: крестьянин и рабочий, когда ты идешь бороться и
умирать в борьбе, иди и борись и умирай, но за свои права, за свои нужды".
Вот в этом "иди и умирай" и лежит центр тяжести.
Принцип "иди и умирай!", пока он руководил поступками немногих,
избранных людей, мог еще держать их на огромной нравственной высоте, но,
когда круг "обреченных" расширился, внутренняя логика неизбежно должна была
привести к тому, что в России и случилось: ко всей этой грязи, убийствам,
грабежам, воровству, всяческому распутству и провокации. Не могут люди жить
одной мыслью о смерти и критерием всех своих поступков сделать свою
постоянную готовность умереть. Кто ежеминутно готов умереть, для того,
конечно, никакой ценности не могут иметь ни быт, ни вопросы нравственности,
ни вопросы творчества и философии сами по себе. Но ведь это есть не что
иное, как самоубийство, и бесспорно, что в течение многих лет русская
интеллигенция являла собой своеобразный монашеский орден людей, обрекших
себя на смерть, и притом на возможно быструю смерть. Если цель состоит в
принесении себя в жертву, то какой смысл выжидать зрелого возраста? Не лучше
ли подвинуть на жертву молодежь, благо она более возбудима? Если эта
"обреченность" и придавала молодежи особый нравственный облик, то ясно
все-таки, что построить жизнь на идеале смерти нет никакой возможности.
Понятно, что я говорю пока только о тех интеллигентах, у которых слово не
расходилось с делом. Нравственное положение множества остальных, которые
"сочувствовали" и даже подталкивали, но сами на смерть не шли, было, без
сомнения, трагическим и ужасным. Не мудрено, что "раскаяние",
"самообличение" и проч., и проч. составляют постоянную принадлежность
русского интеллигента, особенно в периоды специфического возбуждения. Само
собою понятно, что человек, сознающий, что он "не имеет права жить",
чувствующий постоянный разлад между своими словами, идеями и поступками, не
мог создать достойных форм человеческой жизни, не мог явиться истинным
вождем своего народа. Но и люди бесконечно искренние, кровью запечатлевшие
свою искренность, тоже не могли сыграть такой роли: ибо они учили не жить, а
только умирать.
Все, конечно, имеет свои причины. И психическое состояние русской
интеллигенции имеет свои глубокие исторические причины. Но одно из двух:
либо всей России суждено умереть и погибнуть и нет средств спасения, либо в
этой основной и, по моему мнению, глубочайшей черте психического склада
русской интеллигенции должен произойти коренной перелом, всесторонний
переворот. Вместо любви к смерти основным мотивом деятельности должна стать
любовь к жизни, общей с миллионами своих соотчичей. Любовь к жизни вовсе не
равносильна страху смерти. Смерть неизбежна, и надо учить людей встречать ее
спокойно и с достоинством. Но это совершенно другое, чем учить людей искать
смерти, чем ценить каждое, деяние, каждую мысль с той точки зрения, грозит
ли за нее смерть или нет. В этой повышенной оценке смерти не скрывается ли
тоже своеобразный страх ее?
Глубокое идейное брожение охватило теперь русское образованное
общество. Оно будет плодотворным и творческим только в том случае, если
родит новый идеал, способный пробудить в русском юношестве любовь к жизни.
В этом -- основная задача нашего времени.
Огромное большинство нашей средней интеллигенции все-таки живет и хочет
жить, но в душе своей исповедует, что свято только стремление принести себя
в жертву. В этом -- трагедия русской интеллигенции. Глубокий духовный разлад
в связи с ее некультурностью, необразованностью, в связи со многими
отрицательными сторонами, порожденными веками рабства и отсутствием
серьезного воспитания, и сделали нашу среднюю интеллигенцию столь бессильной
и малополезной народу. Интеллигенты, кончающие курс школы и вступающие в
практическую жизнь, идейно и духовно не переходят в иную, высшую плоскость.
Напротив, сплошь и рядом они отрекаются от всяких духовных интересов.
Для неотрекающихся идеалом остается -- смерть, та революционная работа,
которая ведет к этому. При свете этого идеала всякие заботы обустройстве
своей личной жизни, об исполнении взятого на себя частного и общественного
дела, о выработке реальных норм для своих отношений к окружающим --
провозглашаются делом буржуазным. Человек живет, женится, плодит детей --
что поделать! -- это неизбежная, но маленькая частность, которая, однако, не
должна отклонять от основной задачи. Тоже самое и по отношению к "службе" --
она необходима для пропитания, если интеллигент не может сделаться
"профессиональным революционером", живущим на средства организации...
Нередко делаются попытки отождествить современных революционеров с
древними христианскими мучениками. Но душевный тип тех я других совершенно
различен. Различны и культурные плоды, рождаемые ими "Ибо мы знаем, -- писал
апостол Павел (2-е посл. к Коринфянам, гл. 5), -- что когда земной наш дом,
эта хижина разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом
нерукотворенный, вечный". Как известно, среди христианских мучеников было
много людей зрелого и пожилого возраста, тогда как среди современных
активных русских революционеров, кончающих жизнь на эшафоте, люди,
перешагнувшие за тридцать пять -- сорок лет, встречаются очень редко, как
исключение. В христианстве преобладало стремление научить человека спокойно,
с достоинством встречать смерть и только сравнительно редко пробивали дорогу
течения, побуждавшие человека искать смерти во имя Христово. У отцов церкви
мы встретим даже обличения в высокомерии: людей, ищущих смерти.
Я позволил себе это отступление потому, что оно уясняет мою мысль,
почему русская интеллигенция не могла создать серьезной культуры.
Христианство ее создало потому, что условием загробного блаженства ставило
не только "непостыдную кончину", но и праведную, хорошую жизнь на земле.
Современного революционера странно было бы утешать "жилищем на небесах".
Отношения полов, брак, заботы, о детях, о прочных, знаниях,
приобретаемых только многими годами упорной работы, любимое дело, плоды,
которого видишь сам, красота существующей жизни -- какая обо всем этом может
быть речь, если идеалом интеллигентного человека является профессиональный
революционер, года два живущий тревожной, боевой жизнью и затем погибающий
на эшафоте?
Конечно, эта духовная физиономия русской интеллигенции явилась
следствием многовекового господства над нашей жизнью абсолютизма. Без этих
свойств могла ли бы интеллигенция выдерживать за последние полвека ту
героическую борьбу, которая привлекала к себе внимание всего мира? Но 17
октября 1905 г. мы подошли к поворотному пункту. И теперь, вполне ценя
заслуги русской интеллигенции в прошлом, мы должны начать считаться и с ее
теневыми сторонами. В разгар борьбы на них можно было не обращать внимания.
На пороге новой русской истории, знаменующейся открытым выступлением наряду
с правительством общественных сил (каковы бы они ни были и как бы ни было
искажено их легальное представительство), -- нельзя не отдать себе отчета и
в том, какой вред приносит России исторически сложившийся характер ее
интеллигенции.
Я ни на минуту не думаю отрицать, что помимо искания подвига, ведущего
к крестной смерти, русская интеллигенция, революционная, социалистическая и
просто демократическая, занималась и творческой, организационной работой.
Были интеллигенты, которые разными способами работали для организации
рабочего класса; Другие -- соединяли крестьян для борьбы за их интересы, как
потребителей, арендаторов земли, продавцов рабочей силы; третьи -- работали
над просвещением народа, земские деятели трудились над начатками местного
самоуправления. Все это, несомненно, органическая, творческая работа,
составляющая историческое дело. Но известно также, что результаты этой
работы, требовавшей громадных сил и полного самоотвержения, были
сравнительно очень малы: общее развитие страны двигалось вперед медленно.
Одними внешними причинами нельзя объяснить этого факта. Если от результатов
мы обратимся к психологии деятелей, то увидим, что они работали без полной
веры в свое дело, без цельной любви, с надрывом, с. гнетущей мыслью, что
есть дело более важное, более серьезное, но, к несчастью, они, по своей ли
дряблости, по другим ли причинам, его творить не могут. Известно, как
встречена была работа первых социал-демократов, так называемых
"экономистов", верны инстинктом понявших, что самое важное -- это
сорганизовать рабочую массу и подготовить вождей ее из среды самих рабочих.
Первые эсдеки пошли в тюрьму и в ссылку, но это не помешало наложить на их
взгляды печать чего-то жалкого, трусливого, приниженного. Но еще хуже, чем у
самих "экономистов" не хватило ни понимания, ни веры в свое дело, чтобы
открыто и смело выступить в защиту своих взглядов. Понадобились ужасы нашей
реакции, чтобы П. Б. Аксельрод[66] и некоторые другие меньшевики
стали снова доказывать ту истину, что без рабочих рабочая
социал-демократическая партия немыслима, да и то доказывать с таинственным
приоткрыванием "завесы будущего", с тактическими ужимками, с громкими
фразами. Народным социалистам пришлось выслушать от своих "друзей слева" всю
ту порцию упреков в трусости, оппортунизме, министериабельности, которыми
они так щедро угощали конституционных демократов. Земским деятелям был
преподнесен такой подарок: "Не земцы-либералы своей школой, право же
немногим отличавшейся от церковной, подготовляли великую революцию, а
кое-что в этом направлении если в земстве и делалось, то делалось это
третьим элементом. Третий элемент давал Сипягиным[67] и
Плеве[68] материал, который они начали целыми транспортами
отправлять на поселение в Сибирь. Дорога была тайная работа земства, а не
открытая, подотчетная" ("Сознательная Россия" 1906 года, 3, стр. 62--63).
Важны не эти упреки сами по себе, а то, что выслушивавшие их считали
себя в глубине души подавленными ими. Они никогда не могли найти такую
принципиальную точку, которая дала бы им силы открыто стать на защиту своего
дела, признать его самодовлеющую ценность, сказать, что они сознательно
отдают этому делу все свои силы и ничего дурного в этом не видят. Нет, они
стремились всегда оправдаться, скинуть с себя эту тяжесть упреков.
Социал-демократы "экономисты" пытались доказывать, что они вовсе не
"экономисты", а тоже крайние революционеры. Меньшевики доказывали, что они
не заражены ни ревизионизмом, ни тред-юнионизмом, а хранят огонь самой
пламенной ортодоксальной революционности. Народные социалисты с величайшим
презрением отталкивали всякий намек на кадетизм. Кадеты тоже стремились
временно отделаться от анализирующего разума, чтобы полетать на крыльях
фантазии, и т.д., и т.д.
Два последствия огромной важности проистекли из этого. Во-первых,
средний массовый интеллигент в России большею частью не любит своего дела и
не знает его. Он -- плохой учитель, плохой инженер, плохой журналист,
непрактичный техник и проч., и проч. Его профессия представляет для него
нечто случайное, побочное, не заслуживающее уважения. Если он увлечется
своей профессией, всецело отдастся ей -- его ждут самые жестокие сарказмы со
стороны товарищей, как настоящих революционеров, так и фразерствующих
бездельников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33