Потом кто-то принес щуп — длинную палку с проволокой на конце, которой пользуются при поиске мин, и тут Шарик отличился прыжками через нее.
Из фургона радиостанции, антенна которой торчала из кустов невдалеке, вышел полковник в летной форме и тоже стал приглядываться. Девушка-регулировщица все чаще поворачивала голову в ту сторону и улыбалась.
Никто не обратил внимания на то, что из выхлопных труб танка вылетают белые клубочки дыма. Мотора не было слышно — его заглушали артиллерийские тягачи, все еще продолжавшие переправляться через мост. Бойцы, облепив орудие, будто воробьи на ветках, тоже смотрели в сторону Янека и махали подъезжающим сзади, показывая им, что происходит на пригорке под ольховником. Водитель одного из тягачей засмотрелся и сбавил ход. Этого только и нужно было.
Четыреста пятьдесят лошадиных сил рванули во всю мощь, танк взбежал по насыпи, проскочил вперед, и вот он уже у моста. Девушка спохватилась, пробежала несколько шагов, но потом махнула рукой и вернулась. Янек проскочил у нее за спиной и бросился догонять танк, а за ним, весело лая, бежал Шарик — пятый и не менее нужный член танкового экипажа.
9. Радость и горечь
За Западным Бугом через несколько километров свернули с полевой дороги и выехали на шоссе. Оно было широкое, вымощенное брусчаткой, обсаженное с обеих сторон вербами. За деревьями лежали пестрые поля, нарезанные узко, как полоски из цветной бумаги. Война прошла здесь так быстро, что не успела их выжечь.
— Вот смех! — удивленно восклицал Саакашвили, привыкший к необъятно широким полям в Советском Союзе. — Шагнешь один раз — картошка, шагнешь другой — рожь растет, еще шаг — и в капусту попал.
Не переставая удивляться новому пейзажу, он нажал на сигнал и, неистово гудя, прибавил газу. Тягач, шедший впереди, поспешно свернул вправо, пушка отъехала к самому рву, освобождая дорогу.
Танк, как известно, не подушка, шкура у него достаточно тверда, чтобы любой иного рода «экипаж», движущийся по шоссе, относился к нему с почтением. Они уже начали обгонять орудие, но в этот момент в наушниках раздался щелчок переключателя переговорного устройства, и механик услышал голос Семенова:
— Джигит, сними ногу с газа — и на место в колонне. Не нарушай порядок на марше.
Григорий, выслушав приказ, хоть и с неохотой, но притормозил и теперь тихо, спокойно ехал среди тягачей. Но он не мог долго сдерживать себя и, расстегнув на шее ларингофон, чтобы его никто не слышал, заговорил сам с собой:
— Маршевый порядок, место в колонне… Еду теперь, как старый осел на базар. Подумаешь — тащат трубы, вот и не спешат. А мы, может, там нужны. И всегда эта артиллерия сзади плетется… Тебе передохнуть некогда, а они тут вылезли на башню, ветерком их обдувает, природой любуются…
Последние слова были, конечно, сказаны в адрес не артиллеристов, а остальных членов экипажа, которые, включая и Янека Коса, сидели в открытых люках.
— Природой любуются, а я, как дурак, один внизу. Только и вижу, что эту трубу…
В жизни бывают такие моменты, когда мы, не отваживаясь кому-то что-то высказать прямо в глаза, испытываем потребность высказывать вслух свои мысли наедине, чтобы нас никто не слышал. Чаще всего это случается, когда мы не правы. Григорий сейчас ворчал на артиллерию напрасно. Но кое в чем его сетования имели под собой реальную почву: в самом деле, тот, кто сидит на башне в двух с половиной метрах от земли, конечно, больше видит, чем механик-водитель через свой люк.
— Посмотрите туда, вправо, — показал поручник рукой.
Далеко впереди, в голове артиллерийской колонны, что-то происходило. Тягачи съезжали с дороги, пушки, преодолев придорожный кювет, разбегались по полю, подминая под себя рожь и картофель. В нескольких сотнях метров от шоссе тракторы, как по команде, развернули пушки стволами вперед. Орудийная прислуга спрыгивала на землю, раздвигала станины, оттаскивала передки, готовя батарею к бою.
— Что они делают, зачем? — спросил Янек.
— Посмотри на лес, вон туда, дальше! — крикнул ему Елень.
В поле вклинивался темно-синий кусок бора, тянувшийся до самого горизонта. У самой земли, между деревьями, вспыхивали огоньки, и перед пушками вдруг стали вздыматься клубы пыли, словно неожиданно вырастающие кусты. У орудий хлопотал расчет, командиры батареи стояли чуть позади, подняв вверх правую руку. Один из них вдруг резко махнул, ближайшее орудие сверкнуло огнем, прогремел выстрел.
— Что там за шум? — спросил Саакашвили, снова подключившись к внутреннему телефону.
— Какая-то окруженная группа, — ответил Семенов. — Артиллерия бьет по ним.
Танк шел на небольшой скорости, танкисты чувствовали себя как в передвигающейся театральной ложе. Они смотрели, как новые орудия приближались к месту боя, видели вдали батарею, уже вступившую в бой. Офицер-артиллерист произвел корректировку данных, и вот уже заговорили все четыре орудия, над полем пронесся гром залпов.
Оттуда, из леса, били минометы, перенося свой огонь все ближе и ближе к батарее. Вдруг танкисты увидели, как между пушками взметнулся фонтан разрыва, два канонира упали и ярким пламенем вспыхнул резиновый скат орудийного колеса. Его тут же стали гасить уцелевшие солдаты расчета, бросая на него лопатами землю. Гул собственного мотора не давал возможности слышать крики, все происходило, как в немом фильме.
Свернул в сторону последний шедший перед ними тягач, и неожиданно шоссе опустело.
— Поедем с ними, поможем, а? — предложил Кос.
Словно в ответ на его слова, танк стал сворачивать, направляясь между двумя вербами к более широкому проходу.
— Назад, Григорий, выдерживай направление, прибавь скорость, — спокойно произнес Семенов, а затем, повернувшись к Косу, добавил: — Без приказа нельзя. Окруженные сопротивляются, чтобы задержать темп наступления. Для их ликвидации выделены специальные силы. Это не наше дело, мы должны идти вперед.
Теперь они шли со скоростью больше сорока километров в час, теплый ветер обдувал их лица, выбивал из-под шлемов пряди волос и играл ими. Солнце немилосердно пекло, слепило глаза.
Огневая позиция батарея осталась позади, дорога побежала вниз, спустилась в выемку, и уже ничего не было видно, только слышался гром и грохот, как голос удаляющейся бури. Небо было ясное, почти безоблачное.
Колонну бригады догнали быстро. Сначала обошли автомашины с мотопехотой, минометную роту, истребительно-противотанковую артиллерийскую батарею, обогнали самоходные установки и наконец заняли свое место в походном порядке. На одном из подъемов стали видны все, кто ехали впереди и сзади них, — вся колонна, растянувшаяся по шоссе на пять километров.
В голове колонны флажками был дан сигнал остановиться на привал. Интервал между боевыми машинами сокращался, они останавливались, съезжая на правую сторону. По счастливой случайности танк Семенова остановился прямо в деревне. Из беленых, крытых соломой мазанок, из садов и двориков выбегали люди. Едва танкисты остановились, как тут же их окружили со всех сторон.
Янек и Густлик, спрыгнув на землю, сразу очутились в объятиях. Одна из девушек, стройная, загорелая, в белом с цветочками платье, обняла Коса, поцеловала его в обе щеки и протянула букет георгинов. Оба залились краской и отступили друг от друга на полшага.
Какая-то женщина схватила Янека за рукав:
— Поглядите-ка! Такой молодой и уже воюет!..
— Ребята, а вы откуда сами?
— Я из Устроня, оттуда Висла вытекает… — представился Елень. Он деликатно делал свое дело: шел вдоль плотной стены людей и, не выбирая, всех по очереди, как стояли — девушка, женщина или мужчина, — обнимал и целовал.
— Кто еще? С кем я еще не поздоровался? Уже все? — Он отдышался и вытер пот со лба.
— А этот чернявый чего молчит? — показал старый крестьянин рукой в сторону люка, из которого высунулся по пояс Григорий Саакашвили. — Этот вроде не наш?
— Наш, из-под Сандомира, — убежденно пояснил Елень. — Его отец трубочист, оттого он такой черный. А молчит, потому что от радости онемел.
— Машина — то не дивчина, — произнес по-польски Григорий одну из немногих фраз, которую хорошо выучил, и на всякий случай опять нырнул в танк, спрятавшись за броней.
— Какая же теперь Польша будет? — спросил старик.
— Народная Польша, — пояснил Янек.
— Это как же будет?
— Заводы возьмут рабочие, а землю панскую — крестьяне.
— За деньги?
— Бесплатно.
— Неужто правда? В восемнадцатом году тоже так обещали, а потом паны наши советы войсками разогнали.
— Теперь армия наша, не разгонят.
— Может, и не разгонят, а может, разгонят.
Крестьянин почесал в голове.
— Молочка попейте. Холодное, прямо из колодца достала, — предложила женщина, зачерпнув из ведра щербатой кружкой, расписанной васильками, и подала танкистам.
Елень выпил одну, другую, попросил третью.
— А вы, часом, не слыхали?.. — осмелился Янек. — Может, был тут в ваших краях поручник Станислав Кос?
Его попросили повторить фамилию, переговорили между собой, повспоминали, но оказалось, что не слыхали о таком.
— А где он воевал, этот поручник?
— На Вестерплятте.
— Э-э, дорогой, так там же никого в живых не осталось. Семь тысяч наших погибло, все до одного…
— Этого не может быть, — возразил Янек. — На Вестерплятте и пятисот-то человек, наверно, не было.
— Это так только говорится, а если посчитать, то по-другому получается…
Подросток в коротких штанишках пролез через дыру в плетне на шоссе, таща за собой сломанную ветку, красную от созревших черешен, и бросил ее на башню танка. Василий подхватил ветку на лету, помахал мальчишке рукой и сказал:
— Большое спасибо…
— А наш командир подумал сейчас, в чьем саду хлопец эту ветку сломал, — произнес Елень.
Из люка механика высунулась лохматая собачья морда.
— О боже, и собаку с собой возят! И она в армии служит?
— А как же! Шарый, к ноге! — Янек махнул ему рукой, и пес, радостный, выскочил на шоссе.
— Даже собаку привезли… Польскую, — пошло по кругу. — Слышите, как лает? Прямо, как мой Азор.
— Дорогу, дайте дорогу, пропустите Марпинову!
Гомон постепенно утих. Двое подвели под руки старую женщину, с морщинистым лицом, с бельмами на глазах. Она медленно переступала, держа руки вытянутыми крест-накрест перед собой. Люди умолкли, и было слышно, как она шепотом повторяет:
— Хлопцы наши, солдаты, сыночки…
— Она не видит, — объяснил старый крестьянин, тот самый, который не поверил, что Саакашвили родом из-под Сандомира. — Вон туда поглядите, там вторая от края ее халупа стояла, а теперь ее нет. Гитлер спалил. Дайте ей руками пощупать, пусть убедится, что поляки пришли.
Василий с башни бросил полевую фуражку. Кос поймал ее на лету и подал старушке. Та водила ладонями по сукну, по верху, нащупала пальцами металл.
— Орел… Боже милостливый… Наши солдаты! Бог дал, дождались…
— Юлька! — крикнула женщина, выливая остатки молока из ведра в кружку. — Принеси собаке миску картошки, около печки стоит. Да живее, бегом!
Юлька обернулась быстро, а Шарик управился с едой еще быстрее. И как раз вовремя: привал кончился. Впереди подали сигнал флажками, и вдоль колонны понеслось гудение заводимых моторов, нарастающее, как волна.
— В машину!
С места трогались осторожно, чтобы кого-нибудь не задеть. Крестьяне снимали детей с танков, за уши, за вихры вытаскивали из-под гусениц.
Колонна снова шла на запад. Вдалеке, у самого горизонта, были видны башня Люблинского замка и колокольни костелов.
Янек Кос сидел на месте механика, вел танк. Хотя он не верил тому, что семь тысяч погибло на Вестерплятте, ему все-таки стало грустно. Печальный Саакашвили на его сиденье в углу играл с Шариком. Василий из башни соскользнул вниз к ним, присел между сиденьями.
— Механик, чего нос повесил?
— У собаки большая радость, а маленькое огорчение не в счет. Был Шарик, а теперь Шарый — Серый, значит, и все в порядке. А я? По-польски говорить не могу. Как быть? Отец трубочист из-под Сандомира… Какой Саакашвили лучше: настоящий или выдуманный?
— Погоди, сейчас времени нет каждому объяснять по дороге, но люди сами поймут, что к чему, — спокойно продолжал Семенов. — Выучим польских танкистов, войну закончим и домой вернемся… Поймут…
— Когда домой поедем, поймут? Это поздно.
— Может, позже, может, раньше. Сейчас не в этой дело. На фронт едем.

Однако бригада не сразу отправилась на фронт. Танкисты расположились за Люблином и несли в самом городе службу, охраняя заводы и склады, патрулируя днем и ночью на улицах. Были в Люблине жители, которые сразу принимались за работу, не спрашивая о плате, приносили из дому инструменты, ремонтировали двигатели и станки. Этих надо было поддержать. Находились и такие, которые срывали замки с дверей магазинов и складов, брали то, что еще вчера принадлежало немцам, а сегодня, как они считали, не принадлежало никому. Этого нельзя было допускать. Ночью над городом пересекались лучи прожекторов, обшаривавших небо: не крадутся ли по нему чужие самолеты. В ночном городе пересекались маршруты патрулей, осматривавших улицы: не крадется ли по ним кто чужой.
После первых приветливых встреч, цветов, улыбок, радостно протянутых навстречу рук теперь на лицах людей можно было прочитать разное. Одни говорили: «Новая армия — новая власть, землю дает крестьянам». Другие выражали иные мысли: «Новая армия — новая власть, землю у владельцев отбирает».
За несколько часов до освобождения города, в тот момент, когда советские подразделения подошли к первым домам, гитлеровцы уничтожили в Люблинском замке заключенных и заложников. От танковой бригады был направлен для участия в их погребении и отдания последних почестей взвод. Янек хотел тоже идти, просил, чтобы его отпустили, но поручник не разрешил, заявив, что есть дела — нужно танк привести в порядок. А после выяснилось, что и дел-то никаких особых не было, просто, видно, не хотел отпустить, и все.
Так в лагере в различных занятиях прошло, наверное, дня три. И вот однажды, это было после обеда, Кос, который обо всем узнавал первым, прибежал и сообщил своему экипажу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113