Нигилистический морализм или утилитаризм русской интеллигенции есть не
только этическое учение или моральное настроение, он состоит не в одном лишь
установлении нравственной обязанности служения народному благу,
психологически он сливается также с мечтой или верой, что цель нравственных
усилий -- счастье народа -- может быть осуществлена, и притом в абсолютной и
вечной форме. Эта вера психологически действительно аналогична религиозной
вере и в сознании атеистической интеллигенции заменяет подлинную религию.
Здесь именно и обнаруживается, что интеллигенция, отвергая всякую религию и
метафизику, фактически всецело находится во власти некоторой социальной
метафизики, которая притом еще более противоречит ее философскому нигилизму,
чем исповедуемое ею моральное мировоззрение. Если мир есть хаос и
определяется только слепыми материальными силами, то как возможно надеяться,
что историческое развитие неизбежно приведет к царству разума и устроению
земного рая? Как мыслимо это "государство в государстве", эта покоряющая
сила разума среди стихии слепоты и безмыслия, этот безмятежный рай
человеческого благополучия среди всемогущего хаотического столкновения
космических сил, которым нет дела до человека, его стремлений, его бедствий
и радостей? Но жажда общечеловеческого счастья, потребность в метафизическом
обосновании морального идеала так велика, что эта трудность просто не
замечается и атеистический материализм спокойно сочетается с крепчайшей
верой в мировую гармонию будущего; в так называемом "научном социализме",
исповедуемом огромным большинством русской интеллигенции, этот
метафизический оптимизм мнит себя даже "научно доказанным". Фактически,
корни этой "теории прогресса" восходят к Руссо и к рационалистическому
оптимизму XVIII века. Современный социальный оптимизм, подобно Руссо,
убежден, что все бедствия и несовершенства человеческой жизни проистекают из
ошибок или злобы отдельных людей или классов. Природные условия для
человеческого счастья, в сущности, всегда налицо; нужно устранить только
несправедливость насильников или непонятную глупость насилуемого
большинства, чтобы основать царство земного рая. Таким образом, социальный
оптимизм опирается на механико-рационалистическую теорию счастья. Проблема
человеческого счастья есть, с этой точки зрения, проблема внешнего устроения
общества; а так как счастье обеспечивается материальными благами, то это
есть проблема распределения. Стоит отнять эти блага у несправедливо
владеющего ими меньшинства и навсегда лишить его возможности овладевать ими,
чтобы обеспечить человеческое благополучие. Таков несложный, но
могущественный ход мысли, который соединяет нигилистический морализм с
религией социализма. Кто раз был соблазнен этой оптимистической верой, того
уже не может удовлетворить непосредственное альтруистическое служение, изо
дня в день, ближайшим нуждам народа; он упоен идеалом радикального и
универсального осуществления народного счастья, -- идеалом, по сравнению с
которым простая личная помощь человека человеку, простое облегчение горестей
и волнений текущего дня не только бледнеет и теряет моральную
привлекательность, но кажется даже вредной растратой сил и времени на мелкие
и бесполезные заботы, изменой, ради немногих ближайших людей, всему
человечеству и его вечному спасению. И действительно, воинствующее
социалистическое народничество не только вытеснило, но и морально очернило
народничество альтруистическое, признав его плоской и дешевой
"благотворительностью". Имея простой и верный ключ к универсальному спасению
человечества, социалистическое народничество не может смотреть иначе чем с
пренебрежением и осуждением на будничную и не знающую завершения
деятельность, руководимую непосредственным альтруистическим чувством. Это
отношение столь распространено и интенсивно в русской интеллигенции, что и
сами "культурные работники" по большей части уже стыдятся открыто признать
простой, реальный смысл своей деятельности и оправдываются ссылкой на ее
пользу для общего дела всемирного устроения человечества.
Теоретически в основе социалистической веры лежит тот же
утилитаристический альтруизм -- стремление к благу ближнего; но отвлеченный
идеал абсолютного счастья в отдаленном будущем убивает конкретное
нравственное отношение человека к человеку, живое чувство любви к ближним, к
современникам и их текущим нуждам. Социалист -- не альтруист; правда, он
также стремится к человеческому счастью, но он любит уже не живых людей, а
лишь свою идею -- именно идею всечеловеческого счастья. Жертвуя ради этой
идеи самим собой, он не колеблется приносить ей в жертву и других людей. В
своих современниках он видит лишь, с одной стороны, жертвы мирового зла,
искоренить которое он мечтает, и с другой стороны -- виновников этого зла.
Первых он жалеет, но помочь им непосредственно не может, так как его
деятельность должна принести пользу лишь их отдаленным потомкам; поэтому в
его отношении к ним нет никакого действенного аффекта; последних он
ненавидит и в борьбе с ними видит ближайшую задачу своей деятельности и
основное средство к осуществлению своего идеала. Это чувство ненависти к
врагам народа и образует конкретную и действенную психологическую основу его
жизни. Так из великой любви к грядущему человечеству рождается великая
ненависть к людям, страсть к устроению земного рая становится страстью к
разрушению, и верующий народник-социалист становится революционером.
Тут необходимо сделать оговорку. Говоря о революционности как типичной
черте умонастроения русской интеллигенции, мы разумеем не участие ее в
политической революции и вообще не думаем о ее партийно-политической
физиономии, а имеем в виду исключительно ее морально-общественное
мировоззрение. Можно участвовать в революции, не будучи революционером по
мировоззрению, и, наоборот, можно быть принципиально революционером и, по
соображениям тактики и целесообразности, отвергать необходимость или
своевременность революционных действий. Революция и фактическая
деятельность, преследующая революционные в отношении существующего строя
цели, суть явления политического порядка и в качестве таковых лежат всецело
за пределами нашей темы. Здесь же мы говорим о революционности лишь в смысле
принципиального революционизма, разумея под последним убеждение, что
основным и внутренне необходимым средством к осуществлению
морально-общественного идеала служит социальная борьба и насильственное
разрушение существующих общественных форм. Это убеждение входит, как
существенная сторона, в мировоззрение социалистического народничества и
имеет в нем силу религиозного догмата. Нельзя понять моральной жизни русской
интеллигенции, не учтя этого догмата и не поняв его связи с другими
сторонами интеллигентской profession de foi[53].
В основе революционизма лежит тот же мотив, который образует и движущую
силу социалистической веры: социальный оптимизм и опирающаяся на него
механико-рационалистическая теория счастья. Согласно этой теории, как мы
только что заметили, внутренние условия для человеческого счастья всегда
налицо и причины, препятствующие устроению земного рая, лежат не внутри, а
вне человека -- в его социальной обстановке, в несовершенствах общественного
механизма. И так как причины эти внешние, то они и могут быть устранены
внешним, механическим приемом. Таким образом, работа над устроением
человеческого счастья, с этой точки зрения, есть по самому своему существу
не творческое или созидательное, в собственном смысле, дело, а сводится к
расчистке, устранению помех, т. е. к разрушению. Эта теория -- которая,
кстати сказать, обыкновенно не формулируется отчетливо, а живет в умах как
бессознательная, самоочевидная и молчаливо подразумеваемая истина, --
предполагает, что гармоническое устройство жизни есть как бы естественное
состояние, которое неизбежно и само собой должно установиться, раз будут
отметены условия, преграждающие путь к нему; и прогресс не требует,
собственно, никакого творчества или положительного построения, а лишь ломки,
разрушения противодействующих внешних преград. "Die Lust der Zerstцrung ist
auch aine schaffende Lust"[54], -- говорил Бакунин; но из этого
афоризма давно уже исчезло ограничительное "auch[55]", -- и
разрушение признано не только одним из приемов творчества, а вообще
отождествлено с творчеством или, вернее, целиком заняло его место. Здесь
перед нами отголосок того руссоизма, который вселял в Робеспьера
уверенность, что одним лишь беспощадным устранением врагов отечества можно
установить царство разума. Революционный социализм исполнен той же веры.
Чтобы установить идеальный порядок, нужно "экспроприировать
экспроприирующих", а для этого добиться "диктатуры пролетариата", а для
этого уничтожить те или другие политические и вообще внешние преграды. Таким
образом, революционизм есть лишь отражение метафизической абсолютизации
ценности разрушения. Весь политический и социальный радикализм русской
интеллигенции, ее склонность видеть в политической борьбе, и притом в
наиболее резких ее приемах -- заговоре, восстании, терроре и т. п., --
ближайший и важнейший путь к народному благу всецело исходит из веры, что
борьба, уничтожение врага, насильственное и механическое разрушение старых
социальных форм сами собой обеспечивают осуществление общественного идеала.
И это совершенно естественно и логично с точки зрения
механико-рационалистической теории счастья. Механика не знает творчества
нового в собственном смысле. Единственное, что человек способен делать в
отношении природных веществ и сил, это -- давать им иное, выгодное ему
распределение и разрушать вредные для него комбинации материи и энергии.
Если смотреть на проблему человеческой культуры как на проблему
механическую, то и здесь нам останутся только две задачи -- разрушение
старых вредных форм и перераспределение элементов, установление новых,
полезных комбинаций из них. И необходимо совершенно иное понимание
человеческой жизни, чтобы сознать несостоятельность одних этих механических
приемов в области культуры и обратиться к новому началу -- началу
творческого созидания.
Психологическим побуждением и спутником разрушения всегда является
ненависть, и в той мере, в какой разрушение заслоняет другие виды
деятельности, ненависть занимает место других импульсов в психической жизни
русского интеллигента. Мы уже упомянули в другой связи, что основным
действенным аффектом народника-революционера служит ненависть к врагам
народа. Мы говорим это совсем не с целью "опозорить" интеллигента или
морально осуждать его за это. Русский интеллигент по натуре, в большинстве
случаев, мягкий и любвеобильный человек, и если ненависть укрепилась в его
душе, то виною тому не личные его недостатки, и это вообще есть не личная
или эгоистическая ненависть. Вера русского интеллигента обязывает его
ненавидеть; ненависть в его жизни играет роль глубочайшего и страстного
этического импульса и, следовательно, субъективно не может быть вменена ему
в вину. Мало того, и с объективной точки зрения нужно признать, что такое,
обусловленное этическими мотивами чувство ненависти часто бывает морально
ценным и социально полезным. Но, исходя не из узко-моралистических, а из
более широких философских соображений, нужно признать, что когда ненависть
укрепляется в центре духовной жизни и поглощает любовь, которая ее породила,
то происходит вредное и ненормальное перерождение нравственной личности.
Повторяем, ненависть соответствует разрушению и есть двигатель разрушения,
как любовь есть двигатель творчества и укрепления. Разрушительные силы нужны
иногда в экономии человеческой жизни и могут служить творческим целям; но
замена всего творчества разрушением, вытеснение всех
социально-гармонизирующих аффектов дисгармоническим началом ненависти есть
искажение правильного и нормального отношения сил в нравственной жизни.
Нельзя расходовать, не накопляя; нельзя развивать центробежные силы, не
парализуя их соответственным развитием сил центростремительных; нельзя
сосредоточиваться на разрушении, не оправдывая его творчеством и не
ограничивая его узкими пределами, в которых оно действительно нужно для
творчества; и нельзя ненавидеть, не подчиняя ненависти, как побочного
спутника, действенному чувству любви.
Человеческая, как и космическая, жизнь проникнута началом борьбы.
Борьба есть как бы имманентная форма человеческой деятельности, и к чему бы
человек ни стремился, что бы ни созидал, он всюду наталкивается на
препятствия, встречается с врагами и должен постоянно менять плуг и серп на
меч и копье. И тем не менее сохраняется коренное различие между трудом
созидающим и трудом-борьбой, между работой производительной и военным делом;
лишь первая ценна сама по себе и приносит действительные плоды, тогда как
последнее нужно только для первой и оправдывается ею. Это соотношение
применимо ко всем областям человеческой жизни. Внешняя война бывает нужна
для обеспечения свободы и успешности национальной жизни, но общество
погибает, когда война мешает ему заниматься производительным трудом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33