Люси грустно посмотрела на него, ее глаза казались слишком большими для маленького личика.— Никогда?— Да, — ответил Эдмунд. — Никогда.Она нахмурилась, и Эдмунд понял, что она собиралась сказать что-то о том, что Эдмунд сам перевернул лампу, — он чувствовал, как мысль формируется у Люси в голове. Поэтому, не дав ей времени произнести эти слова, он продолжил:— Люси, послушай... Люди могут не понять, почему... почему ты была там наверху в ту ночь. — Пауза. — Они могут даже решить, что пожар возник по твоей вине.Было отвратительно видеть, как выражение лица девочки изменилось, но ничего нельзя было сделать. Люси была честным, умным ребенком, и всему, что она могла сказать, поверили бы. Не важно, какими жуткими последствиями обернулся план Эдмунда отомстить этой снисходительной сучке Марианне Трент, не важно, как потрясен он был тем, что случилось, — он должен был замести следы.— Меня могут наказать? — спросила Люси через какое-то время.— Нет. Нет. Я не думаю, что кто-нибудь сделает это, — сказал Эдмунд так, как будто не был абсолютно уверен в том, что говорит. — Но, просто на всякий случай, будет лучше, если никто никогда не узнает о том, что мы были на чердаке.— Да, я понимаю. Я никогда никому не скажу, — ответила Люси. — Я обещаю.— Вот и молодец.— Но я думала, — сказала Люси, говоря очень медленно, как будто пыталась не заплакать, — что дождь потушит огонь. Ты не думал так, Эдмунд?— Да. Да, я думал.— Раньше мне нравился дождь по ночам, — задумчиво сказала Люси. — А тебе? От него мне было тепло и уютно. А потом утром все такое чистое, сверкающее и свежее. Но теперь я не люблю его.— Я никогда не любил ночной дождь, — ответил Эдмунд. Глава 20 Дождь шел и в ту ночь через несколько недель, когда умер отец Эдмунда. Непрекращающийся ливень бил в оконные стекла, словно костлявые пальцы скреблись, пытаясь проникнуть внутрь.В раннем детстве Эдмунд жил в этом доме, и он мог сказать, что знал все настроения дома. Он думал, он знал скорость, с которой время двигалось в доме, хотя уже осознавал, что, когда тебе девятнадцать, время движется с совсем другой скоростью, чем когда тебе девять. Но уже не важно, доживет он до девяноста лет или до ста девяноста, потому что ночь, когда умер его отец, навсегда останется самой длинной ночью на свете.С тех пор как произошел пожар, его отец все быстрее ускользал из нормального мира.— Ну, мы знали, что его состояние может ухудшиться, — сказал доктор, когда Эдмунд неуверенно указал на это, — а теперь он подхватил эту инфекцию бронхов, скорее всего, из-за плохого общего физического состояния. И теперь у нас проблемы с тем, как лечить его, потому что на самом деле, я думаю, он не принимает антибиотики, которые я прописал. Ввиду его умственного состояния это вполне вероятно.— Его надо положить в больницу?Но оказалось, что больницы были переполнены умирающими или теми, кого нужно было срочно оперировать. Отец Эдмунда был сравнительно молодым, пятьдесят пять лет, — и его не нужно было класть в больницу только потому, что у него был бронхит. Из-за... хм, другой проблемы необходимо было, чтобы кто-то был рядом с ним, хотя бы в течение нескольких дней, сказал доктор. Просто чтобы убедиться, что он принимает таблетки и соблюдает постельный режим. Эдмунда ведь не очень затруднит остаться с ним?— Нет, — сказал Эдмунд, размышляя, сколько лекций он пропустит и сможет ли потом нагнать их.— Есть кто-нибудь, кого бы вы могли попросить пожить с вами, чтобы немного помочь вам? Родственники, может быть. Или есть эти медицинские организации, которые предоставляют медсестер.Но Эдмунд не хотел, чтобы кто-то из семьи был тут. Тетя Дебора, конечно, тут же примчится помогать, но Эдмунд не желал, чтобы она слышала ненормальный бред отца, видела разрушающийся дом, видела разрушающегося отца. Он также не хотел, чтобы рядом была какая-нибудь сплетница-медсестра. Поэтому он ответил, что никого не надо и что он сам прекрасно справится.— Хорошо. Попытайтесь заставить его принять антибиотики, по таблетке каждые четыре часа, и держите его в тепле, — сказал доктор, собираясь уходить, — и давайте ему как можно больше жидкости. Сладкий чай, сладкое питье, фруктовый сок — что угодно. У него довольно сильное обезвоживание. Ах да, и не оставляйте его одного, понятно?— Он не сумасшедший, правда?— Нет, но, я думаю, его умственное состояние ухудшается, хотя это не моя специальность. Возможно, нам придется позвать одного из дежурных психиатров, если состояние не улучшится.— Может ли быть так, что придется поместить его в... сумасшедший дом?— Давайте не будем так далеко загадывать. — Говоря это, доктор нахмурился, будто считал Эдмунда слишком юным, чтобы сказать ему правду, и спросил: — Вы уверены, что нет никого, с кем бы вы могли связаться?— Мне никто не нужен. Я прекрасно справлюсь сам.Эдмунд устроил себе постель в своей старой комнате, потом попытался убедить отца принять таблетки, оставленные врачом, поесть и попить. Его ужасало, как изменился отец за последние несколько недель, как вмиг высокая, когда-то крепкая фигура стала дряблой и раздавленной. Он сдался, думал Эдмунд. Он перестал бороться за то, чтобы сохранить рассудок, и я не думаю, что есть способ вернуть его. Эдмунд с удивлением осознал, что его отец устал бороться, что он был благодарен темноте, которая наконец увела его в глубокое забытье.За весь вечер он покидал отца всего два или три раза на короткое время — один раз, чтобы подогреть суп для отца, один раз, чтобы сделать сладкое питье. Но отец отказался и от супа, и от питья, просто отвернувшись в сторону. Каждый раз, когда Эдмунд возвращался в комнату, он испытывал страх, предполагая, что может найти отца мертвым. Можно ли умереть, просто желая этого?Ближе к полуночи дом погрузился в холодное и призрачное состояние, и казалось, что это уже не реальность, а какая-то одинокая пустыня отчаяния. И это то место, в котором его отец жил во время всех ужасных приступов депрессии? Это молчаливое одиночество? Эдмунд обошел весь дом, включив везде свет и отопление, но, казалось, это ничего не изменило. В комнатах начало пахнуть отчаянием и призраками.Призраки...Незадолго до часа ночи отец начал страшно вертеть головой, и это показалось Эдмунду просто жутким. Отец вертел головой в разные стороны, как будто видел какое-то незримое существо, крадущееся по комнате, как будто пытался найти это, не зрительно, но инстинктивно.— Что случилось? — Эдмунд дремал в кресле у окна.— Ты ничего не слышишь? — Его отец приподнялся на подушках, и его худые щеки покрылись лихорадочным румянцем.Эдмунд, похолодев, услышал, что голос его отца зазвучал иначе. Он звучал старым. Две таблетки, которые Эдмунд заставил его проглотить, не подействовали. Отец дышал так, словно кто-то медленно тер друг о друга два куска толстой кожи.— На улице сильный дождь, — сказал Эдмунд. — Я думаю, вот что ты слышишь. Постарайся уснуть. Или выпьешь чаю, если я сделаю?Его отец нетерпеливо и отрицательно покачал головой.— Слушай, — сказал он, — Разве ты не слышишь? Как будто кто-то крадется по лестнице.— Я ничего не слышу...У него галлюцинации, подумал Эдмунд. Но вопреки самому себе он подошел к приоткрытой двери и посмотрел в глубокий лестничный пролет. Ничего. Он вернулся и сел на кровать. Отец схватил его рукой с неожиданной и теперь пугающей силой, которой обладал когда-то.— Тебе кажется, — сказал Эдмунд. — Здесь нет никого, кроме нас.— Мне не кажется. Я умру сегодня, Эдмунд. И они знают, что я умру. Вот почему они здесь сейчас. Вот что я слышу.По спине Эдмунда пробежал холодок, но он проговорил:— Они? — Убитые. Они приходят, Эдмунд, это старинное предание — чистая правда. Убитые на самом деле приходят. Вот почему я никогда не мог забыть.— Ашвуд, — мягко сказал Эдмунд, — вот что ты имеешь в виду, да? Ты был там в тот день, ведь так?— Да.Голос больше не был старым и больным, он стал моложе, сильнее. Он возвращается, подумал Эдмунд. В воспоминаниях он возвращается в то время.— Я никогда не забывал, что случилось в тот день, — сказал этот жуткий помолодевший голос, — вот в чем беда, понимаешь. Ты думаешь, что со временем ты сможешь оттолкнуть это, но ты не можешь. Всегда, всю свою оставшуюся жизнь ты должен следить за всем, что делаешь, должен взвешивать каждое слово, потому что если кто-то узнает что-то... — Голос внезапно оборвался, и Эдмунд молча ждал. — Я практиковался в фирме рядом с деревней Ашвуд, ты никогда об этом не знал, да?— Нет, — покорно сказал Эдмунд.— Я никогда об этом не говорил. Или говорил? — Недоумение отразилось на худом лице. — Я говорил об этом, Эдмунд?— Нет, — снова сказал Эдмунд. Нет смысла говорить, что тетя Дебора рассказывала об этом ему и Люси, что она любила вспоминать те встречи в Ашвуде, которые и привели к тому, что она вышла замуж за старшего брата, Уильяма Фэйна.— Фирма, в которой я практиковался, много делала для студий. Контракты с актерами, детали с арендой земли. Это было довольно интересно. Я часто приезжал в Ашвуд, чтобы делать записи, набираться опыта.Эдмунд ощущал, как воспоминания наполняют комнату, и он видел своего отца таким, каким он, должно быть, был тогда: молодым, очаровательным, нетерпеливым, с волосами цвета меда, сияющего на солнце, с ярко-голубыми глазами...— Лукреция приехала в Англию после войны, — говорил голос, который больше не был голосом его отца. — Я думаю, она купила дом рядом с Ашвудом — Эссекс или Сассекс, что-то вроде этого. Когда я впервые увидел ее, мне показалось, что я никогда не видел никого столь красивого. Она была само совершенство, Эдмунд, — кожа словно фарфор или слоновая кость и черные, словно блестящий шелк, волосы. И сияние, как будто она постоянно находилась в облаке света. Этого нельзя было увидеть, но это чувствовалось. Она могла наполнить комнату светом, просто когда входила. Но при этом она была развратна. Пойдем в постель, сказала она, и я пошел. Я был словно заколдован — иногда я думал, что она ведьма, но я был готов на все ради нее.Он замер на секунду, его разум все еще был в прошлом.— Спустя много лет я женился на твоей матери. Она была старым другом, еще с детства, я знал ее всю жизнь. Этот брак основывался на дружбе, и я думал, это поможет мне забыть. Конечно же, не помогло. После Лукреции ни одна женщина никогда не могла... — Проблеск рассудка осветил его лицо, потом исчез, и эта борьба разума сопровождалась мертвенной бледностью, затем проблеск снова показался, словно молния, то и дело прорезающая небо во время грозы.Эдмунд хотел попросить его не рассказывать ничего, постараться забыть, но воспоминания его отца расправили крылья и над его разумом, затягивая его в то прошлое.— В тот день, — заговорил отец, — в тот день в Ашвуде, мне кажется, я переступил через какую-то невидимую черту. Перешел Рубикон или какую-то другую реку, но была ли это река Иордан, Стикс Харона или безмерные священные воды Альфы, я никогда не знал. Но если ты раз перешел эту черту, Эдмунд, ты никогда не сможешь вернуться. — Приступ кашля прервал его.— Постарайся поспать, — довольно беспомощно сказал Эдмунд. — Все будет хорошо.Но, конечно, все не было хорошо, потому что последние оковы незамутненного рассудка быстро исчезали, и разум его отца постепенно уходил за пределы чьей-либо досягаемости.— Поспать, да, поспать. Спать, быть может, мечтать — вот что меня волнует, хотя это всегда волновало... И если подумать, смерть, в конце концов, это всего лишь сон принца, заколдованного ведьмой?.. А, будет еще терка, да? Интересно, как в аду наказывают убийц? Ты не знаешь, Эдмунд?— Ты не убийца, — сказал Эдмунд помолчав несколько мгновений, — Лукреция фон Вольф убила тех двоих. После этого она заколола себя, чтобы не оказаться на виселице. Она была... она была плохой. Жестокой.— Разве?— Убийство — это жестоко и плохо.— Ох, Эдмунд, — говорил незнакомый голос с подушек, — я знаю все об убийствах. — Пауза. — Это я убил Конрада Кляйна тогда в Ашвуде.Тишина, которая окутала их, была столь плотной, что через некоторое время Эдмунд почти поверил, что его отец умер и утащил его в небытие вместе с собой.Спустя несколько мгновений, которые могли оказаться и часами, он сказал:— Отец, послушай. Лукреция фон Вольф убила Конрада Кляйна.— Лукреция не убивала Кляйна. — Его слабый голос вновь зазвучал громко. — Слушай меня, Эдмунд. Мне было девятнадцать, когда все это случилось, а ей было... я не знаю, сколько ей было. Тридцать восемь. Может быть, сорок. Это было не важно. Я впервые был с женщиной. Они бы посмеялись тогда, правда: девятнадцать лет, и все еще девственник, но это было так. Я был неуклюжим, делал все на ощупь и был пьян от возбуждения, но я думал, что я нашел тот рай, о котором говорят верующие.Я ненавижу это больше всего на свете, думал Эдмунд. Я ничего не хочу слышать об этом.— Это продолжалось три недели. Я бы умер ради нее, убил бы ради нее. И вот в тот день Кляйн застукал нас. Он стоял в дверях ее гримерки — я вижу его сейчас, он стоит там, высокомерный дьявол. Он сказал: «Ох, Лукреция, ты снова играешь в эти игры?» И он говорил так... так снисходительно. Так любяще. Как будто он бранил капризного ребенка. Я сказал: «Это не игра, мы любим друг друга», а он засмеялся. Он отвел меня в какую-то комнату — это была кладовая в гардеробной — и сказал: «Ты глупый мальчишка, она разрушит твою жизнь. Отпусти ее. Найди вместо нее какую-нибудь хорошую английскую девушку. Кого-нибудь твоего возраста».Отец замолчал, глотая воздух, и Эдмунд сказал:— Тебе не следует рассказывать мне это...— Я сказал ему, что она меня любит, — продолжил резкий голос, — но он ответил: «Она не любит тебя. Для нее это развлечение». Я выхватил нож или кинжал — что-то, что они использовали в фильме, — и ударил его. Я просто раз за разом бил его ножом, мне нужно было уничтожить эти слова, понимаешь. «Она не любит тебя», — сказал он, и я должен был избавиться от этих слов, поэтому я ударил его ножом в лицо, в рот, снова и снова. Там было так много крови, ты не представляешь, как там много крови, когда ты закалываешь кого-нибудь, Эдмунд. И запах — он наполняет всю комнату за какие-то секунды, и кажется, будто ты чувствуешь вкус железа у себя во рту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58