Приходил доктор. Миллисент выглядела потерянной, а мама плакала, сморкаясь в свой кружевной платочек. Меня к ней не пускали. Я отправилась погулять по набережной, смотрела на военные корабли и разговаривала с чайками за неимением лучшего собеседника.
Миллисент заявила, что я еще ребенок и не могу понять, что произошло, а мама не хочет, чтобы я волновалась. Но я уже перестала быть ребенком, хотя еще не стала женщиной.
И уже не могла быть страдающим принцем. Ощущение странной неопределенности не покидало меня.
Но мне удалось выяснить, что Дэнни куда-то уехала, сама приняв решение, и, кажется, наслаждалась тем, что спасала мою мать. Она всегда, как по мановению волшебной палочки, появлялась именно тогда, когда требовалось какое-то решительное действие. Вернувшись, она объявила, что мама серьезно больна и что местные доктора не смогут ей помочь. Поэтому ее необходимо поместить в хорошие условия, чтобы она поправилась. Дэнни пообещала, что будет находиться при ней. А я тем временем должна буду погостить у своей тети Евангелины в ее прекрасном доме.
Оказывается, сестра навещала мать накануне и обещала оплатить все расходы на ее лечение, а мне будет очень полезно пообщаться с двумя ее девочками – Элинор и Джоселин. Они настоящие леди, и я смогу поучиться у них хорошим манерам.
Какая наглость! Недаром Дэнни отвела глаза. Если у меня есть тетя и двоюродные сестры, почему же я до сих пор понятия не имела об их существовании? Со дня моего рождения прошло четырнадцать лет, а они не давали о себе знать. Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Именно Евангелина держалась с мамой как с прокаженной. И если Евангелина решилась взять меня к себе, то это может означать самое страшное: что мама находится при смерти.
Не дослушав Дэнни, я бросилась наверх в ту комнату, вымытую до блеска, куда перенесли маму. Она лежала на кровати бледная, осунувшаяся, с кругами под глазами. Сборник стихов Теннисона лежал рядом с нею. Я упала ей на грудь, мама крепко обняла меня, мы обе залились слезами.
– Дорогая, – сказала она, – я люблю тебя всем сердцем, ты знаешь это. Только ты одна имеешь для меня значение во всем мире, и я никогда не обманывала тебя. Обещаю – я не умру. Моя болезнь не такая уж и серьезная. Просто мне надо отдохнуть и набраться сил. И скоро мы снова будем вместе, клянусь тебе…
Меня привезли в «Сант-Винноуз» и никому не объяснили, кто я и откуда взялась: просто дальняя родственница по линии Гренвилов. Ни единого слова не говорилось о моей маме, словно ее не существовало на свете. Только когда мы оставались с Евангелиной наедине, это становилось возможно. Если бы ее муж в этот момент не отправился в какое-то долгое плавание за границу, меня никогда бы не взяли в дом.
Меня поселили в холодной мансарде, запретили разговаривать со слугами. И я должна была ждать, когда меня позовут пить чай, когда мне разрешат сесть или встать. Мне не разрешали распускать волосы, и, выходя на улицу, я должна была непременно надевать перчатки и шляпу, брать зонтик. Мне нельзя было гулять одной где хочется. Разве только в саду. И мне не позволяли бегать, громко говорить, и вообще я должна была разговаривать только тогда, когда заговаривали со мной.
Мой дорогой, у меня было ощущение, что я попала в тюрьму, где умираю заживо. Два раза в неделю Дэнни присылала отчеты о состоянии мамы и объясняла, что мама слишком слаба, чтобы писать самой. Только гнев позволял мне держать себя в руках.
Не могу сказать, чтобы ко мне не проявляли доброты. Просто они посадили меня в клетку, вовремя кормили и, просунув пальцы сквозь прутья решетки, гладили шкурку, поражаясь тому, какая я дикая и какие у меня странные замашки для девочки моего возраста. Я готова была в любой момент укусить за палец того, кто кормил и гладил меня, чтобы они знали, как я умею рычать и какие у меня острые зубы. Но я сдерживала свои дикарские порывы.
Какие глупые люди! Мне ничего не стоило за неделю, передразнивая их, освоить их правила поведения. Их выговор дался мне очень легко, заучить движения и жесты было так же просто, как любую роль на сцене. И Евангелина, успокоившись, стала все смелее выпускать меня из клетки.
Сначала меня вывела на поводке старшая сестра. Элинор проходила курсы медицинских сестер, чтобы оказывать помощь раненым в госпитале в Эксетере. В один из своих редких приездов домой она взяла меня с собой в Керрит и, удовлетворенная моим поведением, пообещала отвести к их давней знакомой, старой миссис Джулиан и ее сыну Артуру.
– Он прекрасный человек, – говорила Элинор, поднимаясь быстрым шагом на холм. – Всего лишь два дня назад он вернулся из армии, его жена ждет первенца. И я хочу узнать, как она себя чувствует.
Но я не заметила ни единого признака присутствия его жены. Наверное, они стеснялись ее показывать, как я теперь понимаю. Но капитан Джулиан и в самом деле оказался очень привлекательным человеком: высокий, стройный, подтянутый – в нем сразу чувствовалась военная выправка, – с голубыми глазами, в которых светился ум. Мне он понравился с первого взгляда.
Нас угостили чаем в саду – между пальмой и араукарией. Элинор разговаривала суховато и сдержанно, но я понимала, что на самом деле она испытывает какие-то чувства к полковнику Артуру. Когда-то, как я узнала потом, она питала надежды на взаимность, которым не суждено было сбыться, и теперь старалась скрыть, насколько это ее уязвило.
Я вела себя как примерная девочка: не болтала ногами, ничего не говорила, будто меня здесь нет. Почти превратилась в невидимку.
И снова в разговоре ни разу не промелькнуло имя моей мамы. Рядом с нами пышно цвели розы – каждая размером с детский кулак. Миссис Джулиан, заметив мой взгляд, объяснила, что это знаменитые розы из сада Гренвилов, но Элинор тотчас переменила тему…
Капитан Джулиан держался со мной очень галантно. Похвалил мою брошку, и тут уж я не стала сдерживать себя и ответила, что мне ее подарила мама.
А когда мы встали из-за стола, капитан Джулиан повел меня в кабинет своего дедушки, от пола до потолка заставленный книгами. Артур показал мне коллекцию бабочек, которую он собирал в детстве, и одна из них расцветкой очень напоминала мою брошь. Он поймал ее на дереве в лесу Мэндерли, когда ему было семь лет. Не такая редкая и ценная, как «парусник» или «адмирал». Но ему нравился ее пронзительный синий цвет. Бедные бабочки. Их усыпили хлороформом и пронзили сердца булавками. Они заполняли десятки специальных ящичков, закрытых стеклами.
Артур достал одну из коробок. Там лежала синяя бабочка с переливающимися на свету крыльями. Он подарил ее мне. Она довольно долго хранилась у меня и куда-то делась лишь во время переезда в Гринвейз, а может быть, я нарочно выбросила ее, точно не помню.
– Молодец, Ребекка, – похвалила меня Элинор, когда мы уже спускались с холма. – Когда захочешь, можешь вести себя образцово.
– Привыкла играть на сцене, – ответила я насмешливо. – Семь лет я выступаю в шекспировских спектаклях, а сыграть сцену чаепития не так уж трудно.
– Думаю, что нет, – ответила она спокойно. Элинор, как я отметила, была неглупой девушкой. Сколько же ей тогда было лет – наверное, двадцать пять. – Время от времени всем – не только тебе – приходится исполнять какую-то. Например, медсестры в госпитале тоже вынуждены разыгрывать сценки, чтобы скрывать правду от больных. – Она нахмурилась, помедлила и со вздохом закончила: – Так что не придавай этому слишком большого значения. А теперь идем домой, дорогая. Постарайся не шаркать ногами.
Это был мой первый выход в гости, первый выход в иной мир. Но репетиция не скоро повторилась. Элинор вернулась в госпиталь, младшая сестра – пухленькая Джоселин – время от времени вступала со мной в разговоры, но она была влюблена в какого-то офицера, которого направили служить во Францию. И она каждый день писала ему письма и иногда брала меня с собой на почту. Прежде чем бросить конверт в ящик, она целовала его на счастье. У нее было доброе сердце, но все ее мысли были заняты молодым офицером, и общение с ней не приносило той пользы, на которую так надеялась Дэнни. Мои осторожные вылазки пугали Джоселин.
– А ты помнишь мою маму? – спрашивала я. – Ты встречалась с ней в детстве?
Джоселин краснела, смотрела на меня округлившимися голубыми глазами и растерянно отвечала, что не помнит мою маму и что ей не разрешают говорить о ней, а отец запретил вообще произносить ее имя в доме.
– Но почему? – гневно топнула я ногой. – Почему? Ведь она из рода Гренвилов! Гренвилы ведут свой род от королевской семьи. А родословная твоего отца не представляет собой ничего…
– Папе не понравился мужчина, за которого она вышла замуж, – проговорилась Джоселин. – И пожалуйста, не говори так о папе. Это очень нехорошо – ведь мама так добра к тебе.
– Вот тебе за твою маму! – завопила я, вцепившись ногтями ей в лицо. – И пусть будет проклят ваш отец! Пусть его корабль потонет, и он будет кормить рыб!
Джоселин вырвалась и убежала от меня. А потом я узнала, что она собрала вещи и уехала погостить к своим друзьям до конца недели. И снова меня заперли в клетку и начали дрессировать. Каждое утро обязательные уроки с тетей Евангелиной: я не имею права дурно отзываться о хозяине дома, я должна относиться к нему с уважением, и так далее, и тому подобное… Она не наказывала меня, нет. Евангелина пыталась переубедить меня словами. Мы устраивались с ней на веранде, друг напротив друга. Стояли теплые осенние дни. Евангелина вышивала на пяльцах, а я разбирала шелковые нити по моткам.
– Я пыталась переубедить ее, – говорила Евангелина. Иголка так и порхала в ее руке, не замирая ни на минуту. – Но Изольда всегда отличалась упрямством и своеволием. Не слушала никаких увещеваний и совершала такие рискованные поступки!
– А почему ее прогнали во Францию? – спросила я.
– О боже! Что за выражения ты выбираешь? Просто твоя мама чувствительная натура и очень переживала из-за смерти своей сестры Вирджинии. Ей надо было прийти в себя где-то в отдалении от этих мест. Поэтому она уехала во Францию. Потом вышла там замуж. Передай мне, пожалуйста, лиловые нитки, дорогая. Я хочу вышить еще один цветок, и надо добавить новый оттенок.
Передав ей нужные нитки, я снова спросила:
– А мама сейчас при смерти?
– Нет. Нет, конечно! – Евангелина резко выпрямилась и обняла меня за плечи. – Не думай так. Еще несколько месяцев, и она выздоровеет.
– Через сколько?
– Видимо, к Новому году она поправится окончательно. Но, может быть, к февралю. Не очень долго, моя милая.
Недолго? Это же целая вечность! Три месяца в клетке, три месяца безделья. И кроме того, я не верила Евангелине. Дэнни написала, что мне еще пока не стоит приезжать, что маму скоро перевезут в другой санаторий, рядом с Беркширом, и я догадывалась, что это означает. Раз уже эти двери однажды захлопнулись за ней, никто не сможет распахнуть их. И она отправится в мир иной, к моему отцу – Девлину, чтобы там воссоединиться с ним. Он позвал к себе свою жену. И я начала бояться его.
Догадалась ли Евангелина, о чем я подумала в тот момент? Наверное, потому что начала все настойчивее переубеждать меня. Она достала старые куклы Джоселин, играла мне на фортепьяно музыкальные пьески, достала откуда-то с полки почитать глупую детскую книжку, пресную, как овсянка, в то время как я мечтала о шекспировском мясе и вине. Она учила меня играть в бридж и однажды, когда терпение ее истощилось, принесла мне толстую черную тетрадь с завязками. И сказала, что точно такая же была в детстве у моей мамы. И поскольку я очень необычная девочка и у меня такое же богатое воображение, как и у моей мамы, может быть, я начну вести дневник или начну записывать какие-нибудь истории?
Тетрадь заворожила меня. И после обеда, когда Евангелина внизу принимала гостей, я зашла в классную комнату, взяла ручку и чернильницу и подумала: «Опишу историю жизни моей мамы и свою. А когда она выздоровеет, подарю ей».
Но я не слишком продвинулась в своих намерениях. Я вложила в нее свою фотографию из спектакля «Сон в летнюю ночь» – я ею очень гордилась, и мама специально заказала ее. Открытку с видом Мэндерли я купила в тот жаркий день, когда Элинор брала меня с собой в Керрит. Я успела написать только заголовок: «История Ребекки» – и сделала росчерк в конце – словно это хвост питона или анаконды…
Я помнила все, что происходило там, во Франции, на берегу моря, но не могла писать об этом. Меня одолевал страх за маму. И когда я на миг представила, что произойдет, если она вдруг уйдет к папе, холодные капли пота выступили у меня на лбу, строки начали расплываться перед глазами. Я так скучала без нее.
Поэтому остальные страницы остались пустыми. Я завязала тесемки и спрятала тетрадку подальше. И может быть, незавершенность работы стала причиной смерти мамы? Может быть, в этом моя вина?
Я ее сохранила, эту тетрадку. Теперь она лежит передо мной на столе. После обеда я достала ее, чтобы снова взглянуть на первую страницу. Как все изменилось! Тогда я не могла начать, а сейчас не могу остановиться. Меня гонит вперед нетерпение – хочется, чтобы ты знал все, мой дорогой. Воспоминания роем поднимаются со дна и кружатся вокруг. Но не стоит писать так много и так быстро. Эти воспоминания поглощают меня.
Но я надеюсь, что теперь ты представляешь, какой была моя мама. Слышишь ли ты ее голос? Я ее слышу очень хорошо. И другие голоса тоже. Но мне осталось уже не так много, чтобы дописать до конца. Пора заканчивать. Чуть позже я расскажу тебе, как впервые увидела Мэндерли, как мой отец Девлин восстал из мертвых – и как я победила, заполучив в мужья того, кого хотела. Это настоящая волшебная сказка, как у братьев Гримм. Но сейчас, мой любимый, уже поздно. Море блестит серебром.
Пойду ужинать. Мне надо время от времени появляться в Мэндерли. А завтра допишу остальное. Сначала, рано утром, съезжу в Лондон к врачу, а потом возьму тебя с собой на яхту и там закончу свое описание, обещаю».
24
«Вот и закончилось наше первое с тобой плавание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62