У него никогда не хватало пороха на долгое сопротивление. И белый флаг хранится у него наготове: бери в руку и маши над расстрелянным окопом…
Гоги цвел. Загар, заработанный за полевой сезон, въедался так, что не сходил до следующего лета. Черные буйные волосы были на сей раз безукоризненно уложены (знакомая парикмахерша расстаралась – и получила огромный букет белых роз). Сшитый на заказ костюм в незаметную серую полоску сидел как влитой на худощавой фигуре, рубашка была выбрана не белоснежная, а кремового оттенка, что должно было подчеркивать неофициальность обстановки: просто встреча нескольких друзей по случаю юбилея одного из них.
Гостей было немного, и стол от яств отнюдь не ломился: балык, дорогие фрукты в вазочке, дальневосточная икра, марочный коньяк в плоской красивой бутылке, шампанское – спартански просто, интеллигентно и по-современному. Только отец юбиляра, благообразный старичок, глуховатый и согбенный годами, но с орлиным молодым взором, посокрушался:
– Совсем сын от корней оторвался. Разве дома мы бы за таким столом сидели? Вино бы рекой лилось. Шашлык из молодого барашка, виноград, сациви… Сто человек гостей – столы бы пришлось на улицу выносить, под старые вязы.
Георгий рассмеялся:
– Несовременный ты, отец. Тут тебе не Кавказ, тут почти Европа.
И, увидев, что старик вот-вот обидится, обнял его за плечи:
– Подожди, поедем мы еще домой. И гостей позовем, и столы накроем, как положено. Дядя Сандро барашка зарежет… Он ведь жив-здоров?
– Баран?
– Да ну. Дядя Сандро.
– Что ему сделается, старому кобелю. В восемьдесят пять ни одной юбки не пропускает.
Колесниковы чуть опоздали – они позвонили в дверь, когда Януш Гжельский, друг Георгия по многим экспедициям, с сожалением прекратив поглаживать бедро соседки по столу, супруги проректора по науке, потянулся к бокалу для произнесения тоста. Гоги сделал знак гостям продолжать, а сам пошел открывать дверь.
Алла была сногсшибательна. Сиреневый брючный костюм из струящегося креп-сатина ласково облегал ее высокую грудь и упругие бедра. Чуть тронутые темной помадой губы улыбались дерзко и вызывающе. Гоги на секунду остолбенел (ох, а взгляд! – его и ее глаза встретились, будто отточенные клинки), затем подавил рвущийся наружу стон кавказского темперамента и галантно припал к ручке.
– Гоги! – прокричали из гостиной. – Не томи, коньяк стынет!
Он лишь досадливо отмахнулся.
– С днем рождения, – еле слышно произнесла она, протягивая розу на длинном влажном стебле. – Это еще не все… Но – потом.
– Обещаешь? – улыбнулся он пересохшими губами.
– Обещаю.
– Ты великолепна. Как эта роза… Нет, ты красивее! О, здравствуй, Игорь.
Смущенный Игорь Иванович вынырнул из-за спины супруги, пожал руку другу дома и вручил ему пухлую папку.
– Расти большой.
Гоги опешил:
– Это что… наш манускрипт?
– Самая полная версия. Почти дословный перевод.
– Царский подарок. Гм, здесь ведь можно накопать на диссертацию, а?
– Копай, – махнул рукой Колесников. – Дарю.
– А сам что же?
– Да ленив я, господи.
Гоги широким шагом прошел к столу и поднял над головой подарок.
– Януш…
Поляк оторвался от запотевшего бокала.
– Холера ясна… Неужели?
– Да. Перевод нашей находки.
Несколько секунд за столом стояла тишина. Затем все разом, как по команде, возбужденно заговорили. Кто-то даже вскочил, чтобы обнять пунцового от смущения Колесникова и похлопать по плечу.
– Все-таки ты, Игорек, мозга, – вальяжно проговорил проректор Гранин. – Мозга, не отказывайся. Жалко, глуп – по-житейски, я имею в виду. Ты на нашем курсе каждому мог сто очков вперед дать. Аллочка, вы прекрасны! Знаете, я ведь лично списывал у вашего супруга контрольные… И однажды меня за этим занятием вульгарно застукали!
Он расхохотался, а Игорь Иванович скосил глаза и поймал взгляд Аллочки. Взгляд ясно говорил: «Не просто глуп, а клинически глуп. Гранин списывал у него контрольные! Ему можно об этом снисходительно вспоминать: он проректор! Служебная машина с личным шофером, двухэтажная дача за городом, оклад… А ты – просто неудачник. И раз талантливый, значит, неудачник вдвойне».
«Ну и пусть», – подумал он. (Звякали вилки о тарелки, застольный многоголосый разговор тек неторопливо, прерываемый тостами за здоровье.)
– Вы действительно удивительный человек, Игорь Иванович, – проговорил сосед по столу (Колесников напрягся, вспоминая: ах да, Гогин папа, Бади Сергович).
– Почему же? – равнодушно спросил он, ковыряя вилкой салат из крабовых палочек.
– Потому что сын мой, оболтус, прав: материала, собранного вами, вполне хватит на диссертацию… Вы ведь, кажется, так и не защитились в свое время?
– Так вы в курсе?
– Да ну. – Он смутился. – Что я, старый пень, в этом смыслю?
Старик посмотрел на сына и вздохнул:
– Все ему не сидится на месте. Бредит Тибетом… Знаете, я боюсь его отпускать.
Игорь Иванович улыбнулся, представив себе, как суровый папаша каменно стоит в дверях, а Гоги неуклюже пытается улизнуть в узкое пространство между косяком и телом родителя.
– Мы для вас навсегда останемся детьми, верно?
– В-верно, – неожиданно поддержал его Януш заплетающимся языком. – Холера ясна, за родителей!
– Ура! – грянули за столом. – За родителей!
Магнитофон заиграл из двух колонок, хитро спрятанных по углам гостиной. Вкус у юбиляра был что надо: никакого рока, металла, харда, но и никакого надоевшего старья, чтобы гости не чувствовали себя доисторическими ископаемыми. Теплые мелодии-стилизации, целомудренно и небесталанно переложенные на электронику.
– За моего друга Игоря! – провозгласил Гоги. – За прекрасного ученого, до которого, если разобраться, нам всем еще расти и расти!
– Да бросьте вы, – со смехом махнул тот рукой. – Можно подумать, что день рождения у меня. К чему такие почести?
– Э, нет, – встрял проректор по науке. (Богатырь поляк уже уволок его раскрасневшуюся супругу на кухню, подальше от заинтересованных глаз, но ученый муж, кажется, этого не заметил.) – Нет, Игорек. Ты, может, и не юбиляр, но уж точно – один из виновников сегодняшнего торжества. Подвиг в науке… Это, знаешь ли, величайший подвиг! Гоги меня поймет – как потомственный археолог…
– Урраааа! – закричали гости, частью сидевшие за столом, частью рассосавшиеся по свободным пространствам и подергивающиеся в такт музыке. И, поглядев на Георгия, танцующего с Аллой (будто и не было стольких лет: всплыл как наяву студенческий вечер, королева бала в бирюзовом атласе среди романтических свечей времен князя Андрея… Нет, это уже фантазии. На самом деле – современность, всполохи разноцветных прожекторов, как перед концом света, дергающиеся худосочные фигуры в майках и с длинными волосами – не сразу разберешь, какого пола твой сосед…), Игорь равнодушно подумал, что пройдет энное количество времени, материал для диссертации превратится в диссертацию, и тот же проректор Гранин посреди банкетного зала будет слезливо-пьяно целовать Георгия Начкебию, норовя попасть в губы: «Подвиг в науке… Ик… Это самый величайший подвиг! За тебя, Гоги!» А его, Игоря, и не пригласят. Скажут, Колобок застолья всегда терпеть не мог.
– А почему вы опасаетесь за Георгия? – переключился он.
– А?
– Я спрашиваю: почему вы боитесь за Гоги? Это как-то связано с тибетской экспедицией?
Бади Сергович помолчал, размышляя.
– Гоги встретил там какого-то старика, из местных… Я мало что сумел понять, Гоги очень взволнованно говорил, перескакивал с пятого на десятое.
– Так, может, расспросить его сейчас?
– Не нужно. У него сегодня праздник. Пусть веселится! Вах, поглядите только, как он танцует… Правда, я никогда не понимал современных танцев.
– Ну а все-таки, – попробовал вернуться Колесников к интересовавшей его теме. – Что это был за старик? И почему Георгия нельзя о нем спрашивать?
Бади Сергович осуждающе посмотрел на собеседника:
– Гоги встретил его там, на Тибете, во время раскопок. Наверное, это был предсказатель или колдун. Кто их разберет. Возможно, что он был и не совсем шарлатан…
– Что он сказал Георгию?
Потускневшие отцовские глаза бессмысленно глядели на свет сквозь пустой бокал чешского стекла. И рука с синими жилками чуть заметно дрожала – то ли от выпитого, то ли…
– Он предрек моему сыну скорую смерть.
– Да ну, – возмущенно сказал Колесников. – Не хотите же вы сказать, что поверили этим бредням.
– Я? – испугался Бади Сергович. – Я – нет, конечно, нет. Но вот Георгий… Он, кажется, поверил.
Медленный танец… Не вальс, не танго, а что-то томное, восточное, утопающее в сладкой неге. Пары перестали кружиться и как бы застыли, точно глубоководные губки, лишь чуть заметно покачиваясь, словно поддразнивая друг друга. Алла тесно прижалась к Георгию и положила голову ему на плечо – благо танец позволял.
– Что-то он не выглядит слишком удрученным, – раздраженно сказал Игорь Иванович.
– Э, надо знать моего сына. В нем огонь, азарт… Вызов. Тот старик ведь предсказал Гоги не просто скорую смерть – а насильственную смерть. Вот он и взбунтовался.
– Господи, да за что же? – вырвалось у Колесникова.
– За грехи наши, – туманно отозвался Начкебия-старший.
– Я обещала подарок, – прошептала Алла.
– Ты пришла… Чего мне еще желать? – Руки Гоги скользнули вниз по ее спине, к упругим ягодицам, обтянутым ласковым сиреневым крепом.
– Ты меня заводишь.
– Это плохо? – улыбнулся он.
– Хорошо. Хорошо, господи! Только не здесь…
И тут как раз медленный танец закончился. Магнитофон выдал какой-то совершенно убойный ритм, пары рассыпались, организовав мини-толпу, и запрыгали вразнобой. Даже Гранин вскочил, дабы продемонстрировать свою неплохо сохранившуюся форму (теннис два раза в неделю на бывших обкомовских кортах, сауна, бассейн). Гоги под общий разноголосый шум увлек Аллу в прихожую.
Там было темно и тесно. Она приподнялась на носки и жадно приникла к горячим губам Георгия, так, что он чуть не потерял равновесие.
– Однако, – прошептал он, полузадохнувшийся от поцелуя.
– Сам виноват, – хрипло рассмеялась она. – Я сто лет не ощущала себя женщиной.
– А не страшно?
– Страх возбуждает.
Ее глаза светились в темноте, будто кошачьи. Она тряхнула головой, и прическа рассыпалась, длинные волосы цвета платины заструились по плечам (дико дорогая краска, но того стоит). Гоги нежно поцеловал ее в шею, зарывшись лицом в ее волосы и вдохнув французский аромат (тоже нехилые деньги). Алла тихонько застонала и еще выше поднялась на носочки, потянувшись сильным телом. Ее нога согнулась, бедро потерлось о колено Гоги с внутренней стороны. Длинные холеные пальцы уже настойчиво искали «молнию» на брюках…
Чпок! Вспыхнул светильник в коридоре.
– Зинаида, ты? – спросил проректор, покачиваясь из стороны в сторону, как метроном. – О, пардон. Аллочка, вы прекрасны! Не видали мою дражайшую?
Откуда-то из недр коридора возник вдруг Януш Гжельский со следами помады на щеке.
– Славик, не нарушай тет-а-тет. Пойдем.
– Куда ты дел мою Зинку?
– Никуда, она давно в гостиной.
– Да? Ну ладно. Гоги, твое здоровье!
На тумбочке в прихожей вдруг нежно пропиликал телефон. Гранин, выцарапавшись из мощных объятий поляка, снял трубку.
– Да!
– Адрес установили, – тихо сказал голос на том конце.
– Какой адрес?
– Санаторий «Волжанка», номер двадцать два. – И последовали частые гудки.
Проректор недоуменно повертел трубку в руках.
– Чокнутый какой-то.
Наконец они убрались (Гоги с Аллой облегченно вздохнули). Она вдруг поймала его левую руку.
– Что это?
– Часы. Царапает?
Она забавно наморщила носик.
– Профессор… А носишь нашу совдеповскую «Электронику».
– Привык как-то.
Алла загадочно улыбнулась и положила ему на ладонь маленькую изящную коробочку.
– Привыкать надо к хорошему. Носи, дорогой.
Он приоткрыл футляр и присвистнул:
– «Ролекс». Ты королева, и подарок твой королевский.
– Нравится?
– Еще бы!
– Тогда выключи свет, – прошептала она. – Глазам больно.
– Игорь тебя искать не станет?
– Не думаю… Надеюсь, что нет.
На вокзал, провожать Аленку, они приехали вчетвером, втиснувшись в Гогину «девятку». («Вот смотаюсь на будущий год на симпозиум в Вену, – пообещал он, – и куплю что-нибудь поприличнее. „Мерседес», например. Вы никогда не катались на „мерседесе", дорогие дамы?")
Сам Игорь Иванович отрешенно смотрел в окно. А Аленка…
Аленка думала о дороге. Не о предстоящей, конкретно, а о дороге вообще. Той, от которой щемит сердце. О трогательных зеленых мордочках тепловозов, о металлическом голосе справочной, о гуле, стоящем в зале ожидания… Взрослые обычно серели лицом и вздыхали: для них вокзал был связан с тяжелыми баулами, мокрыми, отвратительно пахнущими простынями, злыми на весь мир проводницами. («Чаю? Еще чего! Я вам не нанималась титан растапливать по десять раз на дню!») Ничего положительного. Дорога у них ассоциировалась с неудобствами и досадой.
Поезд все никак не хотел отходить, Игорь Иванович топтался поодаль и время от времени с грустью поглядывал на большие вокзальные часы. Сначала Аленка с некоторым раздражением подумала, что отец просто ждет, когда же поезд наконец тронется и затянувшееся прощание завершится. А потом вдруг поняла, что он, наоборот, изо всех сил оттягивает этот момент… Она поймала его взгляд.
«Я буду по тебе скучать», – сказала она одними губами. «Я тоже. Я очень люблю тебя». – «И я тебя люблю».
– …жареного ешь поменьше. Ты знаешь, тебе это вредно, – нервно произнесла Алла Федоровна.
– Я помню, мам.
– У открытого окна не сиди, простудишься. Попроси нижнюю полку. И, как приедешь, сразу дай телеграмму, чтобы я тут не тряслась.
Цепкий взгляд Аллы Федоровны прошелся по дочери, как рентгеновский луч на таможне. Она в двадцатый раз одернула на Аленке легкую «адидасовскую» курточку, поморщилась от вида висевшей на плече объемистой брезентовой сумки. («Ну абсолютно не в тон. Говорила ей, дуре: возьми ярко-голубую, ту, что Георгий привез из Ирана. Нет, уперлась. Пойми поди современных детей».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54