Но Боудинник счел себя ответственным за мое финансовое положение, хотя знал, что я в состоянии позаботиться о себе, но, с другой стороны, мог оказаться в зависимом положении… «Если так пойдет и дальше, то мой коллега протрет свои очки до дыр», – подумал я, догадываясь, что он намекает на возможную женитьбу. Поскольку я не поддержал эту тему, Боудинник вздохнул и решил, что перспектива, набросанная им, выглядит мрачновато, и тут же принялся восхвалять положительные стороны семейной жизни.
Сам он, конечно, не решился пойти на такой ответственный шаг, но вполне осознавал преимущества женатых людей.
– Огонь в камине, уют в доме, – перечислял он, продолжая полировать стекла, – домашняя еда, а рядом всегда твоя вторая половина.
А когда он добрался наконец до достоинств полковника Джулиана и его дочери, я догадался, кого мне наметили в невесты.
– Мы с Элли всего лишь хорошие друзья, – заверил я его. Но он, конечно, не поверил. А у меня не нашлось убедительных аргументов, чтобы развеять его заблуждение.
Единственное, что он принял, это напоминание о том, что наследство, полученное от тетушки Мэй, дает мне возможность вести достаточно обеспеченную жизнь. Это не было ложью во всех смыслах слова. И, кажется, он немного успокоился, что, впрочем, вряд ли избавит меня от дальнейших расспросов.
Но тут Боудинник принялся разбирать почту и наткнулся на письмо из Канады, присланное адвокатом, который вел дела от имени миссис де Уинтер. Письмо отвлекло Боудинника. Он обрадовался, прочитав короткое послание, и протянул его мне:
– Очень мило с ее стороны. Очень мило.
«Сэр!
Как мы поняли, работа над составлением описи и каталога документов семьи де Уинтер завершена. Наш клиент, миссис де Уинтер, просила нас выразить вам сердечную благодарность за то, что эти бумаги теперь будут находиться в вашем архиве в образцовом порядке.
Сердечно ваши…»
Письмо подписал один из совладельцев адвокатской конторы в Торонто, через которую шла переписка с миссис де Уинтер. Тон его не показался мне «милым». Я подшил письмо в папку, где лежали и другие письма этого самого адвоката, столь же скупые по содержанию, сколь и сухие по форме.
В самом начале – когда я только приступил к поискам – я написал миссис де Уинтер через эту фирму, которая напоминала мне Цербера перед входом в ад, и попросил у нее совета и помощи. Через два месяца я наконец получил долгожданный ответ, который состоял из двух строчек: «Миссис де Уинтер, – сухо уведомили они меня, – не желает обсуждать этот вопрос, и они будут признательны, если вы не станете больше беспокоить ее подобного рода посланиями».
Их ответ не удивил меня. Я догадывался, что вторая жена Максима могла знать всю подноготную смерти Ребекки, и, поскольку ее муж имел к ней непосредственное отношение, я не питал особенных надежд на то, что она охотно начнет помогать мне. «Наверное, следовало бы написать еще раз», – подумал я, закрывая папку, но не мог заставить себя снова взяться за перо, и мысль о том, что я не довел это дело до конца, долго тяготила меня.
Я закончил складывать оставшиеся бумаги и вещи и потом просмотрел по просьбе Боудинника фотографии, которые он подготовил для следующей выставки. И одновременно рассеянно слушал его рассказы о темных делах, которые проворачивали в этих местах контрабандисты, пока он вдруг не упомянул о ныне преуспевающем торговце нелегальными товарами – бывшем лакее, служившем в Мэндерли, Роберте Лейне и его жене – в девичестве Нэнси Манак. В ее семье испокон веку все занимались такого рода махинациями.
– Обращал ли ты когда-нибудь внимание на рыбацкую шхуну Манаков? – спросил он. – Ее нельзя не заметить, она бросается в глаза своей окраской – бирюзовый с алым. Капитан судна, точнее шкипер, – один из пяти братьев Нэнси. Молва утверждала, что строительство таможни и новые пошлины заметно снизят благосостояние семейства. Таможенники уже провели несколько рейдов, и контрабандистам все труднее находить уединенные бухточки и места для хранения незаконно ввезенных товаров.
Боудинник вздохнул, явно сожалея о том, что героическому периоду местного предпринимательства пришел конец.
Но он навел меня на мысль, что домик на берегу, даже сами руины особняка могли служить прекрасным местом для хранения нелегальных товаров. Но, с другой стороны, люди, которые перевозят и торгуют отравой под видом ликеров и вишневых настоек, вряд ли станут плести венки из азалий, только чтобы замести следы и отвести подозрение. Не похоже на них. И все же мысленно я подшил к делу и эти сведения, чтобы попытаться позже взвесить их. Прежде чем уйти, я спросил, не поможет ли мой коллега выяснить один вопрос: сохранился ли сейчас дом на набережной в Плимуте?
Боудинник обожал такого рода вопросы и тотчас принялся за дело. Он начал просматривать карты, газетные вырезки и указатели дорог. Кончилось тем, что ему хватило одного телефонного звонка своему старому другу в плимутский архив, чтобы дать мне исчерпывающий ответ: как и многие здания в городе, этот дом «Святая Агнесса» разбомбили при очередном налете немецкие летчики.
Я ожидал чего-то в этом роде. С другой стороны, еще менее вероятным мне представлялся вариант, что миссис Дэнверс вернется под отчий кров, почти столь же ничтожным, как и шанс, что она скрывается в квартире на Тайт-стрит. Ни тот, ни другой вариант пока не принес мне желаемого.
Дождь лил по-прежнему. Я пересек площадь и подошел к автобусной остановке, досадуя еще сильнее, что оставил свою машину в Кембридже. Расписание, висевшее на остановке, можно было считать фикцией. Теоретически автобус должен был прибыть через двадцать минут, но на практике он мог и уехать двадцать минут назад. Автобусная остановка находилась напротив полицейского участка, где вели расследование по делу о смерти Ребекки. И, стоя под проливным дождем – струйки уже начали стекать мне за ворот, – я вспоминал ту часть следственных материалов, которые касались второй миссис де Уинтер.
Процесс шел уже по накатанной версии до тех пор, пока вдруг не дошла очередь до свидетельских показаний судостроителя Джеймса Табба. Отстаивая свою профессиональную честь, он привел доказательства, что яхта затонула не потому, что буря бросила ее на рифы: на обшивке не нашлось такого рода пробоин. Яхта пошла ко дну, потому что кто-то открыл кингстоны и проделал отверстия в днище.
Максим де Уинтер затруднился дать ответы на вопросы, с которыми к нему обратились для разъяснения. Более того, они вызвали у него смятение, что видели все присутствовавшие в зале. В ту минуту его вторая жена упала в обморок. Все внимание переключилось на нее, и Максим де Уинтер получил время на то, чтобы прийти в себя и подготовиться к дальнейшему опросу. Обморок случился в столь нужный момент, что я нисколько не сомневался: она знала, что ее муж виноват, и пришла ему на помощь. Можно ли ее таким образом считать соучастницей или эта женщина – образец невинности, как считали многие обитатели Керрита?
Получив из Канады враждебный ответ на свой запрос, я с сожалением понял, что выяснить правду насчет ее будет так же трудно, как и выяснить правду о Ребекке. Глядя в ту сторону, откуда должен был подойти автобус, я не заметил, как возле меня остановилась машина и пожилая женщина махнула рукой, приглашая меня сесть. Это была Джоселин Бриггс, которая ездила в Лэньон к друзьям.
– Купила шляпу, – объяснила она, – да заодно набрала и массу всякой мелочи. – Пакеты и сумки в самом деле занимали все пространство на заднем сиденье. – Да вы промокли до нитки! До чего противная погода – я как раз собираюсь зайти выпить чашку кофе. Вы не присоединитесь ко мне? А потом мы подбросим вас до Керрита…
В первую секунду я собирался отказаться, но, когда сообразил, что под словом «мы» подразумевается Джеймс Табб, тотчас согласился.
Зальчик в «Голубом чайнике» был забит до отказа, поэтому мы прошли в заднюю половину кафе – пристройку, где народу оказалось поменьше, и сели за столик, покрытый кружевной скатертью. На окнах висели кружевные занавески, а на полках стояли чашки, блюдца и десертные тарелочки, расписанные букетиками роз. Престарелая официантка в кружевной наколке и фартучке принесла нам домашнее печенье и чашки с ароматным напитком. В этом уютном мирке я чувствовал себя, как иностранец за границей, но зато именно здесь Джоселин сообщила мне нечто такое, что заставило меня забыть и о неловкости, и обо всем на свете.
До того мне никогда не удавалось разговаривать только с одной из сестер. Обычно они встречали меня вдвоем. И вот сейчас я обнаружил, что Джоселин, когда строгая сестра постоянно не одергивала ее, способна на большую откровенность. К тому же она была более мягкосердной, это я всегда ощущал, и склонной сочувствовать другим. А сегодня я открыл и другие свойства ее характера: у нее было сильно развито чувство материнства.
Выпив кофе, она засыпала меня расспросами:
– А теперь, дорогой мой, признайтесь, чем вы огорчены и обеспокоены – это из-за полковника Джулиана или из-за дорогой Элли? Я уверена, что Артур поправится, он очень волевой человек… Элли сказала, что обследование, которое он должен сегодня пройти, всего лишь рутинная процедура – так положено делать, и ничего более…
Она помолчала, но я понимал, что она не удовлетворена объяснением, которое сама дала за меня.
– Как печально, – с рассеянным видом продолжила она все тем же теплым тоном. – Элли такая сильная натура. И очень самоотверженная. К сожалению, отец – человек сложный и трудный в общении. С ним очень непросто, думаю, что вы и сами успели это заметить. Но его беспокоит ее будущее, конечно, так же, как и нас. Что произойдет, когда он умрет? Ведь мы должны быть реалистами и понимать: рано или поздно это все же случится – мы все там будем.
Она негромко вздохнула и покачала головой:
– Видите ли, если что-то случится с Артуром, что делать бедной Элли? Жить одной в таком большом доме? Скорее всего, «Сосны» придется продать – и на его месте выстроят какое-нибудь современное здание. Я говорила Элинор: «Надеюсь, мы не доживем до этого момента и не увидим перемен». – Она похлопала меня по руке. – Будем надеяться, что это случится не столь скоро. Расскажите мне про вашу поездку в Лондон, что там вас так огорчило?
Немного помедлив, я, непонятно по каким причинам, быть может, под влиянием симпатии и мягкости, или давней моей приязни к ней, или общей атмосферы благожелательности, царившей в кафе, выложил все. Я был намного откровеннее, чем до сих пор, и даже объяснил, почему так упорно занимаюсь этими поисками, почему они так задевают меня, как значимы для моего самоощущения и о том разочаровании, которое я испытал уже не раз, упираясь в тупик. Я не рассказал всего, но Джоселин многое угадала. Она слушала предельно внимательно и ни разу не перебила меня.
А когда мое сбивчивое эмоциональное повествование подошло к концу, Джоселин вздохнула:
– Мы с Элинор с самого начала догадывались, как много это значит для вас и что это такое – попытка воскресить мертвых, расспрашивая о прошлом. Мы отчасти пережили нечто подобное с Элинор, когда попробовали восстановить собственную семейную хронику: в семье многое скрывают друг от друга, и не всегда возможно добиться правды. Вам подсовывают мифы и легенды, которые вы слышали в детстве и поверили им, а потом… Впрочем, это не имеет значения.
Она отвернулась, и я подумал: интересно, о ком она пыталась навести справки в своей семье. «Воскрешение мертвых», как она верно сказала, – вот чем я занимался все это время.
– Даже если вы найдете миссис Дэнверс, – продолжала Джоселин, – что вам это даст? Конечно, у нее еще могут оставаться какие-то вещи, принадлежавшие когда-то Ребекке, но я не уверена, что разговор с ней поможет вам. Эдит всегда отличалась странностями. Моя сестра относилась к ней, как к своего рода вампиру, поскольку Эдит никогда не жила своей собственной жизнью и словно бы подпитывалась энергией Ребекки. Для нее существовала одна тема для разговора – Ребекка. Говоря о ней, она переживала неестественное воодушевление, словно наркоман, получивший свою дозу. Только в такие минут она оживлялась… Правда, надо сказать, Эдит Дэнверс с детства отличалась странностями.
Слова ее поразили меня как гром среди ясного неба. Ни в ее словах, ни в словах ее сестры никогда не проскальзывал даже намек на то, что они знали Эдит Дэнверс до ее приезда в Мэндерли.
– С детства? – невольно повторил я следом за ней.
– Да, ведь она начинала служить у нас. Поступила одной из горничных к маме. Мы тогда жили в «Сант-Винноуз», – запнувшись, продолжила Джоселин. – Но задержалась у нас недолго, маме она чем-то не приглянулась, да и остальная прислуга не ладила с ней. Эдит исполнилось лет шестнадцать или пятнадцать, она была ненамного старше Элинор. И мама взяла ее, так сказать, на пробу, поскольку любила ее мать.
– Она знала мать Эдит? Миллисент Дэнверс?
– Конечно, и очень хорошо. Миллисент служила у нас долгое время и ушла только после того, как вышла замуж – она уже была в годах – и переехала в свой дом, который после смерти мужа стала сдавать приезжим. А до того как обзавелась своей семьей, служила у нас няней и даже ухаживала за моей мамой: старшей из сестер Гренвил. Кроме моей мамы, Евангелины, была еще бедная Вирджиния, которая вышла замуж за Лайонела де Уинтера и очень рано умерла, а еще младшая – Изольда. Сестры славились своей красотой. И есть даже известная картина художника Сарджента, на которой изображены они все вместе. Картина называлась «Три грации». Она висела в Мэндерли и очень нравилась Максиму. Благодаря Сардженту остался лишь один портрет его матери, вместе с сестрами. Ребекка тоже, помнится, восхищалась им. Как жаль, что он сгорел. – Джоселин горестно покачала головой. – Таким образом, Миллисент вырастила всех сестер, моя мать обожала ее. И продолжала поддерживать связь со своей няней, оставалась в курсе всех ее дел после того, как та вышла замуж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62