Следовательно, роды затягиваются. – Доктор берет зеркало, в которое, по идее, я должна наблюдать, как рождается ребенок, и поправляет свою шевелюру. Я знаю мужиков такого типа. Наверняка он член «Клуба налетанных миль» – когда летает один. Вокруг него толпятся студентки с наштукатуренными мордашками. В кармане одной из них, той, которая ближе всех ко мне, шуршит пакетик с конфетами, как живое существо. – Наиболее частой причиной гипертонуса является, естественно… Кто знает?.. – Если бы здесь был Алекс, он бы вышвырнул их отсюда. – …Страх. Верно. А теперь пройдем дальше и посмотрим на миссис Синг.
– Ей страшно, – якобы из лучших побуждений заявляет Иоланда, обращаясь к спине доктора, – потому что ее бросил мужчина.
– Ради Бога, Иоланда. – Я так долго молчала, что забыла звук собственного голоса. Проклятье, звучит так, будто я нуждаюсь в социальной защите!
Но мне действительно страшно. Я напугана до смерти. Правда заключается в том, что я не хочу быть матерью. Я не хочу превращаться в круглосуточную службу по доставке еды – «Обеды на колесах». Мои мозги скукожатся. От избытка бесполезной информации о температуре молока в бутылке и о режущихся зубах на них появятся растяжки. А еще я выяснила, что строение моего организма отличается от обычного. Я даже не догадывалась о существовании этого органа: железы вины. Я постоянно думаю о шампанском, выпитом до того, как стало известно о беременности. И о виски, выпитом для успокоения нервов уже после того, как все стало ясно. Малыш родится с умственными отклонениями. Или еще хуже. Будет водить грузовичок с блокираторами.
– Не нравится мне это, – кудахчет акушерка, сморщившись от беспокойства. – Оставайтесь с ней. – Я слышу, как ее резиновые подошвы тревожно скрипят о серый линолеум.
– Скажите Алексу, – я делаю вдох между стонами и пытаюсь найти более прохладное место на этой промокшей от пота погремушке, – что, если случится что-то плохое, я подам на него в суд.
Иоланда поправляет на носу красные очки.
– Успокойтесь, ничего плохого не случится. Я здесь. – Почему-то эта информация успокоения мне не приносит. – Кроме того, вас уже обследовали на аномалии. – Она все еще разговаривает со мной тоном учительницы младших классов. – Обследование может выявить более двухсот патологий. Волноваться не о чем.
Меня так и подмывает возразить ей: обследование не может определить, будет ли ребенок подбирать за собой грязные банные полотенца. Станет ли грубым. Не случится ли так, что однажды я подниму глаза и увижу его на середине лестницы с няней в зубах. А вдруг носы, глаза и пальцы других детей с игровой площадки превратятся в его любимое лакомство? Оно не может определить, появится ли в его организме гормон ненависти к родителям, как это произошло со мной в тринадцать лет. Меня охватывает ярость. Где этот чертов ублюдок? Ведь именно он втравил меня во все это. Он был рядом, когда запускал ребенка в меня, и должен быть здесь, когда тот выбирается наружу.
Я слышу, как с громким чмоком открывается дверь. Мое сердце пускается в стремительное фанданго. Зубы начинают стучать, как кастаньеты. В голову лезет полная нелепица: я вспоминаю, что у меня кончилась помада. Преодолевая слабость, я приподнимаюсь на локтях. Это акушерка. Меня охватывает безграничное отчаяние. Он так и не пришел!
В палату влетает врач. За ним торопятся студентки, наэлектризованные и взволнованные. Меня кладут на кровать. Я слышу похоронный стук больничной тележки. Мой живот опять чем-то мажут, затем ставят на него серые присоски. Самодовольно поблескивают на тележке инструменты. Голоса то затихают, то звучат громче, как при международном звонке.
– Сердцебиение плода замедленное. Обвитие пуповиной. Головка еще в малом тазу.
– Внутриутробный дистресс при не полностью открывшейся шейке, – доносится до меня пронзительный шепот врача, объясняющего ситуацию студенткам, – почти всегда означает кесарево сечение. – Ага, быстренько рассечь и вытащить – обычная процедура. Неудивительно, что эту больницу прозвали Кесаревым дворцом. А потом он отправится играть в гольф. Я чувствую, как игла впивается мне в руку. По трубке поднимается розовато-лиловый червяк моей крови. Палату заполняет острый запах пропотевших от напряжения подмышек. Врачи мрачно совещаются о чем-то, с умным видом покачивая головами.
Я ищу взглядом Ио-Ио. Она то и дело с недоверием поглядывает на монитор.
– Со всеми этими машинами и операциями мы все равно стоим на пятнадцатом месте по детской смертности. Вам это известно?
В палате воцаряется тишина. Моя кожа натянута, как барабан. Но сердцебиения плода не слышно.
Лицо акушерки хмуро и решительно.
– Доктор? – настаивает она.
– Подключите аппарат. – В его словах звучит свинцовая категоричность. Люк подводной лодки задраивается, и никто не знает, что ты осталась на палубе. – Звоните в операционную.
Мне кажется, что меня готовят к жертвоприношению. Ужас парализует мои легкие. Мне хочется кричать. Я хочу знать, что происходит. Но у меня во рту кубик льда.
Аппарат начинает гудеть. Из него, как из треснутого барабана, доносится глухой стук. Врач обследует меня.
– Плод перевернулся.
Студентки, тут же потеряв интерес, отходят от кровати. В своих белоснежных больничных халатах они похожи на вереницу огромных унылых айсбергов. Одна из них пускает по рукам пакетик с ирисками, и все начинают уныло сосать их. Палата пустеет, а я остаюсь, опустошенная, изможденная.
Я лежу на боку и смотрю на противоположную стену. Там нарисован доберман с двумя дохлыми тетеревами в зубах. Как будто себя в зеркале увидела. Я напоминаю себе красноглазую подопытную крысу, истерзанную, помешанную, опутанную проводами. Мне прощупывают спину.
– У вас были некоторые осложнения, милочка, они истощили ваши силы, – ласково воркует акушерка.
Пока анестезиолог готовит набор для эпидуральной анестезии, Иоланда напевает «Шенандоа». Неожиданно на ее недовольном лице отражается тревога.
– Ну и игла! Для кого она? Для лошадей? Между прочим, у некоторых женщин после эпидуральной анестезии нарушается чувствительность в нижней части тела и работа ног не восстанавливается.
– Такое бывает крайне редко, – заверяет ее сестра. – Да, для некоторых эта операция немного болезненна. – Это все равно что назвать Саддама Хусейна «немного» дьявольским. Сквозь свой крик я слышу, как Иоланда бубнит о том, что знания и четкое следование указаниям превращают процесс родов из пугающего в приятный. От ее голоса, острого, как скальпель, мозги немеют сильнее, чем от въевшегося мотивчика. Боль начинает ослабевать. Воздух в палате становится прозрачным. Я свободно падаю в сон. Облегчение, как земля, летит мне навстречу.
Женский день
Жизнь в Англии напоминала Мэдди пребывание в варварском племени, затерянном среди пампасов. Неписаный этикет и экзотичные ритуалы сбивали ее с толку. Наверное, точно так же чувствовал себя капитан Кук, когда аборигены привязывали кокосы к своим пенисам. Если бы все бегали голышом, она бы, возможно, подружилась с местным населением. Как бы надменно ни держались англичане, под дорогими трусами у них те же морщины, складки, ямки и прыщи.
Мэдди и Джиллиан возлежали на пластиковых шезлонгах. Облаченные в тоги из купальных полотенец, они напоминали римских наложниц. Вокруг них, углубившись в Джекки Коллинз или Джилли Купер, лежали обнаженные дамы. Сцена вполне подходила для средиземноморского пляжа. Только это был не пляж. И солнце, под которым они нежились, было мощностью в восемьдесят ватт. Роль песка исполнял линолеум, а фона – угрюмо-серые стены Порстерских бань. Сегодня был женский день. Джиллиан уже успела посетить сауну и собиралась в косметический кабинет, а в перерыве пила чай и изучала распечатку счета по карточке VISA. К настоящему моменту она дошла до третьей страницы.
– Что, во имя Господа, за магазин такой – «Йокел-Окел»? Как они насчитали мне двести сорок семь фунтов? Эх, надо бы мне завести общий банковский счет с кем-нибудь богатеньким. И поскорее.
– А что с Майло? Он водил тебя в ресторан?
– Нет. – Джиллиан смяла счет и швырнула его через обнаженное плечо. – «Супы Сэлли Энн» был закрыт.
Мэдди рассмеялась.
– Разве ты не говорила, что он при деньгах?
– Говорила. Но он скуп, как кобель, метящий кусты. Он заставил водителя ездить кругами, пока не нашел счетчик, на котором еще осталось оплаченное время.
– Как Монтгомери. Зато мы знаем, как кончают эти скуполионеры. – Официантка наполнила их чашки теплой коричневатой жидкостью и удалилась на рыхлых, как чеддер, ногах. – Уж лучше бы ты тратила свою неуемную энергию на карьеру, чем на этих мутантов в штанах.
Джиллиан в ужасе отшатнулась.
– Деловая женщина, моя дорогая Мэдлин, страдает от сердечных приступов и облысения.
– Тебе известно, что ты напоминаешь атавизм из романа Джейн Остин? К твоему сведению, сейчас конец двадцатого века. Женщина должна твердо стоять на обеих шпильках от Мод Фризон.
– Меня воспитывали с мыслью о том, что я унаследую кучу денег и удачно выйду замуж. Больше я ничему не обучена. – Без макияжа Джиллиан выглядела значительно старше. Под безжалостным светом ламп и с близкого расстояния Мэдди видела шрамы от пластической операции. Джиллиан являлась последовательницей Пикассо. Ее вполне можно было назвать приверженцем кубизма. То, что раньше было внутренней поверхностью бедра, теперь стало верхней частью груди. То, что находилось под коленками, теперь переместилось на шею. Если вставить ее в рамку, она потянет на миллионы. – Кроме того, – продолжала она, – если бы Господь не предписал нам охотиться на мужчин, он бы не дал нам «Вандер Бра».
– Да ладно тебе. Ты умна и привлекательна. Что ты умеешь? Давай отталкиваться от этого. Что у тебя получается лучше всего?
Джиллиан сплела пальцы и закинула руки за голову. Она размышляла долго и напряженно.
– Итак, я отличаюсь тем, что всегда поднимаю категорию своего билета до первого класса. Умение пить шампанское – тоже достоинство, а также загорать без следов от бретелек и при этом не заниматься феллацией.
Мэдди посмотрела на нее с насмешливым укором.
– Ты чертовски коварна и изобретательна. У меня есть для тебя отличная работа, подруга. Политика.
– Гм, забавно, что ты заговорила об этом. В последнее время я довольно много времени провожу в окрестностях Палаты лордов. Тебе это известно? Там образовался своего рода поселок для престарелых.
– Доказательство тому, что жизнь после смерти существует.
– Вот именно. Что касается смерти, дорогуша, то о ней я и думаю. Из-за этого магазина – как его там? «Йокел-Окел» – мне придется выйти за какого-нибудь денежного старикашку, а потом прикокнуть его. Это одна из цивилизованных особенностей жизни в Англии. Предменструальный синдром является оправдывающим обстоятельством при убийстве.
– О да! А что, если они докажут, что убийство произошло не перед месячными?
– Тогда я буду настаивать на раннем предменструальном синдроме. – Джиллиан расцепила руки. – Или на постменструальном синдроме, тянущемся с прошлого месяца. Или…
– Не знала, что ты такая геронтофилка. – За время общения с Алексом словарный запас Мэдди заразился гигантизмом.
– До мозга костей. – Джиллиан допила чай и оставила на блюдечке щедрые чаевые для официантки. – Только я останавливаюсь на этой стороне могилы.
Мэдди завязала полотенце на талии и сунула ноги в пластмассовые шлепанцы.
– А как ты это определишь, если дело касается джентльменов высшего класса?
* * *
Вторая часть процесса обретения красоты состояла в том, чтобы лежать обмазанной чем-то, похожим на гвакамоле, и завернутой в фольгу и обливаться потом в парной. Главная по косметике сообщила им, что это – «антицеллюлитная терапия на морских водорослях» и что с потом выводятся токсины.
– Кстати, о птичках, – заговорила Джиллиан, поворачиваясь к Мэдди и глядя на нее поверх очков «Рей-Бэн», – как Алекс?
Мэдди боялась этого вопроса.
– Ну, – ушла она от темы, – и как же тебе это удается?
– Что?
– Не заниматься феллацией?
– О, наши мамы так много скрыли от нас.
– Например?
– Например, тот факт, что в тридцать пять у тебя вдруг начинают расти волосы на подбородке. Видишь? – Она наклонилась вперед. – И что вкус спермы зависит от питания джентльмена. Или что она жжется, если попадет в глаз.
Мэдди энергично затрясла головой.
– Джил, что ты делала со спермой в глазу?
– Глотала. Эта часть нравится мне меньше всего. В стратегический момент я просто притворяюсь, будто у меня свело ногу. Но иногда я исполняю этот маневр недостаточно быстро.
Погруженное в полумрак помещение огласил веселый смех.
– Когда я впервые ощутила во рту сперму, – вмешалась лежавшая рядом женщина, – меня вырвало. Мой приятель свалился с небес прямо в ад. Хуже другое. Я перед этим съела карри.
– Надо это прекратить раз и навсегда, – предложила Джиллиан. – От этого вокруг губ появляются растяжки. Он такой огромный, что не помещается у меня во рту.
Все женщины, тоже намазанные гвакамоле и обернутые фольгой, с завистью уставились на Джиллиан.
– Мне нужно его имя и номер телефона, немедленно, – потребовала Мэдди.
– Отлично, – сказала Джиллиан, когда смех стих. – Значит, ты согласна прекратить эту бесперспективную авантюру с Тем Самым Мужчиной? – Попытка Мэдди уйти от больной темы провалилась. – Посмотри фактам в лицо. Его никогда нет рядом. Он женат. Он…
– Остроумный, талантливый и делает лучший куннилинг, причем не простой, а душем. – Тюрбан Джиллиан съехал на лоб и сбил солнечные очки с ее породистого носа, оставив на гвакамоле белый след. – Плюс он любит меня. – Джиллиан презрительно фыркнула. – Он действительно любит меня, – настаивала Мэдди.
– Я бы поверила тебе, дорогая, если бы увидела хоть какой-нибудь явный признак.
– Например?
– Ну, не знаю. Огромная до неприличия сумма, положенная на твой счет, вполне подойдет.
– А если он разойдется с женой, ты поверишь? Он сегодня ей сообщит об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33