Как видите, это число приближается к единице. Когда оно достигнет ее, это уже будет диагнозом смерти государства, то есть, один работает, один его проверяет. При имеющейся у нас ситуации ежемесячно выпускаются все новые законы, которые в силу их угнетающего характера никто добровольно выполнять не собирается. Значит, перед государством стоит жизненно важная задача увеличения фискального аппарата. Преступность в условиях массовой безработицы и общей бедности имеет тенденцию увеличиваться, а значит, будет увеличиваться численность милиции. Это значит, что делитель в моей формуле будет тоже увеличиваться. А в связи с эмиграцией и превышением смертности над рождаемостью делимое будет уменьшаться. Еще немного, и моя формула даст в результате единицу. А это уже уровень смерти. Это уже труп.
Остап отпил коньяк и грустно улыбнулся.
Что интересно, правительство постоянно идет не по пути упрощения, а по пути затягивания узла еще туже. Они еще удивляются, почему увеличение фискального аппарата не дает ощутимого дохода в бюджет. Да все прибавки идут на само же увеличение аппарата. Тем более, что их зарплаты не сравнить с инженерной или зарплатой рабочего. Наше государство напоминает мне удава, заглатывающего самого себя с хвоста и думающего, что оно кушает.
Барон опять тяжело вздохнул и поплелся, позвякивая цепью, к себе в будку, подальше от мрачных прогнозов Остапа. Время было отходить ко сну. Жора удалился затем, чтобы проверить свои ловушки и совершить ночной обход окрестности на предмет выявления слежки. Нильский проводил Марию Сергеевну к себе. Вернувшись в беседку, Сан Саныч мечтательно-болезненно посмотрел на окна княгини и вздохнул:
Ах! Она просто ангел.
Крымов поперхнулся коньяком и долго откашливался.
Я так и знал, что она не женщина, — придя в нормальное состояние, заметил он и пошел спать.
Глубокой ночью, когда скоротечный летний сон окончательно разморил и расслабил члены обитателей москалевской слободки, из мезонина, где квартировалась княгиня, раздался громкий душераздирающий крик, заставивший на мгновение остановиться сердце в груди чуткого на звуки Барона. Затем что-то с глухим грохотом упало и крик повторился, в точности продублировав неповторимый тембр, силу и продолжительность первого. После этого темную, как тонкий кишечник негра, ночь разрезали неприятные звуки бьющейся в большом количестве посуды. Затем крик раздался снова, но на этот раз прервался на полуноте. В окошке княгини уже горел свет. Придя в себя после пережитого шока, Барон залился протяжным лаем, в который он вложил всю ненависть к людям, не дающим спокойно поспать пожилому обиженному жизнью псу. Его лай был подхвачен в соседнем дворе, затем удвоен двумя следующими и, нарастая, как цепная реакция, понесся по Москалевке. Цунами многоголосого собачьего лая докатилось до Красношкольной набережной и разбилось о нее в районе Нового цирка, где начинались высотные дома.
Чтобы понять причину этих нечеловеческих криков, изданных через равные промежутки времени, надо вернуться на три минуты назад.
Мария Сергеевна, имевшая обыкновение отходить ко сну не ранее двух ночи, на этот раз зачиталась Вольтером почти до половины третьего. Почувствовав, что веки начинают слипаться, а буквы — двоиться, княгиня прочитала молитву, выключила свет и закрыла глаза. Когда первая волна легкого сна пробежала приятной теплотой и негой по ногам, раздался скрип открываемой двери. Графиня разомкнула веки и увидела, как дверь ее комнаты, едва освещаемая лунным светом, начала медленно открываться. Онемевшая от ужаса княгиня почувствовала, что у нее похолодели внутренности, наполненные легким пуританским ужином. В комнату плавно и бесшумно вплыло нечто белое и зловещее, имеющее очертания человеческой фигуры. На голове у этого «нечто» было что-то белое и высокое, что княгиня приняла за капюшон,
«Может, это смерть? — подумала Марья Сергевна и осознала, что забыла напрочь все молитвы. — Но почему она в белом, а не в черном?» Затем княгиня вспомнила, что за людьми дворянского звания смерть приходит в белом. Немой ужас сковал госпожу Крамскую. Фосфоресцирующая фигура, выставив вперед костлявую руку, начала неуверенно продвигаться в сторону кровати. Неожиданно белая смерть натолкнулась на стул, стоящий у нее на дороге, и шепотом чертыхнулась, слабо выбирая при этом выражения. И тут новая догадка, не менее ужасная, чем первая, пронзила княгиню, как копье Париса: «Это не смерть. Это грабитель». Ужасная мысль подтверждалась тем, что под подушкой у княгини лежали пять тысяч задатка за титул барона, который она на презентации тайком от Крымова взяла с прыщавого хозяина торговой фирмы «Пиктусевич и компания». Зловещая фигура вплотную приблизилась к кровати, наклонилась и потянулась длинной волосатой рукой, как показалось княгине, прямо под подушку. Это движение и кошмарная догадка, наконец, разомкнули сцепленные ужасом челюсти Марии Сергеевны и исторгли из нетренированного горла потрясающей силы и пронзительности звук.
Чтобы ощутить неповторимые чувства, ворвавшиеся при первых нотах этого крика в душу белого незнакомца, надо снова вернуться на три минуты назад.
Проводив княгиню в ее комнату, Нильский никак не мог уснуть. Он ворочался в неудобной, жгущей тело постели и вспоминал каждое движение Марьи Сергеевны, с которой он по заданию Крымова провел весь день. Благородство и чистота ее линий мгновенно пленили его, как пленяет старого капитана изящество и строгость обводов трехмачтовой бригантины. Давно забытое чувство ворвалось в сердце Сан Саныча, мгновенно растопив вековые глыбы льда, сковавшие душу и тело президента еще с перестроечных времен. От такого таяния веселые теплые и озорные ручейки забегали по всем членам его тела, попадая в отдаленные и забытые изгибы и закоулки.
Не в силах совладать с нахлынувшими чувствами, Нильский, знавший привычку княгини ложиться поздно, решил объясниться немедленно. Как был, в ночной рубашке и колпаке, который стягивал во время сна его длинные волосы, Нильский начал красться по винтовой лестнице на мезонин. Добравшись до комнаты своего кумира, Сан Саныч неуверенно поскребся в дверь. Приняв невнятный стон, изданный княгиней, начинающей тонуть в первых волнах сна, за разрешение войти, Нильский, стараясь не разбудить обитателей дома, бесшумно проскользнул в комнату. На цыпочках он подошел к кровати, по дороге больно ударившись о стул, наклонился над княгиней и хотел спросить ее разрешения включить свет. Именно в этот момент он был встречен таким криком, которого не слышал даже в самых черных американских фильмах ужаса. От неожиданности и испуга в недрах тела Нильского оборвались все внутренности. Ничего не соображая, он рванулся к двери, натолкнулся на все тот же злосчастный стул и, потеряв равновесие, рухнул на пол. От этого удара старый аварийный дом всем своим существом издал глухой недовольный стон. Вскочив на ноги, Нильский продолжил свое неумолимое, как движение нерестящегося лосося, стремление к двери, но в темноте больно и обидно врезался в буфет. В кромешной темноте под повторный убийственный визг княгини на пол посыпались старые тарелки Даниловны. Окончательно потеряв ориентацию в пространстве, в состоянии, близком к помешательству, Нильский из последних сил рванулся в сторону единственного освещенного окна и судорожно начал дергать раму. Тут его, как пуля, настигшая арестанта на тюремной стене при побеге, догнал последний животный вопль княгини. В этот момент в комнате зажегся свет, спасший Нильского от разрыва сердца. На пороге в одних трусах с табуретом в руке стоял Остап, прикидывающий, в кого его запустить — в белую фигуру, пытающуюся выскочить в окно, или в истошно орущую княгиню. Когда Остап окончательно решил, что табурет скорее всего предназначен Марии Сергеевне, разрывающей своим визгом барабанные перепонки, та наконец замолчала, принеся всему дому и трем ближайшим кварталам немыслимое облегчение. Мерзкая трясущаяся фигура у окна обернулась и оказалась Нильским. Княгиня, видимо придя в себя, в негодовании схватила с ночного столика статуэтку из неизвестного черного камня, выполненную в виде фигурки белого медведя, и изо всех сил запустила ей в Нильского. Описав пологую дугу, каменный медведь ударился о коленную чашечку возмутителя спокойствия. На этот раз тишину ночи разрезал нечеловеческий вопль Нильского, вызванный резким болевым ощущением в ноге. С криком: «Княгиня, еще не время разбрасывать камни!» Остап схватил за шиворот Нильского, собирающегося упасть на пол, и поволок его вон из комнаты. Тепло, по-отечески похлопав президента по спине табуретом, Крымов успокоил его уже в коридоре.
С первых же минут допроса, учиненного на кухне, Нильский раскололся и признал себя виновным в том, что не сумел обуздать внезапно нахлынувший на него приступ страсти. Посочувствовав незадачливому влюбленному, Остап посоветовал ему впредь заниматься с княгиней любовью только днем с предварительным письменным уведомлением, дабы избежать дальнейших эксцессов.
Накануне …
Тускнея и обостряя запахи и звуки, вечер переходил в ночь. Большой старый пес, положив морду на лапы, не спеша размышлял о жизни.
Нестерпимо противно пахло соседским Мурзиком. Пес знал, что когда он обретет свободу, — а это случится рано или поздно, — первым, до кого он доберется, будет, конечно, этот пройдоха Мурзик.
«Глупые люди так и не понимают причину вековой ненависти собак к котам. А корни на самом деле в классовой борьбе. Какими это заслугами котам дарованы такие привилегии? Хочешь — работай, хочешь — нет; хочешь — ловишь мышей, хочешь — спишь; жратва в любое время суток. Ни одно животное так не барствует. У, буржуи!»
Под хвостом беспокойно завозилась блоха. Три секунды пес ждал, пока она угомонится, и, не дождавшись, неистово заклацал зубами в густой нечесаной шерсти. Только услышав на зубах знакомый приятный хруст и уловив запах раздавленных блошиных внутренностей, пес вернулся к своим размышлениям. Он знал всех своих блох. Целыми днями и ночами они прочесывали заросли его шерсти, творя свой незамысловатый быт. Длинными зимними ночами пес мысленно прослеживал маршруты их движения, следил за их семейными отношениями и, казалось, знал по именам. «Мы с тобой — одной крови», — как будто говорили они ему. Лицемеры. Пес и без них знал, что это так.
«Не пойму, как это люди живут без блох? Говорят, в Америке у каждой блохи — своя собака. Вообще, люди — какие-то недоделанные существа. Шерсти нет, на двух ногах далеко не убежишь. Болеют каждый месяц. Зато спеси, как у Мастино Неаполитано».
От блох мысли незаметно повернулись к людям. В доме появились новые постояльцы, и у пса было на этот счет свое мнение. Тот, который вошел первым, вначале понравился псу. От него приятно пахло терпким потом и грязными, давно не стиранными носками. Этот запах пес любил в мужчинах больше всего. Он отдаленно напоминал ему запах дохлой крысы, приводивший его в восторг еще в давние щенячьи годы. У каждой собаки могут быть свои слабости. По жизненному опыту пес знал, что мужики, пахнущие потом и носками, чаще других любят собак, но зато и закладывают крепко, а этого пес уже не любил. Кроме этих основных запахов, Первый, как и все животные, имел внутренние запахи, исходившие от души, и здесь с этим типом было сложнее. От него пахло скрытой жадностью и развратом. Изрядно смешанный с луком, но все же четко уловимый запах сразу нескольких женщин разил от него за версту. Пес не понимал этого. Привыкший с отроческих лет к тому, что секс должен быть один-два раза в году, пес с брезгливостью недоумевал, зачем люди трахаются каждую неделю. А то и каждый день, как Первый. «Люди — самые развратные животные в этом городе». Других городов пес не знал, поэтому и не говорил о них.
Второй постоялец — высокий, с начищенными задними лапами, которому пес сразу дал кличку Главный, — вызывал у него противоречивые чувства. С одной стороны, он неприятно пах одеколоном и безразличием, с другой стороны, пес уловил в нем единственного из всех, способного понять его. Во всяком случае, пес уже твердо знал, что последним, кого он укусит в случае чего, будет Главный. Странно, но от души Главного исходили сразу три запаха, причем немного разные. Пес недоумевал. Ему приходилось встречать раздвоение души, но растроение — очень редко. Впрочем, все три запаха были неуловимо родственны и, главное, в них не было запаха опасности, который мгновенно заставлял пса непроизвольно напрягать мышцы холки. От Главного тоже пахло женщинами, но дорогими и красивыми, к тому же запах был давний и едва уловимый. Только пес мог понять, что этот запах накопился в Главном за последние десять лет и уже никогда не будет смешан с вульгарными запахами другого сорта женщин, часто проходящих вдоль забора.
От третьего постояльца, когда он первый раз приблизился к будке, так шибануло старой одеждой и одиночеством, что пес чуть не завыл. «Родственная душа. Если бы не второй запашок трусости и мелкоты, дал бы погладить ему себя пару раз». Даже щенок сразу бы почуял, что у третьего постояльца нет женщины. Пес, уловив из разговора людей непонятное для него обращение к третьему, стал называть его про себя Презент.
При всей их непохожести, пес одинаково относился ко всем трем свысока и даже слегка презрительно. Во-первых, они были люди, а значит, самые что ни на есть эксплуататоры. Во-вторых, у них не было даже своей будки. В-третьих, ну за что их, вообще, можно было уважать, если у них абсолютно нет обоняния?
Чуть позже в доме стала появляться молодая женщина. По тому, что она и Главный начали вскоре слегка пахнуть друг другом, пес понял, что они иногда спят вместе, что было, конечно, их личным делом. От девушки всегда пахло чистотой, это немного смущало пса, желавшего по естественным запахам сразу представить истинное лицо человека.
«Это красотка так усиленно моется, будто пытается ввести меня в заблуждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61