Русалка умудрилась залезть в море прямо в длинном узком платье. В данной ситуации и логичнее, и безопаснее было бы купаться в чем мать родила, но Наташа не терпела банальности. Из пенных волн она появилась как Афродита, и бывший кружковец вынес ее на руках, почти ни разу не споткнувшись. Правда, Афродите пришлось в ослепительной улыбке сцепить намертво зубы, главным образом для того, чтобы они не стучали от холода.
«Слава Богу, жива!» — подумал Серов и засвистел в свой свисток, так и болтавшийся у него на шее, на весь пляж.
— Что тут за безобразие! Ну-ка быстро иди в кабину переодеваться! — Он в полной мере насладился эффектом, отразившимся на двух мокрых растерянных лицах.
Дурацкое хихиканье тут же прекратилось, и Наталья Васильевна, как нашалившая школьница, испепеляя негодующим взглядом надоедливого преподавателя, послушно побрела в пляжную раздевалку. Серов закинул ей через верх сумку с одеждой и, пока она там шелестела бельем, наставительно обратился к Кружкову:
— А вам, молодой человек, как бывшему коллеге, пора бы знать, что Наталья Васильевна здоровьем очень слаба! И уж холодной воды не переносит совсем! И плавать, между прочим, почти не умеет. С чего это вдруг вы взяли, что можете так, с бухты-барахты, запросто рисковать ее жизнью?!
Кружков встал, сцепив зубы и кулаки, и, по-видимому, приготовился полезть в драку.
Наташа, переодевшись, вышла тем временем из кабинки и удрученно сказала:
— Вот, Женя, понятно теперь, почему мы душа в душу живем с Серовым уже столько лет? Он мне не только муж, он мне и бонна, и нянька, и надзиратель, и старший товарищ. И даже иногда еще и любовник! Правда, в этом качестве со мной он проявляет себя редко.
И тихо, послушно, будто выполняя чей-то приказ, она повернулась к Кружкову спиной и побрела, спотыкаясь, по набережной, как пьяная, и плечи ее были подняты и слегка вздрагивали от сдерживаемых слез.
Она даже не заметила, что, пока они ждали лифт, администраторша в вестибюле чуть не лопнула от желания сообщить важную новость. Она отвела ее мужа в сторонку и, в ужасе округлив глаза, стала быстро шептать ему что-то в самое ухо, показывая взглядом на Наташу.
— Не надо плакать, — сказал он, когда они вошли в номер.
— Я тебя ненавижу! Почему ты не позволил мне остаться на берегу? Я хочу быть любимой! Ты, находясь со мной, даже не можешь найти в себе силы хотя бы в эти минуты не разглядывать зады каких-то толстух! Ты смотришь на меня, как на вещь, которая никуда не уйдет, как на приватизированную собственность, которая принадлежит только тебе! Ты жалкий фарисей! Ты говорил, что любишь меня! Но разве, любя, можно оскорблять человека пренебрежением? Ты не можешь пройти мимо самой дрянной, самой примитивной бабы! Добро бы ты в кого-нибудь влюбился! Я бы все поняла, я бы простила и отпустила! Но ты выбираешь самых доступных, самых банальных женщин! Ты клеишься даже к Кате! Еще счастье, что ты с ней не спишь!
Он дал ей пощечину. Не сильно, но она захлебнулась от слез.
— Да! Да! Да! Это правда! Ты думаешь, я ничего не вижу, не замечаю? Девчонка просто виснет на тебе, а ты ее поощряешь!
— Ты с ума сошла! — сказал он тихо в ответ, но Наташа продолжала кричать:
— Я тебя ненавижу! Ненавижу вас всех! Всех! Всех мужчин на свете! Что вы сделали со мной! В кого превратили? В какое-то фантастическое, неправдоподобное существо, которое никогда не смеет открыть рот. Я должна только улыбаться и быть приятной! Всегда быть приятной! Приятной во всех отношениях! Не доставляющей никому хлопот, всегда надушенной, причесанной и красивой! Всегда вежливой и интеллигентной! Постоянно делающей вид, что все в порядке, все прекрасно, все, как всегда, на недосягаемой высоте! А в глубине души быть опустошенной старухой, не знающей, для чего дальше жить!
Им постучали в стену. Серов два раза стукнул в ответ. Снял с шеи свисток и громко, переливчато засвистел. Просто так. Но за стеной услышали свист и отчего-то вдруг испугались. Стук больше не повторялся. Наташа лежала на животе на кровати и лила слезы в подушку. Одна нога у нее свесилась на пол, и вся фигура выражала такое детское, неподдельное отчаяние, что Серов выдержать дольше не мог. Он подошел к ней, перевернул ее на спину, вытер полотенцем слезы с опухшего до неузнаваемости лица и сказал:
— Ну, не переживай. Уж про одного-то человека ты знаешь точно, что он тебя любит! Искренно, нежно, без нетерпения.
Она приподнялась на подушке:
— Кто?
Ей так нужно было услышать от него: «Конечно, я». А он хотел ответить: «Твой отец». Но сказал:
— Ни рыба ни мясо.
Она вздохнула и отвернулась к стене. Он не знал, как разрубить этот узел. Он тронул ее за плечо.
— Ну скажи, что ты хочешь?
Она промолчала, и он сказал за нее. Эти слова пришли ему в голову только что, неожиданно и просто:
— Ну, давай разойдемся. Если не хочешь со мной жить, я уйду. Правда, это будет не сразу, надо будет меняться, искать жилье… Несколько месяцев потерпи.
Она села на постели, медленно открыла глаза, убрала со лба спутанные волосы, разлепила губы, сказала:
— Я уже думала об этом. Наш дом — это твой дом. Если уж уходить — то мне. Но пока не гони меня. Я еще ничего не решила.
Он оскорбился, подумал: «Значит, пока я сходил с ума от страха за нее во время всех ее болезней, пока я крутился волчком на работе и дома, пока я утрясал все отвратительные хозяйственные мелочи, она что-то там решала?»
Наташа опять замолчала. Лежала с потерянным лицом, как заблудившаяся девочка. Ему стало жалко ее и себя, жалко Катю, своего живущего теперь далеко сына, бывшую жену, покойную мать, всех людей, с которыми так или иначе он был близок. Он подумал, какая глупая штука — жизнь, вздохнул и сказал:
— Давай выпьем чаю, а то все вино да вино! И ведь если сопьюсь, ты меня точно бросишь! Не будешь лечить!
Но пока он заваривал чай, она отвернулась к стене и уснула. Он сел к низкому столику у выхода на балкон, на котором стояла ваза с завядшими уже длинными ветками сирени, и стал, обжигаясь, пить чай без сахара, закусывая каким-то черствым печеньем, случайно обнаруженным в сумке среди других вещей. Он вспоминал свою жизнь с детства, с юности, с того времени, когда был аккуратным студентом, вспоминал свою жизнь в доме начальственного тестя, вспоминал свою жизнь с Наташей и понимал, что другой такой умной, интересной жены ему больше не найти. Но почему, почему эта умная, интеллигентная, всезнающая Наташа так к нему несправедлива! Обижает его по пустякам. Вот зачем-то приплела сюда Катю…
Но в глубине души Серов знал, что выкрики Наташи небеспочвенны. Катя действительно ведет себя слишком уж раскованно, но таковы современные подростки. С его стороны к Кате не было ничего.
Он так и не заснул до самого утра. А назавтра самолет вернул их в Москву, а под дверью их номера до прихода горничной пылился свежий букет роскошной персидской сирени.
Это было прошлым летом. С августа же в их доме стало твориться что-то невероятное. Катя и Наташа ругались, причем Катя закатывала истерики в ответ на самое невинное замечание матери и бежала искать защиты у него. Потом от всего этого наступило короткое спасение, потому что Катя поступила в институт и нашла там себе парня. Молодые съехали, и в доме наступил относительный покой. Осенью у Наташи случились серьезные неприятности: кто-то из завистников и недоброжелателей обвинил ее в излишней самостоятельности и нежелании делиться доходами. Потом она стала шутить, что на следующий год будет обязательно баллотироваться в Московскую думу, чтобы выбить дополнительные ассигнования на развитие медицинских наук, и в этих заботах пролетели зима и весна.
Ее дни на работе были расписаны по часам. Утром он ее отвозил, вечером забирал, всюду они были вместе.
Она выглядела прекрасно, знакомство с хирургом и его вмешательство пошло ей на пользу, на улицах ее называли девушкой, и как-то неожиданно, в один из летних вечеров, чистя зубы в ванной комнате, Вячеслав Серов без сожаления вспомнил, что за все это время он не видел никого из старых или новых приятельниц.
Как-то вечером, уже снова летом, он надушился, надел синий махровый халат и вошел в спальню. Наташа лежала поперек кровати на животе, положив голову на сложенные под подбородком руки, и читала впервые изданную у нас «Историю Европы». Увидев его, она стала говорить о закономерности революций. Он сел рядом и вопросительно погладил ее твердую блестящую голень. Ногой она небрежно оттолкнула его руку и, перевалившись с живота на спину, с недовольной капризной гримасой уставилась в потолок.
— Вечно ты не дослушаешь, что я тебе говорю! А потом «Новости» из телевизора принимаешь как откровение. Хотя все, что происходит сейчас у нас, далеко не ново и уже неоднократно повторялось в веках!
— Не все же такие умненькие, как ты, моя радость!
— Жаль только, что мужчины предпочитают наивных глубоких дур! Их ведь так легко, весело и безопасно любить!
С ужасом он заметил, что она опять села на своего конька и уже не может остановиться. Какой-то сбой произошел в механизме, и она не могла уже дать обратного хода.
— Наташа, ты опять устраиваешь скандал? — Он попытался ее обнять. Но ее несло:
— Отстань, я не хочу тебя! Знаю, позавчера, когда я задержалась в институте, ты опять был здесь с какой-то бабой! — Она резко вырвалась из его объятий и босыми ногами прошлепала в кухню. Он почувствовал запах сигаретного дыма. Вот еще новости, она стала курить!
— Наташа, у меня уже давно никого не было! А уж позавчера так и подавно!
— Как противно!
— Честное слово, не было! Простудишься ведь, надень тапки!
— И не подумаю!
— Глупышка! Перестань ревновать!
— Не ревновать, не злиться, не замечать, не орать? Очень удобно иметь такую жену! И я снова к вашим услугам!
— Наташа, я не понимаю, чего ты вдруг? Будь справедливой, ведь я сейчас почти все время с тобой…
— Ах, извини, что мне пришлось тебя затруднить своим присутствием! Не дать тебе соблазнить падчерицу!
— Опомнись, Наташа! Что ты такое говоришь! Катя для меня просто дочка! Вспомни, ведь ты простила меня! Ты сама это писала на бумажках сто раз!
— Мне наплевать на все!
— Уймись, успокойся! Я люблю тебя, только тебя, люблю одну тебя!
Она опять скрючилась на кровати, свернулась в комок, будто от боли. Он укрыл ее одеялом, словно ребенка, и лег рядом.
«Господи, что нас ждет? Неужели дальше будет все хуже?» — думал он, насильно обнимая ее, пока она не затихла. Он решил, что она заснула, и лежал неподвижно, но она не спала.
«Боже мой, — думала и она, — я все рушу! Сама. Зачем я сейчас кричала? Потому что кричать легче, чем молчать. Где же ты, мой барьер, моя планка? Как они теперь высоко! Не достать! И как страшно падать! Теперь он жалеет меня, а раньше — уважал. Папа стал стар, не выезжает с дачи, никуда не ходит. Мама возится по дому. Дочь со своим парнем. Все они отходят от меня с каждым днем дальше и дальше. Работа — единственная отдушина. Женя не в счет. Больше нет никого. Только тень моей юности. Темное пятно, тревожащее меня до сих пор. Человек, обошедшийся со мной, в сущности, очень несправедливо. За что меня кто-то наказывает? Не так уж много было мужчин в моей жизни. К сожалению, верного человека не было ни одного».
Тут она заснула, и во сне ей представился яркий картонный круг, а на нем она увидела себя в виде маленькой деревянной куклы в розовом бальном платье. Кукла стояла в центре маленькой карусели, а вокруг, словно в строю, застыли три высокие фигуры в темных плащах. Лиц их было не видно под капюшонами, и как она ни старалась сойти со своего места, подойти к ним, ноги не слушались ее. Фигурки охраняли ее, будто пленницу. Карусель начала кружиться, быстрее, быстрее, плащи развевались, капюшоны слетели, все лица слились в один светлый круг, ничего нельзя было разобрать. Розовый подол ее платья поднялся, оборки защекотали ей лицо, мешали дышать, шелк запылал жаром, огнем… Потом розовый шелк превратился в тяжелый плащ, она почувствовала, что и ее лицо тоже утратило черты и стало бесформенной маской. Страшная огнедышащая боль засвербила в груди. Ей не хватало воздуха. Она стала метаться, стонать, руками отрывать темную ткань от лица. И внезапно очнулась. Подышала ровно, пока не успокоилось сердце. Сказала себе:
— Ну уж хватит, что за дурацкие сны!
Она встала, посмотрела в окно, заглянула в кухню. Солнечное утро играло бликами на светло-бежевом кафеле. Тостер поплевывал ароматным хлебом. Приятно пах кофе. Муж курил первую сигарету и смотрел в окно. Ее он не заметил, и Наташа проскользнула в ванную. Там она открутила краны и долго-долго смотрела на себя в зеркало.
— Знаешь, Славик, — сказала она, когда вышла оттуда. — Я забыла тебе сказать. Я уезжаю сегодня в Санкт-Петербург на конференцию.
Он хотел было закричать изо всех возможных сил: «Наташа, не надо ездить туда!», но ощутил, что рот его словно залеплен сургучом. Он замычал и проснулся. Некоторое время не мог прийти в себя, пока не понял, что он лежит на Наташиной кровати в питерской гостинице, а самой Наташи уже больше нет.
Он еще полежал немного, совершенно пустой, без всяких мыслей, а потом, будто внезапно повернулась картинка времени вспять, отчетливо вспомнил, что в тот день, когда Наташа уехала, у него было две операции, и он прекрасно помнил какие, а когда вернулся домой, то увидел на примятой постели неясные контуры ее тела да разный хлам: пустой флакон из-под духов «Нина Риччи», несколько исчерканных листков, серебряный медальон в форме тюльпана да в файловой папке доклад. Он взял медальончик в руки. Это был тот самый, что она носила на серебряной цепочке в Лаосе. Что-то его на ней он с тех пор никогда не видел.
Потом он прошел в кухню. Подумал, что очень устал от нее! Пусть она делает все, что хочет! Пусть едет куда хочет! Только даст ему отдохнуть! Не видеть ее несколько дней, расслабиться. Ему надоело решать чужие проблемы. Он позвонил и попросил их очередную новую медсестру Марину прийти к нему и помочь прибраться в квартире. Он достал два бокала, бутылку вина, сделал несколько бутербродов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43