Его влечет идеал простой, бесхитростной,
убогой и невинной жизни; Иванушка-дурачок, "блаженненький", своей сердечной
простотой и святой наивностью побеждающий всех сильных, богатых и умных, --
этот общерусский национальный герой есть и: герой русской интеллигенции.
Именно потому она и ценит в материальной, как и в духовной области одно лишь
распределение, а не производство и накопление, одно лишь равенство в
пользовании благами, а не самое обилие благ; ее идеал -- скорее невинная,
чистая, хотя бы и бедная жизнь, чем жизнь действительно богатая, обильная и
могущественная. И если в оценке материального богатства аскетизм
сталкивается с утилитаризмом и противодействует ему, так что создается как
бы состояние неустойчивого равновесия, то в оценке богатства духовного или
общей идеи культуры аскетическое самоограничение, напротив, прямо
поддерживается нигилистическим безверием и материализмом, и оба мотива
сотрудничают в обосновании отрицательного отношения к культуре, в
принципиальном оправдании и укреплении варварства.
Подводя итоги сказанному, мы можем определить классического русского
интеллигента как воинствующего монаха нигилистической религии земного
благополучия. Если в таком сочетании признаков содержатся противоречия, то
это -- живые противоречия интеллигентской души. Прежде всего интеллигент и
по настроению, и по складу жизни -- монах. Он сторонится реальности, бежит
от мира, живет вне подлинной исторической бытовой жизни, в мире призраков,
мечтаний и благочестивой веры. Интеллигенция есть как бы самостоятельное
государство, особый мирок со своими строжайшими и крепчайшими традициями, с
своим этикетом, с своими нравами, обычаями, почти со своей собственной
культурой; и можно сказать, что нигде в России нет столь
незыблемо-устойчивых традиций, такой определенности и строгости в
регулировании жизни, такой категоричности в расценке людей и состояний,
такой верности корпоративному духу, как в том всероссийском духовном
монастыре, который образует русская интеллигенция. И этой монашеской
обособленности соответствует монашески-суровый аскетизм, прославление
бедности и простоты, уклонение от всяких соблазнов суетной и греховной
мирской жизни. Но, уединившись в своем монастыре, интеллигент не равнодушен
к миру; наметив, из своего монастыря он хочет править миром и насадить в нем
свою веру; он -- воинствующий монах, монах-революционер. Все отношения
интеллигенции к политике, ее фанатизм и нетерпимость, ее непрактичность и
неумелость в политической деятельности, ее невыносимая склонность к
фракционным раздорам, отсутствие у нее государственного смысла, -- все это
вытекает из монашески-религиозного ее духа, из того, что для нее
политическая деятельность имеет целью не столько провести в жизнь какую-либо
объективно полезную, в мирском смысле, реформу, сколько -- истребить врагов
веры и насильственно обратить мир в свою веру. И, наконец, содержание этой
веры есть основанное на религиозном безверии обоготворение земного,
материального благополучия. Все одушевление этой монашеской армии направлено
на земные, материальные интересы и нужды, на создание земного рая сытости и
обеспеченности; все трансцендентное, потустороннее и подлинно-религиозное,
всякая вера в абсолютные ценности есть для нее прямой и ненавистный враг. С
аскетической суровостью к себе и другим, с фанатической ненавистью к врагам
и инакомыслящим, с сектантским изуверством и с безграничным деспотизмом,
питаемым сознанием своей непогрешимости, этот монашеский орден трудится над
удовлетворением земных, слишком "человеческих" забот о "едином хлебе". Весь
аскетизм, весь религиозный пыл, вся сила самопожертвования и решимость
жертвовать другими, -- все это служит осуществлению тех субъективных,
относительных и преходящих интересов, которые только и может признавать
нигилизм и материалистическое безверие. Самые мирские дела и нужды являются
здесь объектом религиозного служения, подлежат выполнению по универсальному
плану, предначертанному метафизическими догмами и неуклонными монашескими
уставами. Кучка чуждых миру и презирающих мир монахов объявляет миру войну,
чтобы насильственно облагодетельствовать его и удовлетворить его земные,
материальные нужды.
Естественно, что такое скопление противоречий, такое расхождение
принципиально антагонистических мотивов, слитых в традиционном
интеллигентском умонастроении, должно было рано или поздно сказаться и своей
взаимно-отталкивающей силой, так сказать, взорвать и раздробить это
умонастроение. Это и произошло, как только интеллигенции дано было испытать
свою веру на живой действительности. Глубочайший культурно-философский смысл
судьбы общественного движения последних лет именно в том и состоит, что она
обнаружила несостоятельность мировоззрения и всего духовного склада русской
интеллигенции. Вся слепота и противоречивость интеллигентской веры была
выявлена, когда маленькая подпольная секта вышла на свет Божий, приобрела
множество последователей и на время стала идейно влиятельной и даже реально
могущественной. Тогда обнаружилось, прежде всего, что монашеский аскетизм и
фанатизм, монашеская нелюдимость и ненависть к миру несовместимы с реальным
общественным творчеством. Это -- одна сторона дела, которая до некоторой
степени уже сознана и учтена общественным мнением. Другая, по существу более
важная, сторона еще доселе не оценена в должной мере. Это -- противоречие
между морализмом и нигилизмом, между общеобязательным, религиозно-абсолютным
характером интеллигентской веры и нигилистически-беспринципным ее
содержанием. Ибо это противоречие имеет отнюдь не одно лишь теоретическое
или отвлеченное значение, а приносит реальные и жизненно-гибельные плоды.
Непризнание абсолютных и действительно общеобязательных ценностей, культ
материальной пользы большинства обосновывают примат силы над правом, догмат
о верховенстве классовой борьбы и "классового интереса пролетариата", что на
практике тождественно с идолопоклонническим обоготворением интересов партии;
отсюда -- та беспринципная, "готтентотская" мораль, которая оценивает дела и
мысли не объективно и по существу, а с точки зрения их партийной пользы или
партийного вреда; отсюда -- чудовищная, морально недопустимая
непоследовательность в отношении к террору правому и левому, к погромам
черным и красным и вообще не только отсутствие, но и принципиальное
отрицание справедливого, объективного отношения к
противнику[xxxiii] . Но этого мало. Как только ряды партии
расстроились, частью неудачами, частью притоком многочисленных, менее
дисциплинированных и более первобытно мыслящих членов, та же беспринципность
привела к тому, что нигилизм классовый и партийный сменился нигилизмом
личным или, попросту, хулиганским насильничеством. Самый трагический и с
внешней стороны неожиданный факт культурной истории последних лет -- то
обстоятельство, что субъективно чистые, бескорыстные и самоотверженные
служители социальной веры оказались не только в партийном соседстве, но и в
духовном родстве с грабителями, корыстными убийцами, хулиганами и
разнузданными любителями полового разврата, -- этот факт все же с логической
последовательностью обусловлен самым содержанием интеллигентской веры,
именно ее нигилизмом; и это необходимо признать открыто, без злорадства, но
с глубочайшей скорбью. Самое ужасное в этом факте именно в том и состоит,
что нигилизм интеллигентской веры как бы сам невольно санкционирует
преступность и хулиганство и дает им возможность рядиться в мантию идейности
и прогрессивности.
Такие факты, как, с одной стороны, полное бесплодие и бессилие
интеллигентского сознания в его соприкосновении с реальными силами жизни и,
с другой -- практически обнаружившаяся нравственная гнилость некоторых его
корней, не могут пройти бесследно. И действительно, мы присутствуем при
развале и разложении традиционного интеллигентского духа; законченный и
целостный, несмотря на все свои противоречия, моральный тип русского
интеллигента, как мы старались изобразить его выше, начинает исчезать на
наших глазах и существует скорее лишь идеально, как славное воспоминание
прошлого; фактически, он уже утерял прежнюю неограниченную полноту своей
власти над умами и лишь редко воплощается в чистом виде среди подрастающего
ныне поколения. В настоящее время все перепуталось; социал-демократы
разговаривают о Боге, занимаются эстетикой, братаются с "мистическими
анархистами", теряют веру в материализм и примиряют Маркса с Махом и Ницше;
в лице синдикализма начинает приобретать популярность своеобразный
мистический социализм; "классовые интересы" каким-то образом сочетаются с
"проблемой пола" и декадентской поэзией, и лишь немногие старые
представители классического народничества 70-х годов, уныло и бесплодно
бродят среди этого нестройно-пестрого смешения языков и вер как последние
экземпляры некогда могучего, но уже непроизводительного и вымирающего
культурного типа. Этому кризису старого интеллигентского сознания нечего
удивляться, и еще менее есть основание скорбеть о нем; напротив, надо
удивляться тому, что он протекает как-то тишком медленно и бессознательно,
скорее в форме непроизвольной органической болезни, чем в виде сознательной
культурно-философской перестройки; и есть причины жалеть, что, несмотря на
успехи в разложений старой веры, новые идеи и идеалы намечаются слишком
слабо и смутно, так что кризису пока не предвидится конца.
Для ускорения этого мучительного переходного состояния необходимо одно:
сознательное уяснение тех моральных и религиозно-философских основ, на
которых зиждутся господствующие идеи. Чтобы понять ошибочность или
односторонность какой-либо идеи и найти поправку к ней, по большей части
достаточно вполне отчетливо осознать ее последние посылки, как бы
прикоснуться к ее глубочайшим корням. В этом смысле недостаточный интерес к
моральным и метафизическим проблемам, сосредоточение внимания исключительно
на технических вопросах о средствах, а не на принципиальны вопросах о
конечной цели и первой причине, есть источник живучести идейного хаоса и
сумятицы. Быть может, самая замечательная особенность новейшего русского
общественного движения, определившая в значительной мере и его судьбу, есть
его философская непродуманность и недоговоренность. В отличие, напр[имер],
от таких исторических движений, как великая английская или великая
французская революции, которые пытались осуществить новые, самостоятельно
продуманные и сотворенные философские идеи и ценности, двинуть народную
жизнь по еще не проторенным путям, открытым в глубоких и смелых исканиях
творческой политической мысли, -- наше общественное движение руководилось
старыми мотивами, заимствованными на веру, и притом не из первоисточников, а
из вторых и третьих рук. Отсутствие самостоятельного идейного творчества в
нашем общественном движении, его глубоко консервативный в философском смысле
характер есть факт настолько всеобщий и несомненный, что он даже почти не
обращает на себя ничьего внимания и считается естественным и нормальный.
Социалистическая идея, владеющая умами интеллигенции, целиком, без критики и
проверки заимствована ею в том виде, в каком она выкристаллизовалась на
Западе в результате столетнего брожения идей. Корни ее восходят, с одной
стороны, к индивидуалистическому рационализму XVIII в. и, с другой -- к
философии реакционной романтики, возникшей в результате идейного
разочарования исходом великой французской революции. Веруя в
Лассаля[56] и Маркса, мы, в сущности, веруем в ценности и идеи,
выработанные Руссо и де Местром[57], Гольбахом[58] и
Гегелем, Берком[59] и Бентамом, питаемся объедками с философского
стола XVIII и начала XIX века. И, воспринимая эти почтенные идеи, из которых
большинство уже перешагнуло за столетний возраст, мы совсем не
останавливаемся сознательно на этих корнях нашего миросозерцания, а
пользуемся их плодами, не задаваясь даже вопросом, с какого дерева сорваны
последние и на чем основана их слепо исповедуемая нами ценность. Для этого
философского безмыслия весьма характерно, что из всех формулировок
социализма подавляющее господство, над умами приобрело учение Маркса --
система, которая, несмотря на всю широту своего научного построения, не
только лишена какого бы то ни было философского и этического обоснования, но
даже принципиально от него отрекается (что не мешает ей, конечно, фактически
опираться на грубые и непроверенные предпосылки материалистической и
сенсуалистической веры). И поскольку в наше время еще существует стремление
к новым ценностям, идейный почин, жажда устроить жизнь сообразно
собственным, самостоятельно продуманным понятиям и убеждениям, -- этот живой
духовный трепет инстинктивно сторонится от большой дороги жизни и замыкается
в обособленной личности; или же -- что еще хуже, -- если ему иногда удается
прорваться сквозь толщу господствующих идей и обратить на себя внимание, --
воспринимается поверхностно, чисто литературно, становится ни к чему не
обязывающей модной новинкой и уродливо сплетается с старыми идейными
традициями и привычками мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33