Чем же я занималась эти семь лет, что жила в доме отца? Отвечу тебе, хотя это не так уж интересно: он научил меня играть в карты – я до сих пор играю как профессионал. Никогда не садись со мной за покер. Я чувствую пальцами все шероховатости поверхности и сразу могу угадать, какая карта тебе выпала.
Он рассказывал мне про шахты – это узкие длинные ходы, в которые человек заползает, как червяк, и лежит на животе, потому что не может повернуться. Время от времени эти ходы с деревянными подпорками не выдерживают тяжести и обрушиваются, погребая заживо тех, кто оказывается внутри. Почему-то мне казалось, что под землей очень холодно, но там стоит удушающая жара – как в печке. Рядом с золотыми жилами селятся особые бактерии, они там кишмя кишат, – через слюну проникают в тело человека, селятся в кишечнике, в легких, проделывают ходы в сердце и размножаются в аорте. Если случайно поранишься под землей, рана загноится и будет гноиться годами, уверял меня отец. Иной раз ее вообще нельзя залечить, как бы ты ни ухаживал за ней, как бы часто ни менял повязку и сколько бы лекарств ни заглатывал.
Интересно? Это мое послание тебе. Послание в запечатанной бутылке. Брось его в море и жди, в каком месте его прибьет к берегу, отец.
Но хватит о Девлине. Слишком значительная фигура, мое перо не в силах описать, обрисовать его целиком, и он не уместится на страницах тетради. Он не всегда выступал таким глупым фигляром, точно так же, как и Маккендрик. Иной раз он претендовал на роль Просперо, а в другой раз – Марка Антония. У моего отца Девлина было сердце льва, и он сражался до конца. Но что бы тебе ни пытались внушить, мой дорогой, – его убили кредиторы. И долги.
Он не мог сказать мне правду в лицо. Ему было стыдно признаться, каким образом он позволил вовлечь себя в эти аферы. И, заперев дверь, он привязал веревку к крюку. Это произошло в тот день, когда он должен был выплатить свои долги.
В тот день, когда мне исполнилось двадцать один год, как я уже писала тебе. В день моего совершеннолетия. С тех пор я никогда не праздную своего дня рождения.
Все, мой дорогой, на этом я заканчиваю. Я подошла к последней странице тетради. И мне бы не хотелось заканчивать ее на таком печальном аккорде.
Пусть все призраки прошлого исчезнут. Нас с тобой ждет будущее. И мне хочется только одного: чтобы ты знал, как я дорожу тобой, как сильно люблю тебя. И сколько счастья ты принес мне в эти последние недели, когда я чувствовала в себе твое присутствие и строила планы.
Ты родишься в последние дни лета – самое чудесное время года. Наступят теплые погожие дни. Ты родишься в Мэндерли, в комнате с видом на море, и сразу услышишь его шум. Море… Мое море. Я буду нянчить тебя, заботиться о тебе и всегда смотреть на тебя.
И все плохое в себе я отброшу навсегда. Я стану лучшей матерью в мире, ты будешь купаться в любви, и я уверена, как только Макс увидит, он тоже полюбит тебя с первого взгляда. Ты станешь его долгожданным сыном.
Уже два часа ночи, а через три часа мы выедем с тобой в Лондон и уже будем в пути. Я заведу новую тетрадь и запишу туда все, что пропустила: некоторые из отцовских историй, кое-что про Макса. Я расшифрую тебе страницы моего замужества, как написанные для слепых, по системе Брайля.
Какая усталость вдруг навалилась на меня. Джаспер беспокойно смотрит своими печальными глазами, и мне кажется, он догадывается, что я собираюсь уехать. Он всегда чувствует это.
Занавески раздвинуты, чтобы первые лучи солнца разбудили меня. Будильник стоит у изголовья. Ты слышишь, как он тикает? Мне пора лечь и поспать немного, мой дорогой».

Часть 4
ЭЛЛИ
Май 1951 года
25
Какие это были жаркие дни, мой дорогой», – вспоминалось мне сегодня. Я сижу в саду и пишу письмо Тому Галбрайту. Очень трудно подобрать нужные выражения. А мне нужно описать, что произошло вчера, и еще многое другое. Чувства мои все еще в смятении, и я все еще продолжаю называть его «мистер Грей».
Только после того, как я перечитала дневник Ребекки, мне удалось преодолеть внутреннюю скованность. У меня такое впечатление, что он сумеет угадать, что некоторые мои интонации и предложения навеяны чтением ее записок. Он точно так же, как и я, понимает, что эта небольшая черная тетрадь – саркофаг, в котором хранится сердце Ребекки.
Я вынесла письменный столик в сад, где когда-то маленькая Ребекка пила чай с моим отцом и Элинор, которой тогда исполнилось двадцать семь лет, и с моей ласковой бабушкой, которую я уже не застала в живых. Справа от меня пышно цветут знаменитые гренвилские розы. Их ароматом пропитано все вокруг. И в таком красивом месте нельзя чувствовать себя несчастным.
Но печаль Ребекки перекинулась на меня, как заразная болезнь. И хотя уже прошло почти полтора месяца с тех пор, как я впервые прочла страницы ее дневника, грусть не покидает меня. Мне удается отогнать ее только на короткое время, а потом она снова незаметно подкрадывается и устраивается на облюбованном месте у меня в груди. Ребекка пленила меня точно так же, как много лет назад пленила отца. И все время я мысленно возвращаюсь к одному и тому же: догадывалась ли она о том, что вынашивает не ребенка, а свою смерть?
Пробежав глазами первые абзацы, которые я так стремительно написала, я обратила внимание на то, какой у меня разборчивый почерк. Не то что у Ребекки. Собственная аккуратность раздражает меня. Если я все же закончу это послание и отправлю его Тому, мне кажется, его заинтересуют в первую очередь те части, которые будут касаться описания поездки в Лондон. А что еще способно привлечь его внимание? Ничем не примечательные рассказы ничем не примечательной женщины, которая имеет весьма косвенное отношение к этой истории. До чего же мне надоело быть хорошей, примерной дочерью, невидимой и бессловесной тенью.
Боюсь, что дело кончится тем, что скомкаю эти бумаги, пойду на кухню и суну их в печь.
Кстати, Ребекка тоже в первый свой приход в Мэндерли чувствовала себя невидимкой. Только впоследствии, когда она снова встретила Максима, все изменилось. Жаль, что она не объяснила, каким образом ей удалось так измениться. Впрочем, красивой женщине это гораздо легче сделать.
После прохождения всех обследований в клинике под руководством доктора Латимера отец начал принимать новые лекарства и сейчас лежит наверху, отдыхает после обеда. Тетя Роза, которая приехала из Кембриджа, сидит в кабинете отца и вычитывает корректуру книги о трагедии якобинцев. Тема отличается от той, над которой она закончила работать, глава в словаре Вебстера – об эротизме смерти в Средневековье. На ее долю выпали описания способов убийства. Во время завтрака мы обсуждали кровосмесительные страсти между близкими родственниками, задушенными бриллиантовыми ожерельями, и о смертельно опасных поцелуях, пропитанных ядом. В статье перечислялось такое количество смертей, но они почему-то не поражали и не удивляли ее. Все то время, пока я писала письмо, Роза успела обнаружить ошибки, вынесла их на поля, и теперь статья превратилась в некое подобие египетского манускрипта.
Устав слоняться по дому, я решила прогуляться и остановилась возле Розы. Она, целиком погруженная в работу, заметила меня не сразу.
– Собираюсь пойти погулять с нашим псом, – сказала я. – Он так растолстел и обленился, ему полезно побегать. Я вернусь, когда папе надо будет приготовить чай…
– Иными словами, ты собралась в Мэндерли, – ответила Роза, не поднимая головы. – Не волнуйся, я не скажу Артуру, куда ты пошла. А что ты пишешь, Элли? И почему сожгла эти пять страниц? Если ты и дальше будешь так мешкать, то мистер Галбрайт вернется из Бретани раньше, чем ты успеешь закончить свои излияния.
– Ничего страшного, – ответила я. – Если я не успею закончить до его возвращения из Бретани, то всегда смогу написать ему в Кембридж. Вернувшись из Франции, он не останется в Керрите, а сразу направится в Кембридж. Как я тебе уже говорила, он сдал свой коттедж. И я не изливаю ему свою душу.
– Он уже подвел черту. Его поиски самого себя окончены. И тебе тоже пора определиться.
– Спасибо за совет, Роза.
– Мне понятно, как тебе сейчас трудно, – сказала она, перевернув страницу, – но вряд ли отцу принесет пользу твое беспокойство из-за него. А вот, пришпилив мистера Галбрайта или еще кого-нибудь, ты бы…
– Я не собираюсь пришпиливать Тома Галбрайта.
– Нет? Тогда непонятно, почему ты перестала походить сама на себя. Стала такой странной. Ну ладно, иди гулять, раз уж собралась. Мне трудно сосредоточиться, когда ты вздыхаешь и смотришь на море. Не мешкай, Элли.
Я свистнула Баркеру, помогла ему забраться в машину. Я не стала спорить с Розой. Она человек очень умный и могла бы разбить все мои возражения в одну секунду. Но все же она намного лучше разбирается в старинных манускриптах, чем в жизни. Она никогда не выходила замуж, у нее нет детей, и я не могу представить, что она хоть раз в жизни в кого-то влюблялась.
Тетя привыкла относиться ко мне покровительственно, поучать и наставлять на путь истинный, но теперь у меня есть новый наставник, сказала я себе, сворачивая и проезжая мимо бывшего коттеджа Тома. «Встань возле моря, и ты услышишь меня», – повторила я, нажимая педаль и устремляясь по дороге к Мэндерли.
Оставив машину возле ворот, я прошла внутрь и по дороге вдруг осознала, что Ребекка написала свою историю для меня. Что ее слова обращены ко мне, я это почувствовала сразу, как только прочла тетрадь.
Сбежав по тропинке вниз, к морю, я уже не сомневалась, что если найду ее, то все сложные узлы, которые сковывали каждое мое движение в прошлом и стали бы мне серьезной помехой в будущем, развяжутся сами собой.
Сейчас мне столько же лет, сколько было Ребекке, когда она ушла из жизни. Но в глубине души я ощущаю себя юной, двадцатилетней девушкой, бесстрашной, невинной и доверчивой – опасная смесь душевных качеств.
Моя мама умерла после родов. Отец уехал – это было военное время, он занимался дешифровкой кодов и посланий в засекреченном отделе – «тянуть свою лямку», как он любил повторять, и у меня создалось впечатление, что он без особой охоты пошел туда. После пережитых боевых схваток это безопасное местечко представлялось слишком пресным и скучным. Оказаться вдруг там, где ходят люди с набриолиненными волосами, намного моложе тебя по возрасту, но более дряхлые душой.
После моей трехлетней свободной жизни в 45-м году в Керрит вернулся отец – как-то сразу постаревший: смерть матери, а затем гибель любимого сына Джонатана подорвали его здоровье. И я поняла, что не смогу оставить его одного. Решение я приняла внезапно и никогда не жалела о нем. В Керрите всегда говорили о том, как у меня развито чувство долга, что я пожертвовала собой ради него. Но жертвовать – ужасное слово, как сказала Ребекка, и не стоит его употреблять в данном случае. Я люблю своего отца, и поэтому о самопожертвовании нет и речи, хотя никто этому не верит.
Но как я провела эти три года? Записалась в добровольцы, носила форму, училась печатать и отдавать честь, возила офицеров на джипе, проходила строевую подготовку. И еще я влюбилась в американского офицера, который остановился в Плимуте. Влюбилась первый раз в жизни, и мои чувства были такими же острыми и свежими, как первые стрелки дроков, которые они выпускают на мысу.
Он вырос на голубых холмах Виргинии – для меня это звучало точно так же экзотично, как если бы он родился в Исламабаде или Пекине. Он подарил мне капроновые чулки, свое сердце (как он уверял меня) и обручальное кольцо, которое я носила на шее, повесив его на шнурок. Он считал, что лучше не афишировать наши отношения, гораздо лучше хранить их в тайне от других. Там, среди голубых гор Виргинии, его ждала жена и двое детей, но они каким-то образом стерлись из его памяти в тот момент. В конце войны он написал мне письмо и все объяснил. Он писал, что и в самом деле строил планы связать свою жизнь со мной, он не лукавил тогда, в самой глубине сердца он верил, что все как-то устроится. Надеюсь, что он не лгал… Мне бы не хотелось думать о нем плохо.
И я не думала. А зачем? Я рада, что так получилось. Целых полгода я жила такой наполненной жизнью. Я жила в полном смысле этого слова. И редко кому выпадает такое долгое – по человеческим меркам – счастье.
Мы с Баркером закопали его колечко в лесу Мэндерли несколько лет назад. И я даже провела обряд очищения: мы устроили костер из его писем, очень маленький костер – он не так много успел написать их, так что мне уже тогда следовало обратить внимание на тревожные симптомы. Но я была такой наивной. «Терпи и неси свой крест, – сказала я себе, – и постарайся в следующий раз быть более привередливой». Но искушение долго не приближалось ко мне, наверное, ползло, как улитка в гору. Пока соблазн, приняв облик высокого, мужественного, неразговорчивого шотландца, не настиг меня. Человека, который появился под вымышленным именем, который выдавал себя не за того, кто он есть на самом деле. И для которого я стала невидимкой.
«Как же мне заставить себя проявиться?» – вопрошала я у моря и у скал сегодня после обеда. Ребекка в отличие от меня, даже будучи мертвой, доказывала, что она жива. Не получив ответа на свой вопрос, я поднялась с валуна и пошла по гальке к домику на берегу. Баркер следовал за мной по пятам. Ко мне вернулась уверенность. Воздух замер в неподвижности, даже слабого дыхания ветерка не ощущалось. В зеркальной глади залива отражалось небо – я никогда не видела его таким. Над нами кружились чайки. В этой, северной, части бухты утонула Люси, младшая сестра Бена.
Глядя на ровную гладь воды, я попыталась понять, где это произошло. Том настойчиво пытался выяснить ее судьбу. «Только напрасно тратил время», – ревниво подумала я, испытывая знакомое чувство нетерпения и разочарования.
Он расспрашивал о Люси живущих поблизости фермеров и рыбаков, но люди в здешних местах не любят, когда посторонние пытаются проникнуть в их жизнь. За Томом пристально наблюдали с первого же дня его приезда, но я понятия не имела о том, сколько толков вызвали его привычка гулять по ночам и частые визиты в Мэндерли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62