Расследование убийства премьер-министра так и не привело к вынесению приговора.
Последний документальный фильм отца начинался этими двумя фразами.
Фильм был смонтирован из архивных пленок, текстов и интервью.
В начале фильма руководитель следствия Ингемар Крюселль говорит об «избыточной информации» и о лабиринте теорий и дезинформации в деле Пальме.
Отцовский фильм тоже полон сбивающих с толку сведений о различных следах, подозрениях, догадках.
Возможно, фильм показывает, как следствие захлебнулось в собственных материалах. Спрашивает, неужели руководство следствия было так занято рассмотрением полученной информации, что начало изучать дело Кристера Петтерссона лишь много времени спустя.
Петтерссона опознала жена Пальме, он был поразительно похож на словесный портрет преступника.
Петтерссон был сторонником насильственных действий и известным ненавистником Улофа Пальме.
Неужели все так просто?
«Незаурядный государственный деятель требует незаурядного убийцы» – говорилось в одном сообщении, поступившем в полицию Стокгольма.
Но Петтерссон был самый заурядный человек. Пальме же был олицетворением современной социал-демократии. Петтерссон был всего-навсего жалким бузотером. Он был так ничтожен, что только его незначительность могла служить вызовом для Пальме.
П и П.
Одно легко заменяется другим.
Дурак может заменить короля, сын может заменить отца.
Малое может заменить большое.
Несправедливость может заменить справедливость.
Негодяй может заменить героя.
П и П.
Я больше того, кем мне не дано стать.
Моя малость сделает меня великим.
Это гениально.
Я стреляю, значит, я уже нечто другое.
Гениально.
Амфетамин унаследует землю.
В конце фильма показано короткое интервью с Петтерссоном, главным подозреваемым, долго содержавшимся под стражей, маргиналом, наркоманом, преступником. Бестолковым, одержимым злобой, жалким и, наконец, отпущенным на свободу.
Петтерссон занимал место в самом низу социал-демократии, которую венчал Пальме. Ночной клуб «Бык» был его единственным алиби.
В интервью Петтерссон говорит о своей невиновности, говорит о том, как он восхищался Улофом Пальме. Социал-демократом, дипломатом, филантропом.
Полиция сочла это игрой со стороны Петтерссона. Так называемой антипозицией, которая должна была снять с него подозрения.
Но, увидев отцовский фильм, я подумал, что Кристер Петтерссон говорил правду.
Он восхищался Улофом Пальме.
Даже если Ингемар Крюселль прав в своих подозрениях в отношении Кристера Петтерссона, восхищение Петтерссона могло быть искренним.
Убийство Улофа Пальме сделало Петтерссона чем-то большим, нежели просто сумасшедшим преступником. Отец нации стал для Петтерссона объектом ненависти после встречи последнего с Ларсом Тингстрёмом, террористом и ненавистником Пальме, после которой Петтерссон начал работать на Тингстрёма, в начале восьмидесятых годов он был телохранителем Тингстрёма.
После гибели Пальме Петтерссон обратил эту ненависть в великую преданность. Сначала чтобы подчеркнуть свою невиновность. Но она переросла в искреннее восхищение Пальме. Откуда оно появилось? Петтерссона не арестовали на месте преступления. Он носит в себе невыносимую тайну.
Убийца восхищается своей жертвой.
Петтерссон преобразил Пальме.
Пальме преобразил Петтерссона.
Петтерссон первым явился на место убийства на другой день утром, чтобы расписаться в книге соболезнований, выставленной на Свеавеген. В своей квартире в Ротебру Кристер вставил портрет Пальме в рамку и зажег перед ним свечу. Позже он всегда говорил о премьер-министре с большим уважением и преклонением. Как будто Пальме был его близким знакомым.
Может ли убийство заменить ненависть преданностью?
Может ли малое стать большим?
Почему это так занимало отца?
Почему этот фильм прокручивается в моих мыслях даже во сне?
13
Я проснулся оттого, что внизу звонил телефон. В звонке звучало скрытое предостережение, и, еще не совсем проснувшись, я сразу подумал, что с мамой что-то случилось. Однако вместо того, чтобы встать, спуститься вниз и снять трубку, я лежал неподвижно и прислушивался к звонкам телефона. После работы в подвале руки меня не слушались. Снова начала дергаться та мышца в плече, я видел, как она сокращается под кожей.
Звонки прекратились.
Я представил себе мамино лицо на больничной койке.
Вялое. Мертвое. Без кровинки. Приоткрытый рот, в углу рта виден кончик языка. На нем был пузырек. Овальный. Я смотрел в потолок и думал о ее языке. Он был в маленьких неровностях, точках. И разного цвета. Самый кончик был светло-розовый, но дальше, за пузырьком, кожа языка была молочно-белая и нежная.
Я встал и спустился вниз, не одеваясь. Ступени были холодные. Я набрал номер больницы. Стоял и слушал далекое гудение на другом конце провода. Может, это гудит какой-нибудь аппарат, подумал я, респиратор?
Голос на другом конце провода назвал свое имя.
Я кашлянул и назвал фамилию мамы. Сказал, что я ее сын. Я только хотел… хотел узнать, как она себя чувствует.
В трубке замолчали. Снова послышалось гудение.
– Сейчас, – сказала сестра. – Одну минутку.
Сердце билось у меня в горле, голова кружилась, я думал, что будет со мной, если мне сейчас сообщат страшную новость. Упаду ли я со стула и, лежа на полу с закрытыми глазами, буду слушать доносящийся из трубки голос: алло… алло? Или проявлю сдержанность? Буду спокойным. Грустным, но сдержанным. Бледным, но владеющим собой.
Неожиданно трубка ожила:
– Ей лучше. Гораздо лучше. Я только что говорила с врачом. Он сказал, что она может вернуться домой. Еще до обеда.
Я молчал.
– Алло, вы слушаете?
– Да-да.
– Ей лучше и…
– Я понял. Большое спасибо.
Я взял такси и поехал в больницу. Мама уже ждала меня в коридоре, ей хотелось вернуться домой как можно скорее.
Мы долго стояли обнявшись в этом больничном коридоре, по которому сновали люди, она прижимала мое лицо к своему воротнику. От ее непричесанных волос пахло больницей и лекарствами.
– Я сегодня проснулся рано… – пробормотал я.
Она все еще прижимала мою голову к своему воротнику.
– И что?
– Лежал и думал… я испугался, что ты умерла.
Она отпустила меня и засмеялась.
– Тебе это приснилось?
– Нет.
– Тебе всегда снились страшные сны. Не обращай на них внимания. Сколько раз я тебе это говорила. С самого детства. Не обращай на них внимания.
– Когда позвонили из больницы, я решил, что случилось что-то ужасное.
– Что такого ужасного могло случиться? Все прошло прекрасно, Кристофер. Теперь я здорова. Совершенно здорова.
Она взяла меня под руку, и мы пошли к выходу. Я вдруг обессилел, мне захотелось тут же лечь на пол и закрыть глаза, словно я лишился чувств.
По дороге домой мы заехали в магазин возле стадиона Уллевол. Я купил лотарингскую запеканку, которую она всегда любила. Салат. Хорошее растительное масло и уксус. Грубую соль. Парижский батон.
Мы ели вместе. Мама молчала.
Мне не хотелось расспрашивать ее о болезни. Обычно она сама рассказывала о своих страданиях, но теряла терпение и раздражалась, если о них заговаривал кто-то другой. Я не хотел ничего говорить, мы молчали.
Неожиданно она отложила нож и вилку. Я продолжал есть, хотя и заметил, что она пристально смотрит на меня.
– Я тут кое-что вспомнила, – сказала она. – Понимаешь… после того, как он исчез… когда все это случилось…
– Не будем сейчас говорить об этом, – сказал я.
– Будет лучше, если я все-таки скажу. Я лежала, думала обо всем случившемся и пришла к выводу, что это неправильно. Мне следовало рассказать тебе все, что я знала уже тогда. В голове у меня был сумбур. Пока я лежала и ждала результата анализов, я поняла, что это была моя ошибка. Я знаю, что должна сказать это, прежде чем все опять запутается.
– О'кей.
– Полиция обнаружила, что у него была вторая семья. И сообщила мне. Месяца через два-три после того, как он исчез.
Я кивнул, не сводя с нее глаз, но выдержать ее взгляд было непросто. Она смотрела на меня с усталым выражением лица, преувеличенно грустным. Мне не хотелось показывать ей, что мне это неприятно. Я пошел и достал из холодильника бутылку минеральной воды, открыл, налил два стакана.
– Хочешь?
– Да, спасибо.
– Пожалуйста.
Я поставил перед ней стакан, в воде пузырился углекислый газ.
– Я долго думала, что должна все тебе рассказать, но боялась. Не знала, что делать.
– Понимаю.
– Спасибо.
Я кивнул.
– Не надо больше об этом, – сказал я.
– Я только хотела, чтобы ты это знал. Тебе, наверное, неприятно, что я ничего не сказала тебе тогда. Что я скрыла это от тебя. Но я не смогла. Ты понимаешь?
– Понимаю.
– Тогда не будем больше об этом, – сказала она.
– Не будем.
– Договорились.
После еды она почувствовала такую усталость, что мне пришлось помочь ей подняться по лестнице и лечь в постель. Она опустила голову на подушку, взглянула на меня, улыбнулась и закрыла глаза.
Несколько минут я смотрел на ее спящее лицо.
Я расположился в саду, пил виски и курил. Было шесть вечера, пятница.
У меня за спиной хлопнула калитка, я вскочил и выронил сигарету в траву.
Роберт улыбался, прислонившись к калитке.
– Чем занимаешься? – спросил он.
Я смотрел на сигарету в траве. Медленно нагнулся и поднял ее. Один ее конец стал влажным.
– Что?
Он подошел ко мне. Глаза у него блестели.
– Чем занимаешься?
Он сжал кулак и ткнул меня в живот. Я выдавил улыбку.
– Да так, сижу думаю.
– О чем?
– Ну, не знаю.
Он был весел и возбужден.
– Давай прогуляемся по Фрогнерпарку, выпьем пива?
Не дожидаясь моего ответа, он поднялся на террасу и прошел в гостиную. Я шел за ним.
– Как ты узнал, где я живу?
– А мне тут нравится, – сказал он.
– Что тебе нравится?
– Дом. Стиль. Ничего лишнего. Чисто.
– Это все мамина заслуга.
Роберт сел на диван, потянулся.
– Как она себя чувствует?
– Лучше.
– Все еще в больнице?
Я кивнул.
– Она пробудет там еще пару дней.
Заложив руки за голову, он осматривал гостиную, вид в сад.
– Так что скажешь? Пойдем в парк? Выпьем пива. Что может быть лучше? Лучше, чем выпить пива в парке.
Мы шли по Фрогнерпарку. Нам навстречу женщина вела на поводке собачку. Собачка несла в зубах палку. Я посмотрел на женщину, она улыбнулась. Роберт закурил сигарету, угостил меня, мы стояли на аллее и курили. Оглянувшись через плечо, я увидел, что женщина зовет собачку. Та бегала в кустах и искала свою палку.
– Твоя мать жива?
Роберт кивнул. Его возбуждение немного улеглось. Чудной какой-то, подумал я. То болтает без умолку, то за полчаса не проронил ни слова.
– Я довольно долго отсутствовал, – сказал я. – Я путешествовал. Она ничего обо мне не знала.
Он смотрел на меня, но молчал. Я хотел, чтобы он что-нибудь сказал. Разве старшим братьям положено молчать? Они должны комментировать. Иметь свое мнение. Все знать лучше. Но он молчал.
– Я не знал, что она больна, – повторил я. – Ведь меня здесь не было, я путешествовал.
– В кафе ты сказал, что у нее ничего серьезного.
Я помнил, что солгал ему тогда в кафе. Но теперь мне не хотелось выглядеть перед ним лжецом.
– Я солгал, – смеясь, сказал я.
– Зачем?
– Мне не хотелось говорить об этом. О ее болезни. Но это неправда, она серьезно больна.
– И насколько серьезно?
Я пожал плечами.
– Где-то между пустяком и смертью?
– Что-то в этом роде. Только я не могу говорить об этом.
– Понимаю.
– Меня долго не было. Я не звонил. Не писал.
Я пожал плечами. Откинул голову и пустил дым в ветки над головой.
Роберт, похоже, не собирался прерывать молчание.
– Сам не знаю, почему я уехал. Мама была уверена, что мне что-то известно об исчезновении отца. Я видел это по ней. Замечал. Разумеется, она об этом не говорила. Но я замечал. Она всегда как будто ждала, что я вот-вот расскажу ей, что с ним случилось, куда он уехал, почему. Она была уверена, что отец открыл мне эту тайну. Была уверена. Когда я приходил домой, она встречала меня ждущим взглядом. Всегда скептическим. Но не говорила ни слова. И этот ее взгляд… В каждом моем слове она подозревала скрытый смысл, как будто это был тайный код.
– Может быть, все это только твое воображение?
В моем голосе звучала досада, когда я сказал:
– При чем тут мое воображение? С какой стати?…
Он оглядел мои штаны, ботинки. Растерялся.
– Не знаю.
– Не было для этого никаких причин.
– Понимаю.
Не знаю, почему я рассказал это Роберту. Внезапно появившись в нашем саду, он застал меня врасплох. Я чувствовал себя маленьким, и мне хотелось, чтобы он поговорил со мной. Дал какой-нибудь совет, сделал замечание. С высоты своего жизненного опыта. Но он молчал.
Может, поэтому я и рассказал ему эту историю. А может, почему-то еще. Меня вдруг поразило, что я в то время часто рассказывал истории, которые не совсем соответствовали действительности.
Я и вправду чувствовал, что мама подозревала, будто мне что-то известно об исчезновении отца. Но кое-что я преувеличил, а кое-что изменил. Теперь-то я знал, что все было не так. Что на самом деле все было как раз наоборот. Это она кое-что скрыла от меня. Я попытался сгладить недоразумение и признался Роберту, что солгал, но вдруг тут же придумал новую ложь, словно лгать не задумываясь было для меня естественно.
Почему я так поступил?
Наверное, потому что он отказался вести себя как положено старшему брату, отказался от своего старшинства, меня это чертовски разозлило.
По какому праву он отказывает мне в этом?
Мы пошли дальше, и, пока мы шли, у меня создалось впечатление, что он не поверил моей истории. Он раскусил меня и потому улыбался.
Мы расположились в кафе в парке и заказали пива. Теплый весенний вечер, свежее пиво. Через несколько минут он заговорил. Он выглядел смущенным, скованным, как будто ему надо было многое рассказать мне.
Он говорил, а я изучал его лицо. Кожу, нос, глаза. Думал о том, что его лицо – карта страны, которая долго была покрыта льдом.
Он говорил о выборах в стуртинг, о глупых политиках. Его это очень занимало. Почему политики так глупо ведут себя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23