Это, -- не
личное, что решает здесь мысль: это в личной ипостаси реально преображается
всемирная плоть, ибо эта плоть едина во всем и всякое существенное изменение
в атоме есть бесповоротный акт космический.
Нужны ли примеры? Но вот два героических образчика. Джон
Бениан[32], бедный и грубый лудильщик старых котлов, среди своей
темной жизни (он жил в глухом английском местечке, в XVII веке) внезапно был
объят необычайной скорбью. Он с детства знал ту простую евангельскую истину,
которую знаем и мы все, -- и вдруг она ожила в нем. И вот началась борьба
между сверхиндивидуальной истиной и индивидуальной волей. Внутренний голос
неотступно спрашивал: хочешь ли ты отринуть грех или остаться с ним и
погубить свою душу? Два с половиною года продолжалось это мученье. "Однажды,
-- рассказывает Бениан, -- я пошел в соседний город, сел на улице на скамью
и погрузился в глубокое раздумье о той мерзости, в которую погрузила меня
моя греховность. И после долгого размышления я поднял голову, и мне
казалось, что я вижу, как солнце отказывается поделиться со мной светом и
как даже черепицы на крышах сговариваются против меня. Они гнушались мною, и
я не смел оставаться рядом, так как согрешил против Спасителя. О, насколько
счастливее меня была всякая тварь! Для меня одного не было спасения!"
Бениан победил и воскрес для новой жизни. Двести лет спустя
Карлейль[33] в другой плоскости пережил ту же борьбу. Его дух был
долго скован чувственным страхом, который знают столь многие. Карлейль в
"Sartor Resartus"[34] рассказывает, как совершилась в нем победа:
"Но тут вдруг возникла во мне Мысль, и я спросил себя: "Чего ты боишься?
Ради чего, подобно какому-нибудь трусу, ты постоянно тоскуешь и плачешь, от
всех скрываешься и дрожишь? Презренное двуногое! Чему равняется итог худшего
из, того, что перед тобой открыто? Смерти? Хорошо, Смерти, скажи также --
мукам Тофета и всему, что Диавол и Человек станет, захочет или сможет
сделать против тебя. Разве у тебя нет мужества? Разве ты не можешь вытерпеть
что бы то ни было и, как Дитя свободы, хотя и изгнанное, растоптать самый
Тофет под твоими ногами, покуда он сжигает тебя? Итак, пусть идет! Я его
встречу презрением". И когда я так думал, по всей душе моей пробежал как бы
поток огня, и я навсегда стряхнул с себя низкий Страх. Я был силен неведомой
силой; я был дух, даже бог. С этой минуты и навсегда характер моего
несчастия был изменен: теперь уже это был не Страх и не хныкающее Горе, но
Негодование и суровое Презрение с огненными очами".
Я выбрал эти два ярких примера, чтобы наглядно показать органическую
работу сознания, когда оно не уходит вдаль, чтобы витать в необозримых
пространствах, а устремляется внутрь личности и реально перестраивает волю.
И у Бениана, и у Карлейля душевная борьба приняла характер катаклизма, в
этом смысле они -- исключение. Обычная работа сознания несравненно менее
бурна, но правильной, т. е. органической, она будет только тогда, когда ей
присущ тот же характер личного дела, самосознания личности, как и в двух
приведенных примерах.
Каждый человек рождается готовым и единственным, с определенной, нигде
более в мире не повторяющейся психо-физической организацией. В каждой живой
особи есть чувственно-волевое ядро, как бы центральное правительство,
которое из таинственной глубины высылает свои решения и действует с
непогрешимой целесообразностью. Каждое такое ядро, т. е. каждая
индивидуальная воля -- unicum[35] в мире, все равно, возьмем ли
мы человека или лягушку; и, сообразно с этим, нет ничего более
своеобразного, как мироотношение каждого живого существа. Все, что живет,
живет индивидуально, т. е. по особенному в каждом существе и абсолютно
цельному плану. Но человеку, кроме этой стихийной воли, присуще
самосознание, и потому стать человеком значит сознать своеобразие своей
личности и разумно определить свое отношение к миру. Как только пробуждается
сознание и пред ним начинает развертываться многосложная жизнь, все силы
духа, если он не искалечен, инстинктивно сосредоточиваются на стремлении
осмыслить действительность, просто потому, что для раскрывшегося сознания
нестерпимо созерцать хаос, что оно должно искать единства в мире, которое
есть не что иное, как единство собственной личности. В наблюдении жизни, в
собственном опыте, в книгах юноша ищет элементов своего сознания, т. е. те
идеи, в которых наиболее полно, наиболее точно уместились бы основные
склонности его натуры. Это вовсе не односторонняя работа ума: как раз в этот
период чувственно-волевая жизнь человека достигает своей высшей
напряженности, врожденные тенденции духа определяются с наибольшею яркостью,
так что работа совершается слитно, до полного нахождения своего раскрытого
"я" в сознании. И здесь же одновременно идет другой процесс -- самооценка
личности согласно сверхличным идеям, накопляющимся в сознании, и активное ее
преобразование согласно этим идеям. Опыт показывает, что такая ломка
возможна. Сознание может овладевать отдельными движениями воли и, подавляя
или направляя их, тем самым, путем навыка, постепенно воспитывать сообразно
с познанной истиной самую волю. Такова роль сознания в отдельной личности,
такова она и в общественной жизни, потому что государственный закон или
институт есть не что иное, как объективированное сознание, которое,
принудительно регулируя поступки, стремится этим путем перевоспитывать воли.
Такая нормальная душевная жизнь требует, прежде всего, внутренней
сосредоточенности и свободы. Деятельность сознания должна быть устремлена
внутрь, на самую личность, и должна быть свободна от всякой предвзятости, от
всякой инородной тенденции, навязанной внешними задачами жизни. Ошибочно
думать, что это суживает горизонт сознания; индивидуальное сознание по самой
своей природе не может замыкаться в себе, не может обособляться от общей
жизни разума; поэтому каждое существенное движение общего разума неминуемо
отдается в каждом отдельном сознании, с той разницей, что здесь, в душе,
живущей целостно, мнимые запросы разума не находят себе почвы, но зато
вечные идеи, нагруженные всей глубокой серьезностью общечеловеческой истины,
разгораются в страсть, как это можно видеть на примерах Бениана и Карлейля.
Только такой человек умеет, во-первых, желать отчетливо и сильно, во-вторых,
направлять свою сплоченную духовную силу на перестройку действительности.
Эта цельность, разумеется, еще не определяет человека в высшем смысле, т. е.
в смысле религиозных, нравственных и политических убеждений, но она есть
первое, самое элементарное условие всякого такого определения, потому что
она ручается за то, что человек усвоит себе круг убеждений не по
каким-нибудь внешним, случайным или односторонним побуждениям, -- не в угоду
общепринятому мнению или моде, не ради остроумия или увлекательности
прочитанной книги, -- а в точно л, инстинктивно-принудительном соответствии
с врожденными особенностями своей воли, и что усвоенные путем такого
глубоко-индивидуального подбора идеи не останутся в нем бесплодной
движимостью сознания, а будут внутренним двигателем всей его жизни, тем,
что, в противоположность чисто-умозрительной, по существу еще мертвой идее,
можно назвать идея-чувство, идея-страсть. Но, не предопределяя в частностях
мировоззрения человека, такая духовная цельность категорически обусловливает
общий характер этого мировоззрения именно его религиозность: нормальный, т.
е. душевно-цельный человек не может не быть религиозен, по самой природе
человеческой души. Но об этом нам еще придется говорить.
Казалось бы, ясно, что это самосознание и самовоспитание личности -- не
какой-нибудь моральный долг а просто закон человеческой природы,
обусловленный самым фактом наличности сознания в человеке. Оно -- такой же
естественный процесс в духовном организме человека, как прорезание зубов или
половое созревание в физическом. Но физическое созревание человека не
подлежит его вмешательству, в духовном же он -- не только объект, но и
свободный участник. Зубы мудрости непременно прорежутся в свое время, а
нормальный ход духовного развития может быть бесконечно искажен
историческими условиями, общественными предрассудками и личным заблуждением
людей. Такое печальное искажение -- духовная жизнь русской интеллигенции.
III
Наша интеллигенция справедливо ведет свою родословную от петровской
реформы. Как и народ, интеллигенция не может помянуть ее добром. Она,
навязав верхнему слою общества огромное количество драгоценных но чувственно
еще слишком далеких идей, первая почти механически расколола в нем личность,
оторвала сознание от воли, научила сознание праздному обжорству истиной. Она
научила людей не стыдиться того, что жизнь темна и скудна правдою, когда в
сознании уже накоплены великие богатства истины, и, освободив сознание от
повседневного контроля воли, она тем самым обрекла и самое сознание на
чудовищные заблуждения. Нынешний русский интеллигент -- прямой потомок и
наследник крепостника-вольтерьянца. Divide et impera[36]
оправдалось и здесь. Будь в России хоть горсть цельных людей с развитым
сознанием, т. е. таких, в которых высокий строй мыслей органически претворен
в личность, -- деспотизм был бы немыслим. Но где наиболее развитые сознания
были лишены тел, а тела жили без сознания, там деспотизму было как нельзя
более привольно. Это вечный закон истории; если еще нужны примеры,
достаточно вспомнить о "святых" Кромвеля и о горсти юношей, освободивших
Италию под знаменем "Dio e popolo[37]".
И плод стал семенем и дал плод сторицей. Деспотизм, как и не могло быть
иначе, вызвал в образованной части общества преувеличенный интерес к
вопросам общественности: такая же частичная гиперестезия, какую вызывает во
всяком живом организме чрезмерное внешнее давление на одну точку его.
Общественность заполнила сознание; разрыв между деятельностью сознания и
личной чувственно-волевой жизнью стал общей нормою, больше того -- он был
признан мерилом святости, единственным путем к спасению души.
Этот распад личности оказался роковым для интеллигенции в трех
отношениях: внутренне -- он сделал интеллигента калекою, внешне -- он
оторвал интеллигенцию от народа, и, наконец, совокупностью этих двух причин
он обрек интеллигенцию на полное бессилие перед гнетущей ее властью.
Поистине, историк не сделал бы ошибки, если бы стал изучать жизнь
русского общества по двум раздельным линиям -- быта и мысли, ибо между ними
не было почти ничего общего. Волевая жизнь людей изменяется не только под
влиянием разума. Есть, по-видимому, и другие факторы, действующие на нее
непосредственно. Такова, прежде всего, художественная красота -- музыка,
архитектура, поэзия; искусство как бы извне упорядочивает ритм воли и
воспитывает ее к гармонии. Но первое место, разумеется, принадлежит
сознанию. Его роль двойственна. Мысль по своей природе ритмична, и потому
мышление уже само по себе, как бы механически, смиряет аритмичность
бессознательной воли. Но оно не только формально дисциплинирует волю самым
своим процессом: содержание мысли -- истина -- ставит ей цели, нудит ее
двигаться не только в правильном ритме, но в определенном направлении.
Что делала наша интеллигентская мысль последние полвека? -- я говорю,
разумеется, об интеллигентской массе. -- Кучка революционеров ходила из дома
в дом и стучала в каждую дверь: "Все на улицу! Стыдно сидеть дома!" -- и все
сознания высыпали на площадь, хромые, слепые, безрукие: ни одно не осталось
дома. Полвека толкутся они на площади, голося и перебраниваясь. Дома --
грязь, нищета, беспорядок, но хозяину не до этого. Он на людях, он спасает
народ, -- да оно и легче и занятнее, нежели черная работа дома.
Никто не жил, -- все делали (или делали вид, что делают) общественное
дело. Не жили даже эгоистически, не радовались жизни, не наслаждались
свободно ее утехами, но урывками хватали куски и глотали почти не
разжевывая, стыдясь и вместе вожделея, как проказливая собака. Это был
какой-то странный аскетизм, не отречение от личной чувственной жизни, но
отречение от руководства ею. Она шла сама собою, через пень-колоду, угрюмо и
судорожно. То вдруг сознание спохватится, -- тогда вспыхивает жестокий
фанатизм в одной точке: начинается ругань приятеля за выпитую бутылку
шампанского, возникает кружок с какой-нибудь аскетической целью. А в целом
интеллигентский быт ужасен, подлинная мерзость запустения: ни малейшей
дисциплины, ни малейшей последовательности даже во внешнем; день уходит
неизвестно на что, сегодня так, а завтра, по вдохновению, все вверх ногами;
праздность, неряшливость, гомерическая неаккуратность в личной жизни,
наивная недобросовестность в работе, в общественных делах необузданная
склонность к деспотизму и совершенное отсутствие уважения к чужой личности,
перед властью -- то гордый вызов, то покладливость -- не коллективная, я не
о ней говорю, -- а личная.
А в это время сознание, оторванное от своего естественного дела, вело
нездоровую, призрачную жизнь. Чем меньше оно тратило энергии на устроение
личности, тем деятельнее оно наполняло себя истиной, -- всевозможными
истинами, нужными и ненужными. Утратив чутье органических потребностей воли,
оно не имело собственного русла. Не поразительно ли, что история нашей
общественной мысли делится не на этапы внутреннего развития, а на периоды
господства той или другой иноземной доктрины?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33