Только на этой неделе, когда я столкнулась с Марджори Лейн, мне стало известно об этом. Марджори не могла удержаться, чтобы не высказаться по поводу отъезда Тома: «Как жаль, правда, Элли? А мы так надеялись… Надеюсь, что ты не очень огорчена?»
Именно она посоветовала братьям Манак – целое поколение их родственников принадлежало к числу честных контрабандистов – не спускать глаз с Тома, и это именно она или же сестра ее мужа, Роберта Лейна, пустила слух, будто его прислала таможенная и налоговая служба. Это отчасти объясняет, почему Том всякий раз натыкался на стену молчания, когда пытался поговорить с местными жителями. Но суть не только в этом. Очень многое зависело от его собственного поведения. Если ты хочешь, чтобы люди открылись тебе, надо сначала открыться самому. А он такой скрытный человек – как рак-отшельник. И когда в ответ на самые невинные вопросы – где он родился или откуда приехал – Том замыкался, то и они тоже, в свою очередь, закрывали створки раковины. Неужели он этого не заметил?
Отец мог бы ему все рассказать про Люси, если бы Том спросил у него. И я тоже – ведь это события не столь давнего прошлого. Все считали Люси, как и Бена, незаконнорожденной дочерью Лайонела, хотя я не уверена, что это правда. Половина жителей Керрита уверяют, что они его потомки. С раннего детства Люси болела, ее часто лихорадило, она плохо росла. В семь лет ее отправили жить к тетушке, откуда она сбежала и вернулась сюда, к брату. А утонула в девять лет – через несколько месяцев после того, как повстречалась Ребекке.
Она соскользнула со скалы, когда собирала ракушки. Это была ее страсть. И все они – разбросанные в большом количестве на берегу – стали маленькими надгробными памятниками бедной девочке. Но похоронили ее в церковном дворе Мэндерли. Надгробный камень зарос мхом, и прочесть ее имя почти невозможно. Я привела Тома к надгробию, но, если бы он попросил, могла бы сделать это значительно раньше. Я бы могла помочь ему сложить фрагменты загадочной картинки намного быстрее, обратись он ко мне за помощью.
Неужели мои свидетельские показания не вызывают ни малейшего доверия?
Но я объясняю его поведение только тем, что я существо женского пола, а Тому очень трудно разговаривать с женщинами. Ему кажется, что они иррациональны и слишком доверяются интуиции. А для него чувства не значат ничего. Он не вслушивался в то, что я ему говорила, как не вслушивался в рассказы Джоселин и Элинор. А ему следовало бы. Более того, я даже не уверена, что он по-настоящему прислушался к словам Ребекки. В этом смысле Том, несмотря на ученую степень, невежда, как и многие мужчины. Он не замечал очевидных вещей. Да, женщины любят сплетничать, распускают слухи, передают всевозможные россказни. Но однажды я дам ему совет: будь внимательнее – именно женщины лучше всего умеют хранить секреты.
Рядом с домиком я заметила следы костра, кто-то жег ветви деревьев и высушенные солнцем коряги. Кончиком туфли я коснулась еще теплой золы и ощутила едва уловимый запах гари. Баркер потрусил в тень возле дома и лег. Я открыла дверь. Внутри после залитого солнцем берега было темно и прохладно. И странное ощущение опасности – почти такое же, как неделю назад на Тайт-стрит, – вдруг охватило меня.
После визита Тома здесь все изменилось. Братья Манак успели перегрузить свои запасы ликера и переправить их в надежное место, но таможенники и налоговая полиция обыскали все укромные уголки, которые можно было приспособить под складские помещения. В том числе и этот домик. Они, конечно, ничего не нашли. Но Джоселин и Элинор слышали, что агентам по недвижимости, которые отвечали за Мэндерли, выразили недовольство: их обязали повесить замки. Так что вскоре сюда нельзя будет беспрепятственно войти. Я успела вовремя. Кое-какие работы уже начались, как я смогла заметить, когда мои глаза привыкли к темноте. Но я надеялась, что они еще не закончились и я смогу найти то, что принадлежало Ребекке.
Полуразвалившаяся мебель, которую мне описал Том, уже исчезла, наверное, ее сожгли на берегу в костре. Дверь, что вела в пристройку, где лежало снаряжение для яхты, сняли с петель. Жаль, что я не взяла фонарика. Но и в полумраке я сумела разглядеть, что там тоже ничего не осталось. Шагнув вперед, я наткнулась на липкую паутину и тотчас отступила назад.
И снова оказалась в той комнате, где Ребекка писала свои записки. Везде лежал слой пыли и копоти от камина. Сердце мое взволнованно забилось. Я была уверена, что стояла на том самом месте, где стояла Ребекка, когда ее убили. И почти зримо увидела, как это случилось, словно сама Ребекка описала все в подробностях.
Она сама вынудила Максима убить ее – такой способ самоубийства выбрала Ребекка. В записках ее не один раз появлялась фраза, что только она могла бы заставить мужа пойти на такое. И я поверила ей. При желании Ребекка умела очень больно задеть человека. Поцеловал ли он ее перед тем, как убил? Сумела ли она убедить его, что, только убив, он завладеет ею навсегда? Закрыв глаза, я представила эту трагическую сцену и невольно вздрогнула.
Ребекка была уверена, что Максим тоже умрет. Она бы не позволила ему ускользнуть, не потерпела, чтобы он снова женился, привел в Мэндерли другую женщину, которая родила бы ему наследника. Нет, никогда. Она надеялась, что Максим застрелится или зачахнет от горя. Она надеялась увлечь его за собой в мир иной. И добилась своего.
Мэндерли остался без наследника, дом лежит в развалинах. И хотя Максим пытался устроить свою жизнь и уехал из Мэндерли со второй женой, все равно смерть настигла его. Назвать ее несчастным случаем нельзя в такой же мере, как и смерть Ребекки. Она с того света продолжала охотиться за ним. Машина врезалась в железные ворота Мэндерли в тот момент, когда ей – через столько лет – удалось окончательно соблазнить его, и они наконец воссоединились, чтобы не разлучаться никогда.
Но как Максим убил ее: зарезал, задушил, ударил или выстрелил в нее из револьвера, который она при их первой встрече так внимательно рассматривала? И каким образом ей удалось вынудить его нажать на курок? Начала говорить про своих любовников? Или заявила, что беременна от другого? Что владельцем Мэндерли станет тот, в чьих жилах течет чужая кровь? Неужели Максим выстрелил после того, как узнал, что она вынашивает ребенка?! Тогда это действительно страшный грех. Ребекка права: если какое действие заслуживает кары, так именно это.
Волны снова глухо ударились о стены домика. Мне стало не по себе, словно я так же отчетливо ощутила такую же волну некогда совершенного зла. Но уверенность, что я нахожусь на расстоянии вытянутой руки от правильного ответа, отступила. Вряд ли моя догадка так уж верна. В лучшем случае – еще одна версия. Стоит ли кому-нибудь рассказывать о ней? У отца, считавшего Ребекку безвинной жертвой, это могло вызвать недовольство или обиду, а у Тома – насмешку.
Том убежден, что она покончила жизнь самоубийством, выстрелив в себя из револьвера Максима, и оставила записку Фейвелу, чтобы он приехал и вызвал полицию.
Такое впечатление, что Том не слышал, о чем говорила сама Ребекка. Ему казалось, что текст нуждается в перепроверке, которая устранит противоречия. Именно для этого он отправился со своим другом в Бретань.
Стоя в центре комнаты, я постаралась отогнать мысли об отце и Томе Галбрайте; что мужчины понимают в любви к семейному очагу, в страстном желании иметь ребенка? Не внешние поступки, а внутренние мотивы – вот чему надо придавать значение. И в эту минуту я слышала голос Ребекки так явственно, словно это говорила я сама. И мне захотелось, чтобы она признала меня, чтобы знала, что все же не осталась без наследника. И этим наследником становилась я – Элли. И сегодня она должна была сказать мне что-то очень значимое.
Где ее последняя тетрадь? Она должна быть. Я чувствовала, что она непременно должна быть, с того самого момента, как прочла последние страницы ее записок. Ребекка не из тех людей, которые оставляют свои истории незавершенными. Она не стала бы хранить молчание. Где-то лежит третья тетрадь с ее последними, финальными фразами.
Отправляясь в Лондон, я надеялась найти ее там, но она могла оказаться где-нибудь еще – здесь, в домике на берегу. И, возможно, хранилась в тайнике все эти годы. Этим и объясняется то, что таинственная личность, которая выслала два первых дневника, не отправила третьего.
По словам Тома, он тщательно обыскал здесь все. Но я уже не раз убеждалась, насколько невнимательным он может быть. Вполне возможно, что он искал не там, где следовало бы. И не заметил того, что лежало прямо перед ним.
Во-первых, поскольку он не верил, что в домике может оказаться еще одна тетрадь. Том считал, что после встречи с врачом Ребекка думала только о смерти. И через несколько часов добилась желаемого.
Я смотрела на обветшавшие, пришедшие в негодность вещи, оставшиеся после Ребекки. Шкаф, про который упоминал Том, пока находился на прежнем месте. Треснувшее зеркало висело на одном гвозде, и в нем отражалось мое собственное лицо, разъятое на кусочки. На полу валялась одна из моделей корабля, сделанных Ребеккой. Остальные, по всей видимости, сожгли в костре. Я подняла уцелевшую и покачала ее на руках, как младенца.
В углу комнаты стояли заржавевший примус и металлический чайник без крышки. А рядом – большая картонная коробка, покрытая пылью, набитая газетными вырезками – слишком влажными, чтобы их можно было сжечь. Они успели покрыться плесенью. Там, внутри, лежала пустая чернильница и поломанные перья. Что некогда было исполнено жизни и смысла, превратилось в ненужный хлам.
Но за этой картонной коробкой пряталась другая, прислоненная к стене, металлическая прямоугольная коробка с округлыми краями, и сквозь ржавчину на ее поверхности все еще проступали остатки краски. Поистине, если хочешь спрятать что-то, используй обыденную, повседневную вещь.
Баркер встал, зашел следом за мной в домик и заскулил у самой двери. Я подняла жестяную коробку из-под печенья и без труда открыла ее. Внутри лежали четыре книги: Теннисон в истрепанной обложке, два тоненьких издания шекспировских пьес «Отелло» и «Ричард III», а также написанная моим дедушкой работа «История приходов окрестностей Керрита и Мэндерли. Прогулки по достопамятным местам».
Я прихватила все это вместе с деревянной моделью корабля, не испытав даже малейших угрызений совести, потому что тем самым спасла их от участи сгореть в костре. И принесла с собой в «Сосны». Сейчас, когда я пишу эти строки, они лежат на моем письменном столе. Несколько часов я провела, рассматривая свою добычу, потому что знала: они выведут меня куда надо. И сколько же сокровищ таилось внутри! Теперь у меня тоже есть свои талисманы.
Два маленьких томика Шекспира в сафьяновых переплетах относятся ко временам Маккендрика. Все они испещрены пометками, отмечены галочками, указаниями о вступлениях и выходах.
На томике Теннисона – почти совсем стертая выгравированная надпись на форзаце: «Моему любимому мужу от Изольды, 25 июля 1900 года». К этому моменту мать Ребекки находилась на шестом месяце беременности, а Девлин уже отправился в Южную Африку.
На книжке моего прадедушки тоже сохранилась надпись-посвящение, написанная рукой моего отца: «Ребекка, надеюсь, это заинтересует тебя. С наилучшими пожеланиями в день рождения 7 ноября 1929 года от Кромвеля, он же Артур Джулиан!»
И то, что скрывалось за нарочито бодрым тоном, заставило мое сердце сжаться. Бедный папа. Эту книгу не читали. Вся она покрылась бурыми влажными пятнами, но корешок ее явно ни разу не разгибали. Тем не менее, перелистывая страницы, я, к своему изумлению, обнаружила листок бумаги с эмблемой Мэндерли. На этой странице рукой Ребекки были выведены две колонки: имена мальчиков с левой стороны и девочек – справа. Этот листок она исписала в лондонской квартире после покупки детских вещей.
Имена шли в алфавитном порядке. «Мое будущее – в алфавитном порядке. И я положу его в отделение для бумаг». Среди двенадцати выбранных имен я обнаружила свое собственное – Эллен.
Уже полночь. Слышится неумолчный шум моря. Я заразилась манерой Ребекки думать и чувствовать и поэтому воспринимаю свое имя в этом списке как знак. Я приму его как принятие меня. Как подарок, которого я ждала. И тотчас без колебаний отказалась от мучительной для меня попытки написать Тому письмо – в этом способе есть нечто уклончивое и неестественное.
Повествование начнется с записок моего отца, а я опишу свое отношение к ним. И как же мне назвать их? Очень соблазнительно выглядит первое, что сразу просится на кончик пера: «История Элли», но вряд ли я воспользуюсь этим вариантом. Слишком претенциозно и напыщенно.
26
Начну с самого начала – начну с дождя. Роза всегда уверяла, что во время чтения возникает некая взаимосвязь между читающим и текстом произведения. И очень многое зависит от ума того, кто листает страницы книги. Если говорить обо мне, то, читая тетрадь Ребекки, я вошла в состояние, которое можно определить одним словом: восприимчивость.
Вручив их (нечитанные) Тому Галбрайту, я поехала в больницу к отцу с пижамой и бритвой. Доктор Латимер, закончив осмотр, заявил, что собирается задержать отца не просто на ночь, как он предполагал сначала, а на целую неделю, чтобы провести ряд обследований. Под дождем я отправилась домой – взволнованная и обеспокоенная. «Дворники» метались то влево, то вправо, как сумасшедшие, но переднее стекло оставалось мутным и расплывчатым. Фары высвечивали шоссе только метра на полтора-два, а дальше все скрывалось в туманном мраке.
Мне не давало покоя слово «неделя». Что оно означало на самом деле? Может быть, слишком серьезный и важный мистер Латимер таким образом просто попытался тихонько устранить меня. Он сказал: на время. Но разве вся наша жизнь не временное состояние – от рождения и до смерти? Вопрос, в сущности, только в том, насколько временное. Сколько осталось моему отцу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62