Она закрыла глаза и сделала то, что делала всегда, – начала представлять себе Ника.
Нет! Так нельзя! Она заставила себя открыть глаза. Это несправедливо по отношению к Полу, к их браку, к ней самой, в конце концов. Больше этого не будет.
– Погладь меня, Пол.
Он вытянул руку и опустил ладонь между ее ног. Ах ты, господи, вот неумеха…
– Нет. – Дейдра взяла его руку и направила. – Вот так.
Его пальцы касались ее то слишком грубо, то так легко, что она почти ничего не чувствовала.
Но должно же, должно получиться! Что делать? Если она разозлится или будет нетерпеливой, станет только хуже. Одно ясно: больше она не желает лежать рядом с собственным мужем и при этом далеко от него, в воображаемом мире, не желает получать удовольствие со всем не от того, что происходит в постели.
В голове мелькнуло смутное воспоминание.
– Знаю!
Куда же она это засунула? В укромное место, чтобы не нашли близнецы и случайно не наткнулся Пол. Молодец! Отличное место! Они точно никогда не найдут. Самой бы отыскать. В ящике с бельем нет, под ночными рубашками нет, под колготками нет, в старинной деревянной шкатулке, где лежат паспорта, тоже нет… Ага! Вот где! Лежит себе спокойненько под шелковым бельем, которое она надевала на свадьбу и с тех пор больше никогда. Давнишний подарок Лизы – «маленький дружок». Умница Лиза не забыла снабдить его батарейкой, и, разумеется, самой долгоиграющей. Дейдра повернула рычажок, и «дружок», ожив, застрекотал.
– Что это такое? – с кровати спросил Пол.
Дейдра с улыбкой показала машинку.
– Что же это?
– Не волнуйся. – Дейдра стянула через голову майку, стащила трусики и забралась на кровать. – Увидишь, нам обоим понравится.
28. Лиза
Лиза растянулась на одеяле, подставив лицо лучам горячего солнца. Наконец-то лето. На верное, следовало бы позаботиться о солнцезащитных средствах, но по непонятным причинам она чувствовала себя совершенно неуязвимой. Она пережила рак матки и рак печени – поправка: маточный рак печени, как ни странно это звучит, особенно учитывая, что у нее вообще больше нет матки, – и теперь полагала, что уж рак кожи ей точно не грозит. В следующем месяце она побеспокоится о защите от солнца. В следующем месяце она обо всем побеспокоится. А сейчас хочется просто расслабиться.
Где-то во дворе жужжала косилка Томми. На то время, что она была в больнице, и потом, когда несколько недель приходила в себя дома, попутно проходя курс химиотерапии, Томми взял отпуск и с утра до ночи ухаживал за женой и детьми, выполнял самое необходимое по дому. А двор запустил. В конце концов, явился Пол и скосил густую весеннюю поросль. Однако через две недели трава снова была детям по колено. Сад заполонили сорняки. Но сегодня утром Томми наконец нашел время и привел лужайку в божеский вид. Коротенькая жесткая стерня щекотала Лизе спину даже сквозь рубашку и одеяло. Сейчас Томми возился с травой вдоль подъездной дорожки и, без сомнения, блаженствовал.
С закрытыми глазами Лиза прислушивалась к детской болтовне неподалеку. Они притащили краски и огромные листы бумаги. Томми разрешил им надеть купальники.
– Когда закончат рисовать, побегают под разбрызгивателем и снова будут чистыми, – объяснил он.
Именно так всегда рассуждала ее мать. Лизу такое легкомыслие неизменно доводило до белого каления, но в теперешнем размягченном состоянии она только улыбнулась.
На лицо упала тень. Облако? Нет, не похоже. Лиза приоткрыла глаза. Над ней стоял и пыхтел Генри. В руке он держал длинную тонкую кисточку, с ее кончика угрожающе свисала капля красной краски. Помедлив, капля шлепнулась Лизе на щеку.
– Ничего страшного, – поспешила сказать Лиза, надеясь сразу пресечь возможные слезы Генри.
Он снова запыхтел, продолжая пристально ее разглядывать.
– Тебе что-то нужно, милый?
Он зашептал, но так тихо, что пришлось переспросить.
– Я сказал – можно мне покрасить твою голову?
Что? Потребовалось некоторое время, что бы до нее дошло. Простая, по сути, просьба, но как-то не рассчитываешь услышать ничего подобного, а потому сразу и не сообразишь, о чем речь. Покрасить? Ее голову? Она подняла руку к голове. Вот оно что: косынка, которой она по-пиратски повязала свой лысый череп, свалилась. Ну, разумеется. Кто сможет устоять перед таким холстом! Кто, имея под рукой краски и кисти, не испытает искушения раскрасить его? А почему бы нет? Хуже, чем сейчас, все равно выглядеть невозможно.
– Конечно, дорогой. – Лиза села, чтобы сыну было удобней. – Уверена, ты сделаешь меня очень красивой.
Очень медленно он наклонился к самому ее уху:
– Значит, можно?
– Да! – рассмеялась она. – Можно!
– Она сказала – можно! – радостно закричал Генри братьям и сестре, которые, очевидно, ожидали решения.
Только недавно Лиза осознала: Генри казался самым застенчивым и впечатлительным из всей оравы, но на самом деле во многих случаях был и самым отважным. Именно ему остальные поручали трудные просьбы и решение спорных вопросов. Удивительное сочетание прямоты и обнаженных чувств делало его неотразимым ходатаем.
Вся четверка, хихикая, окружила ее с кистями наизготовку. Лиза почувствовала на макушке первый мазок – холодный, влажный и густой, как лосьон. Мягкие кисточки. Даже приятно. Она прикрыла глаза и отдалась новым ощущениям.
Было время – очень краткий период, – когда ее мать уже заболела, но еще никто не понимал, что она умирает. Тогда она воспринимала собственную болезнь как одну из возможностей получить удовольствие. Таково было ее жизненное кредо. Она лежала в кровати, обложенная подушками, а дети, с Лизой во главе, таскали ей шоколадное мороженое, массировали плечи и шею.
– М-м-м! – наслаждалась она. – Разве это не чудесно? Разве я не самая счастливая мать в мире?
При воспоминании об этом глаза под закры ыми веками обожгло слезами. Лиза редко позволяла себе вспоминать эту черту характера матери, – черту, которую обожала и по которой отчаянно тосковала. И раньше, и сейчас. Будь мама жива, Лиза, не колеблясь ни секунды, призналась бы ей во всем. Мама протянула бы к ней полные руки, Лиза забралась бы на ее пухлые колени и рассказывала, рассказывала о каждом своем ощущении, о каждом переживании. До тех пор, пока не стало бы ясно как божий день: это все чепуха; главное – здесь ее любят, здесь ей ничто не грозит.
– Мамочка, почему ты плачешь? – встревожился Генри.
Лиза вытерла щеки.
– Просто вспомнила свою маму.
Генри плюхнулся на траву рядом с ней, его мокрая кисточка оставила разводы на ее одежде.
– А кто была твоя мама?
– Ее звали Маргарет.
– Это меня так зовут! – закричала Дейзи. – Маргарет Мэри Рид, сокращенно – Дейзи.
– Так звали и мою маму, только ее называли Пегги, а не Дейзи. И фамилия у нее была не Рид, а Мэлоуни.
– Мэлоуни-пустякоуни! – захохотал Мэтти.
– Пустякоуни-чепухоуни! – подхватил Уилл.
– Прекратите, – одернул детей Томми. – Мама рассказывает что-то важное.
Он выключил косилку и с улыбкой сверху вниз смотрел на Лизу.
– Да! – Генри перебрался к ней на колени. – Рассказывай.
– Ладно… – начала Лиза, обнимая Генри и судорожно соображая, что бы такое им рассказать, чтобы они не испугались. – Она обожала мороженое. А еще она любила, когда мы все, вместе с моими сестрами и братом, устраивались на диванчике у окна и целый день ели мороженое и играли в разные игры.
– Совсем как ты, мамочка, – улыбнулся Генри.
Он видит ее такой? Она такой стала? Господи, что может быть приятнее!
– Да, как я.
Генри крепко обхватил ее обеими руками, и тут Томми спросил:
– Кто хочет под разбрызгиватель?
– Я! – завопила Дейзи и помчалась на середину лужайки.
Генри пулей сорвался с ее коленей и вместе с братьями бросился догонять сестру. Томми отвернул кран. Пронизанные солнцем струи воды взмыли в воздух. По траве кругами с визгом носились дети, а над ними плясали крошечные радуги.
Подошел и сел рядом Томми. Он смотрел куда-то выше ее лба и ухмылялся.
– Что такое? – спросила она.
Он поднял брови.
– Томми! В чем дело?
Он густо захохотал:
– Прости, но твоя голова…
– О господи! – Она быстро провела рукой по засохшей до состояния корки краске. – Я и забыла.
– Выглядит очень мило.
– Бесподобно, не сомневаюсь.
– Шикарно! – Он наклонился и поцеловал ее.
Врет, конечно. Но она ему благодарна за это. Даже если ее больше устроила бы правда, это не значит, что она не способна оценить ловкую увертку, искусную выдумку.
Он присел на одеяло, и она привалилась к нему, ощутила его надежную основательность.
– Как ты себя чувствуешь?
Она чуть было не выдала свое обычное «отлично», но сдержалась. Весь месяц она экспериментировала: раскрывала очередной маленький секрет и напряженно ждала реакции Томми.
И каждый раз было ясно: он не возненавидел ее, он не собирается бросить ее теперь, когда узнал правду. И с каждым разом желание отодвинуть занавес еще дальше становилось сильнее.
– Устала, – честно ответила Лиза. – Сидеть здесь на солнышке восхитительно, но из меня как будто стержень вынули. Эта неизвестность… Лечение закончено, а что потом?..
Курс химиотерапии позади, и врачи решили сделать перерыв – посмотреть, каковы будут результаты. Лучше ей станет или хуже.
– Теперь ты пойдешь на поправку.
Оптимист чистой воды. Таков Томми. В значительной степени это и привлекло ее к нему с самого начала. Оптимизм ей, безусловно, нужен. В определенной мере. Но только не в том случае, если под ним, как под сахарной глазурью, скрывают правду.
– Может быть, – сказала она. – Очень на это надеюсь.
Они сидели, окутанные солнечным теплом, а вокруг скакали дети. Что может быть естественнее, зауряднее, но бывало ли так раньше? Похоже, ни разу. Выходные, если погода была хорошая, обычно посвящались походам в парк или устройству новой дорожки в саду, барбекю на открытом воздухе или покраске сарая. И ни когда, никогда они не сидели на солнышке просто так, ничего не делая.
– Слушай-ка, а как твоя книга? – вдруг вспомнил Томми. – Пока я в отпуске, может, снова поработаешь над ней?
Лиза рассмеялась:
– Вряд ли я могу учить людей жить.
– Можешь, еще как можешь. Теперь ты знаешь о жизни даже больше, чем раньше.
Поначалу она было решила не придавать словам Томми значения, как очередной порции сахарной глазури, но потом подумала: а ведь правда. Только теперь, первый раз в жизни, она поняла: надо просто жить, просто любить мужа и детей, быть счастливой – или несчастной, если придется, – но не прятаться от живой жизни со всеми ее переживаниями за вихрем лихорадочной деятельности.
Да, теперь она знает гораздо больше, но, если дело дойдет до книги, слов потребуется совсем немного.
«Как жить. Вдохните. Выдохните. И будьте счастливы».
29. Анна
Анна сидела на металлическом диванчике-качалке на крыльце и ждала Дамиана. Попросила его зайти, поговорить о бракоразводном договоре. Клементину отослала к Дейдре поиграть с близняшками, а сама надела свободные штаны и широкую рубашку навыпуск – дабы скрыть новую округлость в фигуре. Допустить хоть какие-то подозрения с его стороны, прежде чем условия развода будут выработаны и все бумаги подписаны, никак нельзя. Перво-наперво надо сделать все, чтобы он никоим образом не смог заполучить Клементину. Позаботиться, чтобы он не зацапал новенького ребенка, можно и попозже. Под широкой рубашкой, кстати, очень удобно спрятать магнитофон, на который она запишет их разговор.
Его шаги Анна услышала за полквартала. Сколько лет этот звук наполнял ее предвкушением радости, сейчас же так ударил по нервам, что стоило огромного труда усидеть на диванчике. «Возьми себя в руки, – приказала она себе, – ты ко всему готова». Да, легко сказать. Анна вытерла о рубашку вспотевшие ладони.
Заметив ее, он даже не подумал улыбнуться. Просто поднялся на крыльцо и уселся напротив нее в плетеное кресло-качалку. Анна продолжала раскачиваться, предоставляя ему заговорить первым. (Кто бы знал, чего это ей стоило!)
– По телефону ты сказала, что готова все решить, – начал Дамиан.
Анна кивнула.
Он растянул губы в улыбке:
– Мои условия тебе известны: деньги за дом, сберегательный счет, ежемесячные выплаты.
– Алименты, – поправила Анна.
– Называй как хочешь, – зло бросил он.
Она сжала в руке подол рубашки и откашлялась.
– Видишь ли, дело в том, что никаких алиментов не будет. И сберегательного счета или денег за дом – тоже.
– То есть?
– Никаких денег нет. Я ушла с работы, Дамиан. Там все равно намечалось сокращение. Вероятно, я могла бы продержаться еще пару месяцев, предложить выкупить свои акции, но я сказала – нет. Я решила уйти сразу, Другой возможности может не представиться.
– Ничего не понимаю…
– Мой ресторан! – воскликнула Анна.
Как здорово! Еще веселее, чем она ожидала! У нее даже перестали потеть ладони.
– Ты всегда предпочитал забывать, что я хочу этим заняться. У нас выставили на продажу ресторан – «Клеопатру», то самое французско-египетское местечко, где мы однажды встречались на «ужине мамаш». Хозяева долго не протянули, и я поняла – его надо брать.
– Браво, – сухо отозвался Дамиан. – И что это меняет?
– Видишь ли, никаких алиментов быть не может, поскольку у меня нет постоянного дохода. И никаких сбережений тоже нет! Я все вложила в ресторан. Пенсионный фонд в том числе.
– От этого есть очень простое средство – я подам в суд.
– Разумеется. Ты вправе подать в суд, – согласилась Анна. – Не знаю, правда, насколько это тебе поможет, принимая во внимание все те деньги, что мы вбухивали в твои фильмы на протяжении многих лет. Только справедливо, что теперь я возьму на свое дело хотя бы одну десятую.
– Остается еще дом…
– А дом я, видишь ли, заложила. Нужны были деньги для покупки лицензии на продажу спиртного.
Ага! Удар попал прямо в цель. Анна не смогла сдержать улыбки.
– Тебе это кажется смешным? Посмотрим, как ты запоешь, когда я по суду получу опеку над Клементиной.
– Не думаю, что у тебя остались какие-нибудь основания для этого иска, – хладнокровно возразила Анна. – Я ведь теперь буду все время дома, а работать только по вечерам и к тому же прямо здесь, в Хоумвуде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30