Густлик и Янек видели, как генерал возвращается с фланга. Вот он вышел на середину, встал перед строем по стойке «смирно» и низким, сильным голосом подал команду:
— Оружие… к но-ге!.. К присяге!
Глухо стукнули сброшенные с плеча винтовки. Солдаты сняли шапки, подняли вверх два пальца правой руки.
— Присягаю земле польской и народу польскому… — выделяя каждое слово, отчетливо произнес генерал и сделал паузу.
Все повторили хором:
— Присягаю земле польской и народу польскому…
Подождали, когда командир произнесет следующие слова присяги, и повторяли дальше:
— …честно выполнять обязанности солдата в лагере, в походе, в бою, всегда и везде… строго хранить военную тайну, беспрекословно выполнять приказы командиров…
Над шеренгами в ноябрьском небе клубился легкий пар.
— Присягаю на верность своему союзнику, Советскому Союзу, который дал мне в руки оружие для борьбы с общим врагом, присягаю на верность братской Красной Армии…
Высоко в небе, с южной стороны, появился едва заметный, похожий на серебряное коромысло, самолет. До слуха долетело ровное, высокое, похожее на осиное, гудение мотора. На таком удалении нельзя было увидеть, чей это самолет, но все знали, что на крыльях у него красные звезды, что он патрулирует в морозной голубизне над землей, на которой они стояли.
— Клянусь быть преданным Знамени моей бригады и лозунгу отцов наших, на нем начертанном: «За Вашу свободу и нашу!»
Церемония принятия присяги окончилась, но командир не подавал команды расходиться, и все стояли, словно прислушиваясь к наступившей тишине и надеясь, что издалека, быть может, от самой Вислы, придет эхо. С Оки дул ветер, срывая снежную пыль с веток сосен.
Никто их не спрашивал, сдержат ли они клятву. Может быть, потому, что ответ предстояло держать не словом, а ратным делом.

День проходил торжественно, празднично. Занятий никаких не было. Перед обедом всем выдали в жестяных кружках по сто граммов водки. Янек хотел попробовать, какой у нее вкус, но Елень придержал его за руку:
— Погоди, парень. Когда будут давать молоко, я тебе свое отдам, а это тебе ни к чему. Я за твое здоровье выпью.
После обеда почти все отправились на футбольный матч, который, как гласила афиша, должен был состояться на спортивной площадке корпуса между командами пехотной дивизии имени Генрика Домбровското и артиллерийской бригады имени Юзефа Бема. А некоторые, пользуясь затишьем, писали в землянках письма.
Янек и Густлик, которым писать было некому, а вместе с ними и Шарик отправились прогуляться к Оке. Шарику тоже нужно было отдохнуть, потому что он все утро сидел в землянке, привязанный на шнурке за ошейник. Ошейник был новый, из белой кожи, украшенный металлическими заклепками из гвоздей. Его сшил тот же сапожник, который суживал Янеку голенища сапог. За эту работу Янек и Густлик отдали ему еще три пачки махорки, которой им совсем не было жалко, потому что оба не курили, однако получали ее наравне со всеми.
Они вышли на пологий заснеженный берег. Шарик ошалело носился по берегу, кувыркался в снегу, а они смотрели на серую воду, еще свободную ото льда, но уже схваченную тонкой коркой у берегов. Об этой реке в одной песенке пелось: «Течет, течет Ока, как Висла, широка, как Висла, глубока».
Наверное, обоим одновременно пришли на память эти слова, потому что Янек произнес вслух:
— Висла шире, намного шире. Разве что только один рукав считать.
— Э, не скажи, — возразил Елень. — От моего дома до Вислы будет не дальше, чем вон до той дороги. Я целое лето ходил в Кузню и всегда перебирался на другой берег но камням, потому что через мост было дальше. Конечно, весной или после дождей она разливается, но и то такая широкая не бывает.
Каждый помнил свою Вислу: один — широкую, другой — узкую, но все же правда была в этой песенке. Может быть, эта правда — сосны, может, песок, скрытый теперь снегом, или высокий берег, размытый течением на той стороне. А может, для прибывших сюда солдат в шапках с орлом сама земля постаралась походить на польскую и напомнить им родину.
— Вот мы и стали танкистами после присяги.
— Солдатами — да, а танкистами… Когда же нам дадут эти танки?
Шарик, резвившийся в снегу, вдруг замер неподвижно, взъерошил шерсть и навострил уши.
— Кого ты там учуял?
Пес тявкнул коротко, но с места не двинулся.
— Да погоди ты, тише. — Елень пригнулся, прислонив к уху ладонь.
Сначала они ощутили докатившееся издалека легкое дрожание земли, которое не исчезало, а все приближалось, усиливалось. И вот уже хорошо слышен гул, сопровождаемый отчетливым звонким лязгом металла. Оба зашагали от реки, поднялись на пригорок. Шарик шел позади настороженный, медленно переставляя лапы.
Грохот становился все сильнее, приближаясь со стороны леса, через который шла дорога к лагерю. Янек и Густлик вдруг заметили, как между деревьями промелькнул овальной формы, подавшийся вперед какой-то непонятный силуэт, и тут же на поле выскочил танк, скрытый с боков фонтанами грязи и снега. За ним — второй, третий, пятый. Они шли с короткими интервалами друг за другом, ревя моторами, похожие на слонов, устремившихся в атаку с вытянутыми вперед хоботами.
— Танки…
— Танки!
Янек и Густлик, высказав вслух эту «оригинальную» мысль, сорвались с места и побежали напрямик, обгоняемые Шариком, в сторону лагеря. Мокрый снег прилипал к сапогам, сдерживая бег, так что они сильно запыхались, прежде чем пересекли поле. Остановились, перевели дух и быстро зашагали, увидев издалека, как от застывшей в неподвижности колонны отделился человек, подошел к генералу и отдал ему рапорт, а затем повернулся и флажками подал сигнал стоящим на дороге машинам.
Танки снова взревели моторами и двинулись теперь уже медленно; как послушные животные, ползли они между деревьями, разворачивались на месте и останавливались в ровной шеренге, один возле другого.
Когда Янек и Густлик подошли поближе, последний танк пристроился к остальным и выключил мотор. Запахло металлом, маслом, гарью и землей, перемешанной со снегом и превратившейся в грязь. Везде у машин стояли люди в темно-синих комбинезонах, надетых поверх ватников и перетянутых кожаными ремнями.
— Вот это да! — восхищенно произнес Янек.
— Сила! — ответил ему Густлик.
Шарик, который в жизни ничего подобного не видел, стоял в нескольких шагах позади них, спрятавшись на всякий случай за сосну. Вздыбив шерсть на спине, он нюхал воздух своим чутким черным носом. Кос и Елень подошли к ближайшей машине, внимательно стали осматривать ее, дотрагиваясь руками до брони.
— Осторожно, а то сломаешь.
Из-за танка вышел стройный смуглолицый мужчина с непокрытой светловолосой кудрявой головой. В руке он держал черный шлем танкиста. Под комбинезоном, расстегнутым сверху, они увидели советскую офицерскую форму.
— Вместе будем служить, товарищ? — спросил Густлик. — Или вы только танки пригнали?
— Пригнали. Если удастся, доведем до самого Берлина. Такой приказ. Я, когда вышел из госпиталя, хотел вернуться в свою часть, а мне приказывают: «Вы, лейтенант Василий Семенов, будете союзников учить».
Лейтенант неожиданно весело и звонко рассмеялся. Потом протянул руку, предлагая знакомиться.
Называя свои имена, они с удивлением заметили, что у лейтенанта один глаз голубого цвета, а другой черный как смола.
— Ну что ж, буду вас учить, пока не научитесь лучше меня с ними обращаться.
Внутри машины что-то стукнуло, заскрипело, и через передний люк танка стал выбираться механик. Сначала они увидели его голову, затем чумазое лицо и наконец плечи. В то же мгновение Шарик весело гавкнул, подбежал к механику и, опершись передними лапами о броню, лизнул танкиста в лицо.
— Что за порядки, черт побери! Только нос высунул, а тут собаки сразу целоваться лезут. У нас в Грузии…
— Григорий! — закричал Янек.
Танкист, наполовину уже вылезший из люка, замер, разглядывая Коса.
— Да, я Григорий Саакашвили. А ты?..
— Собака тебя узнала, помнит, как ты ей сахар давал. А меня не узнаешь?
— Янек! Товарищ лейтенант, я его знаю. Это ж мой друг. Мы еще с ним дрались, здорово дрались, пока не сообразили, что война общая — и его, и моя.
— Гора с горой не сходятся, а человек… — резюмировал лейтенант и, снова весело рассмеявшись, добавил: — Но я ничего не понимаю.
— Я тоже ничего, — согласился с ним Елень.
Янек в нескольких словах объяснил, в чем дело, и Саакашвили подтвердил сказанное Янеком, а потом подробно и красочно рассказал, как его взяли в армию, направили на завод учиться водить и ремонтировать танки, как был выпущен такой замечательный танк, что все сказали: «От Камчатки до Тбилиси никто так здорово не водит танк. Пусть наш Григорий едет на этом танке к полякам и покажет все, что умеет».
— Я с тобой, Григорий, в твоем экипаже буду. Хочешь?
— И я с вами, — добавил Елень.
— А меня, командира танка, что же не спрашиваете? — вмешался лейтенант. — Не знаю, подойдете вы или нет. Надо еще показать, что вы умеете. Саакашвили, как он вам уже сам рассказал, водитель первого класса. Покажи-ка им, Григорий, что ты можешь.
— С гвоздем?
Лейтенант кивнул.
Механик бросился к машине. Минуту спустя он через открытый люк подал Семенову огромный заржавленный гвоздь в полпальца толщиной и с ладонь длиной. Лейтенант взял гвоздь. Провожаемый удивленными взглядами Еленя и Коса, он подошел к ближайшей сосне и воткнул гвоздь острием в кору.
— Отойдем-ка немного в сторону, — предложил он своим новым знакомым, затем повернулся к танку и крикнул: — Готово! Не забудь башню повернуть.
С грохотом закрылся люк. С минуту было тихо, затем взвизгнул стартер и заработал мотор. Башня, послушная невидимой руке, легко повернулась и замерла. Ствол пушки смотрел назад. Рокот мотора немного усилился, гусеницы дрогнули, и танк, набирая скорость, двинулся прямо на дерево.
— Сломает! — крикнул Янек.
Однако не сломал. В полуметре от сосны танк притормозил, с разгону стукнул лобовой броней по гвоздю и всей тридцатитонной массой вогнал его в ствол, как в масло. Затем качнулся и задним ходом осторожно отошел на свое место, равняясь по остальным.
Сосна еще дрожала, сбрасывая с себя пласты снега и бурые иглы, когда они втроем подошли поближе и увидели, что кора совсем не содрана, а ржавая шляпка гвоздя выступает на пять миллиметров от поверхности ствола.
— Ну и как? — спросил лейтенант.
Григорий открыл люк, быстро выскочил и подбежал к ним.
— В тигра нужно так стрелять, чтобы шкуру не попортить. Так и на танке ездить надо, — хвастливо заявил он, весь сияя.
— Тонкая работа! Вот что значит старый вояка, — с уважением подтвердил Елень.
— Григорий старый вояка? Да он и на фронте не был. Еще года не прошло, как форму носит, — засмеялся Семенов.
— А вы, товарищ лейтенант, разве от рождения танкист? — спросил Янек.
— От рождения мы все одинаковые — сыновья у матери с отцом. Я никогда не был кадровым военным. Пока война не началась. Я… — Он замолчал и снова рассмеялся своим заразительным звонким смехом, сощурив разноцветные глаза. — Посмотрите-ка на небо, на облако… Вон на то высокое, такое белое, как в молоке выкупанное, солнцем насквозь просвеченное. Знаете, как оно называется? Цирростратус. А еще вам могу сказать о нем, что через день, самое большее через два, оно принесет нам перемену погоды и снег. Видите теперь, какой из меня танкист? Специалист по облакам… — Он замолчал на минуту, глядя на удивленные лица парней, а потом сказал: — Ну хорошо, мы показали, что умеем. Григорий умеет водить танк, я гадаю по облакам, а вы?
Елень еще раз внимательно осмотрел гвоздь, а затем молча ухватился за него пальцами. Рука его начала ритмично дергаться влево-вправо, влево-вправо. Под кожей вздулись голубоватые вены. Казалось, что дергается только рука, но через минуту гвоздь начал вылезать из дерева и наконец выскочил. Елень взял его в обе руки и без всякого усилия свернул в колечко.
— У нас в Грузии был один такой, коня поднимал. У тебя нет в Грузии родственников? — спросил Саакашвили.
Лейтенант, держа гвоздь на ладони, легонько подбросил его.
— Кто знает, может, ты и сгодился бы в наш экипаж, но вот твой товарищ… Больно уж ты молод, — повернулся он к Янеку. — Лучше бы тебе где-нибудь при штабе быть… В танке жизнь трудная. Это не то что в поле на тракторе кататься. — Он улыбнулся и добавил: — Тебе, пожалуй, легче три десятки выбить из винтовки, чем стать членом нашего экипажа.
— Хорошо. А если попаду? Завтра у нас как раз стрельбы. Пойдете с нами?
— Пойду.
— А возьмете?
— Посмотрим.
— Товарищ лейтенант, — вмешался Саакашвили, подмигнув Косу, — раз слово сказано, с губ слетело, то теперь уж нечего гнаться за ним, как кошка за воробьем…

Бригада стреляла с самого утра, и эхо сухих винтовочных выстрелов разносилось по лесу. Но только к полудню подошла очередь выходить на огневой рубеж роте, в которую был зачислен Янек. Первыми начали правофланговые, самые высокие. Елень выбил двадцать четыре очка из тридцати возможных, и его фамилия была второй в списке лучших стрелков, сразу же после хорунжего Зенека, который выбил десятку, девятку и восьмерку.
Поручник Семенов и плютоновый Саакашвили (оба были уже в новой, польской форме, потому и звания их теперь стали тоже польскими) терпеливо ждали с самого утра, хотя в лесу было сыро и холодно. Небо, как и предсказывал вчера Василий, было затянуто снеговыми свинцовыми облаками. Когда настала очередь Янека, они подошли поближе и стали смотреть, как парнишка устраивается на огневом рубеже, Григорий успел рассказать о Янеке все, что знал, и Семенов пожалел о своей вчерашней шутке. Как он не мог догадаться сразу, что его обводят вокруг пальца! Но теперь уже было поздно.
Янек зарядил винтовку. Шарик, прибежавший сюда с самого утра, возбужденный непрерывным грохотом выстрелов, нетерпеливо ожидал момента, когда его хозяин пустит в дело свое оружие, чтобы потом можно было принести ему добычу, которой он пока не чуял, но в существовании которой был уверен: где стреляют, там должна быть какая-нибудь дичь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113