В комнату в черном танкистском комбинезоне вошел генерал. Усталым движением он стащил с головы шлем, открыв лоб, совсем белый по сравнению с запыленным и загорелым лицом.
Кугель и два его помощника проскользнули между штабными офицерами и автоматчиками охраны, поняв, что тут сейчас не до них.
Две-три секунды царило неловкое молчание. Черноусов ждал, что поляки сами отдадут рапорт своему командиру, но потом, когда начали мерно и чинно бить кабинетные часы, подаренные обер-ефрейтором, и он и Елень одновременно выступили вперед:
— Товарищ генерал…
— Гражданин генерал… — переплелись их голоса. Верх одержал мощный бас силезца: — Группа советских разведчиков и экипаж танка «Рыжий» находятся…
Густлик умолк, подыскивая подходящую формулировку. Воспользовавшись наступившей паузой, неожиданно вмешался Саакашвили и тихим, грустным голосом, совсем не по-уставному произнес:
— Нет больше «Рыжего»… Остались мы без брони над головой…
— Я знаю, — спокойно ответил генерал и, указывая на дым, валивший от одеяла из-под раскаленного утюга, добавил: — А сейчас останешься еще и без штанов.
Григорий схватил утюг, плеснул, водой из котелка на тлеющее одеяло.
— Потеряли мы машину. Дело было так… — начал было рассказывать Густлик, но, услышав за спиной мелодичные серебряные звуки музыкальной шкатулки, наигрывающей менуэт, сбился и умолк.
— Я знаю, — выручил его генерал. — В сложной ситуации вам встретился немецкий капитан, указавший направление отхода. Этот же капитан два часа спустя обо всем доложил нам по радио.
— Вот черт… — буркнул Елень и, скрывая удивление, подтвердил: — Так точно, гражданин генерал.
— А где командир танка?
Черноусов выступил на полшага вперед и доложил:
— Он с Марусей пошел в город искать гармонию.
— Между ними давно уже гармония…
— Гармошку Черешняка, — пояснил Густлик. — Ту, что осталась от Вихуры. Пропала она.
— Напомните сержанту Косу, что он до сих пор не представил мне рапорта.
— Какого рапорта?
— Письменного. Он знает. У нас была с ним беседа на эту тему, когда его из контрразведки доставили…
Генерал умолк, и в наступившей тишине явственно раздалось тиканье обер-ефрейторского подарка и, что совсем уж некстати, бешеный галоп густликовского «чуда техники», выстреливающего секунды со скоростью пулемета. Однако генерал, казалось, не услышал, или, вернее, не заметил этих звуков, занятый своими мыслями.
— Товарищ механик, — обратился он к старшему по званию из танкистов, и Саакашвили, отставив утюг, вытянулся по стойке «смирно». — В четырнадцать часов я ввожу в бой маневренную танковую группу с рубежа пять километров западнее Ритцена. В одиннадцать пятнадцать всему экипажу быть в сборе.
Часы с маятником, случайно заведенные Григорием, как раз показали одиннадцать, и над самой головой командира, выскакивая из резной виноградной листвы, наперебой хрипло закуковали кукушки.
Генерал удивленно взглянул на часы.
— Ерунда. Вам надо их сверить. — Он повернул голову и увидел стену, увешанную часами. — Это что еще такое? Мародерство!
Деревянная птаха прокуковала последний раз и юркнула в свое убежище. В комнате воцарилась тишина. Нарушил ее Томаш своим спокойным звучным голосом:
— Они же не золотые, и такие здоровенные, что их не утащишь. Они просто взяты в плен, гражданин генерал.
— В плен, говоришь? — задумался командир. — Возвращают время, украденное войной… Ну ладно, — махнул он рукой и напомнил: — Буду здесь в четверть двенадцатого.
Танкисты стояли еще по стойке «смирно», провожая офицеров штаба армии, когда из-за двери осторожно выглянул Кугель.
— Господин унтер-офицер, — робко обратился он к Еленю.
— Подслушиваешь?
— Нет.
— Что тебе?
— Кое-что сказать.
— О часах?
— Нет. На кирпичном заводе прячется один немец. Он бежал из концлагеря на заводе боеприпасов в Крейцбурге…
— Слушайте, что я вам скажу! — воскликнул Саакашвили, до этого задумчиво хмуривший брови.
— Подожди, — прервал его Елень и повернулся к обер-ефрейтору. — Пусть не боится. Дай ему поесть и что-нибудь из одежды. — Густлик, похлопывая Кугеля по спине, легонько вытолкал его из комнаты: ему любопытно было послушать, что хочет сказать Григорий.
— Вы слышали, генерал сказал: танковую маневренную группу. Значит, нам дадут танк.
— Горит, — показал Густлик на утюг, из-под которого снова валил густой дым.
— Пускай горит, доска толстая, — махнул рукой Григорий.
Схватив в правую руку саблю, а в левую свои недоглаженные брюки и размахивая ими, как флагом, он пустился по комнате вприсядку.
— Гамарджвеба! Победа! Звыченство! — выкрикивал он на всех известных ему языках.
— Нет, нас, наверное, возьмут как десант, — покачал головой Томаш.
Слова Черешняка подействовали на Григория как ушат холодной воды. Он остановился и умолк. Потом нехотя залил водой тлеющую доску, поставил на мокрое дерево утюг и, прыгая на одной ноге, стал натягивать брюки.
Густлик тоже было помрачнел, насупился, но его природный оптимизм скоро взял верх.
— Как прикажут, так и будет, — махнул он рукой. — Только война идет к концу, людей становится меньше, а танков все больше, так что могут и дать.
— Нужно Янека поскорее найти, — напомнил Саакашвили.
— И Марусю, — добавил Черноусов.
— А то, гляди, начнут думать, как сделать, чтобы после войны людей было больше, тогда скоро их не жди, — рассмеялся Густлик. — Где вот только их искать?
— Как это где? — не отзываясь на шутку, ответил старшина. — За городом, где зелени много. Немец говорил, что рядом с кирпичным заводом сирень цветет.
С рассвета, после того как был захвачен Ритцен и кончилось наводнение, они не теряли времени даром, и теперь перспектива возвращения на передовую не застала их врасплох. Все успели уже вздремнуть после трудов бессонной ночи, и никто не захотел оставаться в доме. На поиски Янека отправились все трое.
В центре городка трактор, сотрясаясь от натуги, стаскивал с улиц во дворы разбитые орудия, а многочисленные группы, сформированные Кугелем, сметали с тротуаров битое стекло и груды штукатурки, разбирали развалины разрушенного бомбой дома. Войска неудержимым потоком все еще катились на запад, в сторону поросших лесом холмов.
Боковые же улочки были пустынны и не носили никаких следов войны. Шаги танкистов отдавались негромким эхом. В железных скобах под воротами, в окнах и на трубах торчали шесты, палки, жерди, а на них развевались полотенца, наволочки, простыни, удостоверяя шелестом белого полотна, что захваченный город не намерен оказывать сопротивления. Кое-где в окнах мелькали порой бледные лица, торопливо отступавшие в полумрак квартир.
Друзья свернули в проулок, держа направление на трубу кирпичного завода, и неожиданно встретились с нестарым еще человеком, толкавшим перед собой детскую коляску, нагруженную пакетами, свертками и объемистым мешком фасоли. Немец сделал было движение, словно собираясь все бросить и бежать, но, поняв, видимо, что шансов у него мало, пересилил себя и продолжал идти навстречу, низко опустив голову.
Танкисты с любопытством смотрели на его зеленый свитер и серые штатские брюки, заправленные в новенькие армейские сапоги. Свитер и сапоги либо только что были выданы, либо просто украдены с военного склада.
— Мой размер, — на глаз определил Черешняк, когда встречный поравнялся с ним.
Мужчина отпустил ручку, и коляска с разгона прокатилась еще несколько метров. Вытянувшись по стойке «смирно», немец медленно поднял руки. Теперь только друзья заметили, что вместо правой руки от локтя у него кожаный протез на металлических шинах.
— Если брать, так бери, — буркнул Елень.
— Нет, — решил Черешняк, — дохожу в старых.
Не оглядываясь больше на инвалида, они пошли дальше.
— Интересно, скольких он расстрелял, прежде чем потерял руку? — спросил Григорий и, не ожидая ответа, сам тут же добавил: — А может, и не расстреливал…
Мостовая кончилась, и вдоль рва мимо большого сада они вышли на окраину города. Дальше тянулся пустырь, поросший редким кустарником и сначала полого, а потом все круче поднимавшийся вверх. На склоне рыжели заросшие бурьяном печи, серела крыша сушилки и торчала труба, изгрызенная снарядами.
Приятели остановились среди яблонь, покрытых лопнувшими бледно-розовыми почками, готовыми вот-вот совсем распуститься. Густлик, выступив на шаг вперед, стал осматривать в бинокль местность и сразу же на фойе рыжеватой поляны заметил овчарку.
— Старшина правильно говорил, — произнес он, обращаясь к друзьям. — Шарик здесь, — значит, и хозяева недалеко.
Положив руки на автомат, он широким шагом двинулся вверх по склону. За ним, в нескольких шагах по обе стороны, следовали Григорий и Томаш. Один просматривал местность справа, другой — слева, прикрывая ведущего, — эта привычка сохранится еще долго после войны. Когда-нибудь в будущем сын или дочь обратят на это их внимание, а они улыбнутся смущенно и обратят все в шутку, ибо фронтовые привычки становятся смешными в мирное время.
В апреле 1945 года шла еще война, но здесь, на окраине Ритцена, было тихо и спокойно. Звуки боя долетали сюда приглушенные расстоянием, а движение на шоссе отсюда слышалось, как шум далекой реки.
— Пан плютоновый, — проговорил Черешняк после некоторого раздумья.
— Я же разрешил называть меня по имени, — обернулся Елень.
— У меня такой вопрос, что лучше по званию.
— Ну, что тебе?
— Если бы мы не так спешили вперед, меньше бы людей погибло, а?
— Неправильно, — горячо возразил Саакашвили. — Если фрица не гнать, то он через километр зароется в окопы, нашвыряет мин, и опять его выкуривай… Надо гнать, пока не опомнится.
— Это одно, — поддержал его Елень. — А другое дело — в лагерях и тюрьмах томятся люди. Что ни час, то смерть новые тысячи косит. — Он задумался на минуту и вспомнил: — Кугель говорил, что здесь на заводе какой-то узник прячется, бежавший из лагеря…
Они подошли к Шарику, который давно уже поглядывал в их сторону, махал хвостом, но с места не трогался.
— Где Янек? Где Маруся? — спросил Григорий.
Пес заскулил и ткнул носом в палку: ведено, мол, караулить, так что с места сойти не может.
— Ну, я это возьму. — Густлик поднял палку. — Теперь пошли?
Опустив к земле нос, ловя четкий запах следа, собака двинулась в сторону трубы и печей, полускрытых неровностью местности.
— Давайте покричим, — предложил Томаш, набирая в легкие воздух.
— Молчи, — остановил его Густлик и добавил с лукавой миной: — Застигнем их врасплох.
Все трое рассмеялись и пригнулись пониже, чтобы Янек не заметил их раньше времени. Бежавший впереди Шарик вдруг остановился и застыл с поднятой передней лапой, словно делал стойку на зверя. Он не издал ни единого звука, только ощетинил на загривке шерсть и яростно оскалил клыки.
Выражение озорного веселья вмиг слетело с лиц танкистов. Пригнувшись к земле, они взвели затворы автоматов. Потом, скрываясь за кустами, осторожно двинулись вперед, пока перед ними не открылся вид на основание трубы и лечь для обжига кирпича.
Там стоял здоровенный детина в сапогах и черных брюках галифе. Сжимая в руке пистолет, он выглядывал из пролома в стене печи и поминутно бросал нетерпеливые взгляды на часы.
Григорий и Томаш вопросительно взглянули на Густлика. Елень прижал палец к губам, а потом широким взмахом руки показал, чтобы они обходили печь с тыла. Сердце у него сжалось в предчувствии беды. «Черт его знает, сколько там в развалинах сидит таких вот с пистолетами».
Затем он вместе с Шариком отступил немного назад и пополз к заводу через заросли сирени.
Со стороны города, с ратуши, донесся глухой, низкий бой часов, пробивших половину одиннадцатого и возвещавших уцелевшим жителям о том, что начался отсчет нового времени.
12. Расставание
Еще тогда, на рассвете, когда она прикрыла ему глаза своими маленькими ладошками, от которых так сладко пахло йодом и свежестью, уже тогда вместе с радостью от встречи он ощутил где-то в глубине души смутную грусть. Он подавил это чувство, забыл о нем, прижав к себе девушку, стройную и гибкую, как лесная лань. Не вспоминал он об этом чувстве и потом, занявшись туалетом, чисткой оружия и обмундирования, но сейчас эта льдинка печали возникла вновь и никак не хотела таять.
Обнявшись, они шли по склону холма, среди кустов, покрытых яркой весенней зеленью. Город, отступая вниз, издали казался привлекательнее, спрятав серые стены домов среди бледно-розовых ветвей садов и прикрывшись красными шапками черепичных крыш. Янек подумал, что где-то там между домами цветут розы обер-ефрейтора Кугеля, и порадовался, что они уцелели; благодаря своевременно принятым мерам напор воды был ослаблен, и это спасло от затопления более удаленные от канала улицы.
Маруся, словно почувствовав, что он думает не о ней, заглянула ему в глаза и остановилась. Янек прижал ее крепче, поцеловал. Губы у нее были словно весенний дождь — ароматные и свежие. Шарик, шнырявший впереди в кустах, тут же вернулся, тявкнул и прыгнул, коснувшись их передними лапами. Высунув кончик розового языка, он протягивал морду то к ней, то к нему: тоже, наверное, хотел поцеловаться.
— Не мешай, Шарик, — попросила Маруся.
Янек поднял с земли палку, сделал вид, что поплевал на нее, и забросил подальше в кусты. Овчарка бросилась за ней, схватила и хотела нести обратно, но ее приковала к месту резкая команда:
— Стеречь!
Шарик присел возле палки, недовольно заскулил, но прижал уши — приказ есть приказ.
Огонек рассмеялась:
— Вот как приказы выполняет.
— Как и мы, — ответил Кос. — Налево, направо, прямо, шагом марш, стой… — невесело закончил он.
Встречались они в последнее время часто: армия, в которую входили разведчики Черноусова, действовала по соседству, примыкая флангом к польской армии. В уставах ничего не говорится о подразделениях, связанных особой дружбой, но на практике командующие фронтами охотно выделяют на соседние участки войска, которым уже приходилось сражаться плечом к плечу, а командующие армиями выделяют на стыки дивизии, имеющие опыт взаимодействия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113