– Она была рада, что мы с тобой познакомились.
– Ты хоть понимаешь, как тяжело она больна?
– Она сказала, что рада видеть меня.
– Как ты только до этого додумался?
– Мы немного поговорили и о тебе. О том, какое ты произвел на нее впечатление, когда вернулся домой. Не злись, Кристофер. Я понимаю, ты пережил трудные времена. Могу себе представить. Не злись. Мириам все понимает.
– Что она понимает?
– Она понимает, что тебе трудно говорить о своих чувствах. Что ты замыкаешься в себе.
Я представил себе мамино лицо, каким оно было в приемной больницы. Измученную улыбку. Ее руки, прижимавшие меня к себе, они крепко держали меня и не хотели отпускать. Во время завтрака она казалась расстроенной. Я представил себе Роберта на стуле рядом с ее кроватью в больнице.
– Держись от нее подальше, – сказал я, стараясь не повышать голоса.
Он не пошевелился, дышал через нос, губы были плотно сжаты. Но в глазах был блеск, и мне показалось, что он вот-вот начнет улыбаться.
– Чего ты хочешь? – спросил я.
Вот теперь он улыбнулся.
– Ничего.
– Что ты имеешь в виду?
Он засмеялся и хлопнул себя по коленям.
– Это все чепуха. Я все выдумал.
– Выдумал?
– Я никогда не был у твоей матери.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я не был у нее в больнице. Никогда бы не сделал этого… Не поехал бы к ней, не предупредив тебя…
Его лицо качалось в лучах солнца, он смеялся.
Я потер руками колени.
– Вот черт…
Он засмеялся громче.
– Придумываешь всякую чушь, только чтобы что-то сказать?
– Прости.
– Лучше тебе заткнуться.
– О'кей. О'кей.
– Попробуем?
– Что, заткнуться?
– Заткнись ради Бога!
Он перестал смеяться, отвернулся к окну. Над холмистой грядой тянулись облака.
Он кусал губы.
– Ты смешной, Кристофер. Думаешь, ты лучше меня? Почему? Ты уезжаешь и не возвращаешься. Бросаешь больную мать. А меня осуждаешь, я, видите ли, не так себя веду! Неужели ты не понимаешь, что просто смешон? Что ты себе воображаешь!
Я закрыл глаза, но не выдержал и снова открыл.
Я стоял над ним и орал, но не помню, когда я вскочил. Я отступил к окну. Ветви елей хлестали по стеклу, ели росли очень густо.
– Чего ты добиваешься?
Он не ответил. Я оторвал глаза от окна и леса и посмотрел на него.
– Так ты пришел ко мне только затем, чтобы это сказать?
– Пришел потому, что мне было любопытно.
– Что любопытно?
– Ты даже не знаешь, что такое любопытство. Ты мотался по свету, но тебе никогда не было любопытно.
– Что ты обо мне знаешь!
– Мне захотелось показать тебя отцу.
– Показать меня отцу?
– Захотелось показать ему сынка, показать, каким ты стал… Он так много говорил о тебе… Я только хотел показать ему… какой ты…
Я нагнулся над Робертом и тряс его, его туловище болталось в кресле из стороны в сторону. Лицо исказилось, он стал не похож сам на себя. В глубине лица проснулся то ли смех, то ли крик… Я тряс его изо всех сил, но вдруг ноги подо мной подогнулись, не знаю, как это случилось, но неожиданно я оказался на полу, в голове стучало от боли.
Роберт прижал колено к моему горлу. Воздух сжался.
– Я только хочу, чтобы вы встретились, – спокойно сказал он.
Я закрыл глаза и почувствовал, как исчез, вагон тоже исчез, я плыл в каком-то густом сером тумане. Тогда он ослабил хватку, мои легкие снова наполнились воздухом, и я забарахтался на полу.
Роберт сел в кресло надо мной.
Выглянул в окно.
Через короткое время он задернул шторку и закрыл глаза.
Я лежал на полу и тяжело дышал.
Думал о заговорах, сетях лжи, рассказах, не имевших отношения к действительности. Все было обманом. Альбом с подретушированными фотографиями, мошенники, вруны. Я ни в чем не мог добраться до сути. Да и есть ли она, эта суть! Сплошные отрицания. Помни об отговорках. Будь уклончив.
Я встал и перешел в другой вагон. Подошла проводница. Она кивнула и улыбнулась мне как знакомому, но я никогда ее не видел. Я долго стоял и смотрел на дверь, за которой скрылась ее белокурая голова.
Я нашел пустой вагон и сел.
Когда я закрыл глаза, я увидел перед собой дом в лесу. В доме у окна стоял седой человек. В углу рта у него была сигарета, он выпустил в стекло струю дыма.
19
Здание станции было ветхое и, по-видимому, необитаемое. Краска потрескалась. Под громкоговорителем косо висели старые станционные часы. На каменных ступенях лежала пачка газет. Мы шли по пустынному перрону. Я никого не знал в Хёнефоссе и подозрительно посматривал на рекламу шоколада рядом со станцией, на жилые корпуса, расположенные террасами на другой стороне железнодорожного полотна, на дорогу, мост, сумерки…
Прислушивался к нашим шагам. Аритмичность – это музыка неприязни, раздражающий скрежет резиновых подошв по гравию, рассыпанному на асфальте. В конце концов мы нашли синкопический ритм. Скорее всего, невольно; было бы глупо, если б два человека, идущие по пустому перрону, нарочно старались идти не в ногу.
Не считая старой женщины с сумкой на колесиках, кроме нас, больше никто не сошел на этой станции.
Почти никто не ездит на поезде в Хёнефосс.
Люди предпочитают ездить в Хёнефосс на автобусе, вдруг подумал я. Не на поезде. Все ездят на автобусе. Это проще, быстрее и дешевле.
Почему же мы поехали в Хёнефосс на поезде?
Отец ненавидел автобусы. В автобусах его укачивало, он никогда на них не ездил. Предпочитал поезда, пароходы, самолеты, только не автобус. Он никогда не ездил на автобусе, если мог этого избежать. Может, наша поездка – это повторение, повторение одной из поездок на поезде, которую они совершили вместе, отец и Роберт?
Я не стал спрашивать.
Мы шли рядом, но молчали.
Хёнефосс – маленький городок, он стоит далеко от моря, тут есть водопад, лесопильный завод, торговый центр и торговая улица. Город расположен в распадке ниже железнодорожной станции. За ним темнеют коричневатые гребни холмов. Среди однообразия леса большие крестьянские усадьбы Рингерике являют собой вытянутые острова великолепной крестьянской культуры. Мы прошли мимо лесопильного завода и штабелей досок. Посреди водопада поблескивала скульптура из металлических конструкций.
Повсюду росли ели.
Всевозможной формы.
Женщина тащила за собой свою сумку на колесиках.
С какой стати отцу находиться в Хёнефоссе?
Что делать исчезнувшему кинодокументалисту в этом славном городе среди еловых лесов?
Несколько молодых людей толпились вокруг скамейки и курили. Светловолосая девушка сидела на коленях у парня, их губы, казалось, срослись друг с другом. Хлынул дождь, неожиданно, словно лес выпустил старую дождевую тучу, чтобы она пролилась над городом. Мы побежали под крышу и оттуда смотрели на струи дождя, которые барабанили по скамейкам и по мостовой.
Мне не хотелось больше думать о Роберте и о нашей драке. Я приехал в Хёнефосс, чтобы встретиться с отцом. Но не знал, что бы мне хотелось сказать ему. Может быть, ничего. Мне нечего было сказать ему. Хотелось только постоять и посмотреть на него, понаблюдать за ним недолго, а потом повернуться и уйти.
Исчезнуть.
И больше никогда не видеть никого из них.
Я положил руку Роберту на плечо. Перед нашими ногами стучал дождь.
– Твоя мать все еще живет в Хёнефоссе? – спросил я.
Роберт удивленно улыбнулся:
– Да, там, немного подальше.
Над городом плыла туча, мы вышли из-под укрытия. Дождь щекотал затылок, заливался за воротник.
– Может, выпьем кофе? – Я кивнул на кафе, перед которым на улице стояли маленькие круглые столики, плакат рекламировал всевозможные модные в Европе хлебные изделия с салатом из тунца, томатом и сыром.
– Нет, мы пойдем к «Торсену», – сказал Роберт и показал на боковую улицу. – Я не люблю эти современные кафе в Хёнефоссе. Они не соответствуют моему представлению о том, каким должен быть Хёнефосс. У «Торсена» тебе подадут горьковато-кислый кофе, сваренный в кофеварке, и вчерашние венские булочки. В углу там всегда сидит какой-нибудь старик и курит самокрутку, и всякий раз, когда открывается дверь, он натягивает на глаза свою фуражку. Я люблю «Торсена».
Мы свернули на боковую улицу. Поднялись по пригорку.
В кафе «Торсена» было пусто. Если не считать старика, который и в самом деле сидел в углу и курил самокрутку. На нем не было никакой фуражки, которую бы он натягивал на лоб, но глаза его неподвижно уставились на стол, пакет с табаком и пепельницу. Мы нашли столик у окна за дымчатой кружевной занавеской и сели. Официантка за стойкой читала еженедельный журнал. Она лениво взглянула на нас. Стены кафе были обиты коричневыми деревянными панелями, на потолке висели две медные люстры. Над столиками были вмонтированы медные украшения с мотивами лесопильного завода, водопада, хлебных полей и крестьян с граблями и в спущенных на глаза фуражках. Мы сидели у окна и пили кофе с венскими булочками. Я наблюдал за Робертом.
– Прости меня, – сказал он.
Он отломил кусок венской булочки и обмакнул его в кофе.
– Я хочу сказать… Там, в поезде… Я не должен был… Мне не следовало смеяться. Моих шуток никто не понимает. Думаю, я и сам их не понимаю…
– О'кей.
– Неправда, ты вовсе не считаешь, что все о'кей. Я знаю, что ты подумал. Я вел себя как дурак. Прости меня.
– То, что ты сказал там… что я путешествовал только затем…
– Я ведь ничего об этом не знаю.
– Но, может…
– Не сомневаюсь, ты путешествовал по велению души.
– Что, что?
– Как отец.
Я сорвал крышку с молочника и выплеснул все содержимое себе в чашку.
– Он целый год мотался по свету. Из одного места в другое. Не имея в кармане ни шиша. Как Франциск Ассизский.
Роберт засунул в рот остаток венской булочки, я сидел и смотрел, как он жует.
– По-моему, я никогда раньше не был в Хёнефоссе, – сказал я. – То есть, конечно, я проезжал через него. Но не помню, чтобы я когда-нибудь здесь останавливался. Хотя, наверное, останавливался. На бензоколонке. Во всяком случае, кафе в тут я никогда не был.
– Именно во время того путешествия отцу стало ясно, что другого решения быть не может.
– Какого решения?
– Он понимал, что западный мир управляется бесконтрольно. Мы – вне контроля. Власть – это мириады информационных каналов. В каждом отдельном звене скрыта микроскопическая частица власти. Помотавшись по миру, побродяжничав, отец сел и написал программу. Я никогда не читал ее, но она называлась «Информационные террористы». Он часто ссылался на нее. Я знаю, что в ней содержатся сведения о том, как можно воздействовать на власть.
У меня пересохло во рту, и я глотнул кофе.
– Информационные террористы?
– Все это, разумеется, тайна. Никто не знает, сколько людей туда входят. Никто.
– А смысл?
– Ты не понимаешь?
Я помотал головой.
– Они хотят просочиться в информационный организм. Хотят распространять информацию настолько лживую, чтобы ее в конце концов разоблачили. Их цель – вызвать неуверенность. Породить сомнения. Взорвать общество информации мощным зарядом лжи, организованной лжи. Хотят уничтожить тиранию правды.
От его взгляда мне стало не по себе. Это был горящий взгляд неофита. Я не мог выдержать этого взгляда, опустил глаза в чашку и попытался сделать вид, будто я глубоко задумался над тем, что он сказал. «Тирания правды». Странные слова. Я мог бы спросить у Роберта, что он под этим подразумевает. «Тирания правды». Я произнес их про себя, беззвучно, но не мог заставить себя произнести их вслух. «Тирания правды». Официантка принесла нам счет. Она улыбнулась Роберту:
– Навещал Гюнн?
Роберт помедлил с ответом:
– Мы только что с поезда. Это мой брат, Кристофер.
– Не знала, что у тебя есть брат, – сказала она, даже не взглянув на меня.
– Его долго не было. Он путешествовал.
– Ага, – буркнула она без всякого интереса. – Вы будете платить?
Я положил на стол стокроновую бумажку, она разменяла ее монетами из кошелька, висевшего на поясе.
– Передавай привет, – сказала она Роберту, перевела глаза на меня и застыла с деньгами в руке. Как будто кто-то ударил ее по лицу, и она растерялась. Она быстро посмотрела на Роберта, потом опять на меня и тут же отошла, не сказав ни слова.
Я поднял глаза на Роберта, мы как раз оба улыбнулись, и я подумал, что никто не смог бы обнаружить разницу в наших улыбках.
На улице Роберт вдруг стал нервно оглядываться по сторонам, как будто за нами кто-то следил.
– Что с тобой?
Он быстро повернулся ко мне:
– Я тебе еще не все рассказал.
– Неужели?
– В Осло. Помнишь, я рассказывал о наших встречах с отцом, о том, как мы беседовали, спорили, ходили в кино.
– Да, конечно.
– Так было не всегда. Со временем наши отношения стали… несколько напряженными.
– Почему?
– Я нуждался в деньгах. Понимаешь, как раз в то время я бросил работу в газете и сидел на мели. Но он не захотел дать мне в долг. Так что… на какое-то время… мы перестали быть друзьями.
– Но потом все наладилось?
– Да. Теперь опять все в порядке. Хотя иногда мне кажется, что я только делаю вид, что все в порядке, все по-старому, не знаю.
– Какая разница.
Мы спустились с пригорка. Прошли мимо торгового центра. Дождь перестал. Слева от нас был запущенный парк со скамейками, на траве валялся мусор. Я остановился, меня удивил деревянный забор в глубине парка. По верху забора была натянута колючая проволока. За ним, в белом деревянном здании помещается хёнефосская пересыльная тюрьма, сухо объяснил мне Роберт. Он взял меня за руку и буквально перетащил через улицу. Мы вошли в какие-то ворота и оказались на пыльном заднем дворе. Слева во дворе находилась «Типография Оскара», справа – квадратное бетонное строение. Массивная серая стена с маленькими окошками наверху. Я узнал это место…
– Здесь?…
– Узнал этот двор по фотографии?
Роберт удовлетворенно расправил плечи. Тревога исчезла с его лица, он усмехался.
Я разглядывал длинную бетонную стену, металлическую дверь. Фотографии отца были сделаны здесь. На этом заднем дворе. Мы пересекли двор и подошли к металлической двери. (Он вышел из этой двери?) На двери висела обломанная вывеска: «АО Дорожные покрытия». Роберт отпер дверь, и мы вошли внутрь. Одно из помещений, выходивших в коридор, напоминало парикмахерский салон, но думаю, прошло уже много лет с тех пор, как там подстригли последнего клиента…
Спустились по лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23