Тогда же Геббельс пригласил летчиков на обед в министерство пропаганды и произнес перед ними речь о героизме. Гиммлер уже тоже публично высказал свое мнение. Его глубоко тревожила перспектива принести в жертву цвет германской молодежи. Он хотел, чтобы пилоты для этой миссии набирались среди преступников и безнадежных больных. Он вызвался набрать кандидатов.
Медленно тянулось лето – за малоосмысленной деятельностью, тягостными раздумьями и учебной стрельбой. На западе американцы, канадцы, англичане и французы с боями продвигались к Рейну. Заговор военных, имевший целью убийство Гитлера, провалился, множество генералов было повешено. Мы сдали Париж. Советские войска заняли Восточную Пруссию, дошли до Варшавы, захватили румынские нефтяные месторождения. Проект «Рейхенберг» вяло плыл по течению, шел ко дну, потом снова всплыл, но в скором времени потонул окончательно. Летчики ушли на фронт, чтобы пожертвовать жизнью более традиционно.
Что я собиралась делать? Война близилась к концу, но предсмертная агония затянулась. Казалось, сам мир стоял на краю гибели. Сельскую местность заполонили беженцы и дезертиры; города лежали в руинах, залитые водой из разбомбленных водопроводных магистралей, полные истощенных жителей, обменивающих ценные вещи на предметы первой необходимости, и беспризорных детей, живущих в развалинах. Наступила зима, и не было угля. Не было продуктов. Только грохот бомбежек и истерические вопли министерства пропаганды.
Германская армия предприняла отчаянную попытку прорвать Западный фронт. К январю она провалилась. И в январе же с востока покатилась мощная приливная волна. Это было последнее масштабное наступление русских. Ничто не могло его остановить. Волна прокатилась через Польшу, Восточную Пруссию и Силезию и принесла русские танки к дальним пригородам Берлина.
В те месяцы я делала все, что могла и что мне приказывали, если было кому отдавать приказы. Я перестала думать о том, какие действия допустимы или недопустимы на войне и какие приемлемы для меня. Происходило слишком много событий, непостижимых разуму. Беспрерывно поступали сведения о новых ужасах, распространялись все новые леденящие кровь истории о людях, сожженных заживо в своих домах в Гамбурге; о человеческой коже, растопленной в Дрездене, как масло; об американских солдатах, распевающих «Боже, благослови Америку» на кладбище, в которое превратился Кельн. После Дрездена я поняла, что Эрнст был прав насчет военной формы. Со всеми людьми, однажды ее надевшими, она творила одно и то же.
Я продолжала летать, поскольку мне нужно было чем-то заниматься, а чем именно я занимаюсь, уже не имело никакого значения. И поскольку я надеялась однажды, где-нибудь на другом конце Германии, увидеть лицо Паулы. К тому времени, в любом случае, я стала бездомной. Мою берлинскую квартиру разбомбили. А вместе с ней – все наши с Паулой вещи, которые я не успела упаковать в два чемодана и отвезти к родителям. И вместе с ней (надеюсь, но с трудом верю) канули в прошлое и Карги.
Я перевозила различные депеши, а иногда и молчаливых генералов. В то время как вражеские войска медленно продвигались все ближе и ближе к Берлину, я помогала эвакуировать раненых. Иногда вывозила до смерти напуганных солдат, желавших одного – поскорее убраться с дороги русских.
Я находилась в Мюнхене, где подыскивала посадочные площадки для санитарных самолетов на австрийской границе, когда получила телеграмму от генерала фон Грейма, просившего доставить его в бункер Гитлера.
Глава двадцать четвертая
Мы спускались по лестнице, которая освещалась свечами, установленными на подставках, на скорую руку вколоченных в оштукатуренные стены. Язычки пламени трепетали при каждом разрыве снаряда, и некоторые гасли у меня на глазах. Все ступеньки покрывал толстый слой белесоватой пыли, скрипевшей под нашими ногами.
Шум усиливался по мере того, как мы спускались все ниже: низкий гул с постукиванием. Генератор. Снизу тянуло запахом гнили, словно там что-то разлагалось.
Мы прошли три длинных пролета узкой и крутой лестницы. Генерал сдавленным голосом чертыхнулся, когда один из молодых эсэсовцев споткнулся и раненая нога подпрыгнула на носилках.
Тяжело дыша, они спустили генерала на маленькую лестничную площадку. Перед нами была стена; направо тянулся узенький коридорчик, сворачивавший через пару метров. Мы завернули за угол и вошли в следующий длинный коридор. В конце него я разглядела бетонные ступеньки, ведущие наверх, ко второму входу в бункер.
В середине коридора нам пришлось немного повозиться, протискивая носилки в дверной проем. Мы достигли обитаемой части бункера. Люди молча подходили к дверям крохотных помещений и внимательно вглядывались в наши лица.
Винтовая лестница вела на нижний уровень комплекса. Шум генератора усилился до максимума, и на одной стене я увидела клапаны и трубы механического сердца бункера, а на другой – сплетение кабелей. Потом мы прошли мимо туалетных комнат с облицованными белым кафелем стенами.
Мы оказались в коридоре, вероятно использовавшемся в качестве гостиной, ибо нам пришлось обогнуть три кресла. На одном из них лежала восточноевропейская овчарка, на сиденье другого валялся ковбойский роман в яркой обложке, а в третьем сидел министр пропаганды, уставившись немигающим взглядом в пустоту.
Он скосил на нас глаза, когда мы проходили мимо, но ничего не сказал.
Двери в следующем коридоре вели в помещения попросторней. Здесь эсэсовцы остановились, и один из них громко крикнул:
– Доктор Штумпфеггер!
В дверном проеме справа от меня вырос огромный человек с приятным лицом. Он окинул глазами всех нас и на мгновение задержал зачарованный взгляд на ноге генерала. Потом широко распахнул дверь.
Через крохотную приемную мы вошли в кабинет с белыми стенами, где стояли походная кровать и чисто вымытый стол. Доктор Штумпфеггер знаком велел положить генерала на стол, а потом, подойдя к умывальнику, отпустил солдатиков и сказал мне:
– Вы можете остаться и помочь.
Он вынул из коробки шприц и ампулу, быстрым движением отломил у нее кончик, так же быстро наполнил шприц и воткнул иглу в руку генерала. Закатал синюю штанину и скальпелем взрезал пропитанное кровью голенище кожаного ботинка. Потом, взяв один из набора блестящих инструментов, принялся удалять из ноги все инородные тела, глубоко засевшие в раздробленной ступне.
В течение часа я держала инструменты, подавала инструменты и наблюдала.
– Первый пациент, которого я принимаю здесь, – сказал он.
Доктор Штумпфеггер сказал, что является личным врачом Гитлера, но, поскольку в этом качестве ему делать нечего, он устроил в одном из помещений бункера пункт первой помощи.
– Вчера я лечил солдата двенадцати лет от роду, – сказал он, зашивая генеральскую ступню.
Он нанес на багровую рану слой сильно пахнущей мази, положил сверху подушечку корпии и начал бинтовать. Мы перенесли генерала со стола на койку.
Минут через десять, когда генерал начал мотать головой и стонать, в коридоре послышались шаркающие шаги.
Подволакивая левую ногу, с напряженным лицом человека, которому каждый шаг дается с великим трудом, в кабинет вошел Гитлер.
Он поздоровался со мной и попросил подождать за дверью.
Я сидела в коридоре, пока находившегося в полубессознательном состоянии генерала производили в фельдмаршалы и назначали на пост главнокомандующего военно-воздушными силами.
Тогда я еще не знала о цели нашего путешествия. И не особо трудилась строить какие-либо догадки: приказы из Берлина давно перестали быть разумными. Но пока я, начиная чувствовать смертельную усталость, сидела в кресле по соседству с овчаркой, меня окружили люди, выползшие из укромных уголков и коридоров бункера. Они пытались рассказать мне что-то важное, но все говорили одновременно. Постепенно я поняла, о чем идет речь.
Толстяк наконец решился.
Недели две назад он отбыл со своей свитой в баварские Альпы. Двое суток назад он прислал из своего безопасного убежища телеграмму Гитлеру, в которой просил разрешения взять на себя руководство. Он всегда считался преемником фюрера и именно поэтому был неуязвим.
Очевидно, он считал, что для Гитлера, отрезанного от внешнего мира в своем подземном бункере в непосредственной близости от русских, все кончено, – и кто мог винить его? Но для Гитлера телеграмма означала только государственную измену. И, что хуже всего, в ней содержался намек на замысел Толстяка использовать свои полномочия для проведения мирных переговоров.
В приступе страшного гнева, при одном воспоминании о котором рассказчики побледнели, Гитлер приказал лишить Толстяка всех полномочий и арестовать.
Таким образом должность главнокомандующего военно-воздушными силами освободилась. И Риттер фон Грейм был одним из немногих оставшихся генералов, не опорочивших себя в глазах Канцелярии.
Возвращаясь к кабинету, я услышала голос Гитлера, натужный и хриплый, срывающийся на возмущенный крик:
– И это человек, которого я называл своим преемником; человек, на многочисленные ошибки которого я закрывал глаза! Он творил немыслимые вещи со своими военно-воздушными силами! Он погубил Германию, превратил ВВС в склад утильсырья!
Подволакивая ноги, он расхаживал по комнатушке. Сложенные за спиной руки прыгали, словно котята в мешке.
Той ночью и все последующие я спала на полу в приемной, на одеялах, найденных в стенном шкафу. Больше было негде.
По ночам в бункере было шумно как днем: постоянно ходили взад-вперед люди, неумолчно гудел и стучал генератор и глухо грохотали снаряды, попадавшие в здание Канцелярии. Лампы горели неверным тускло-желтым светом, когда не были вовсе выключены; а когда они гасли, вы могли слышать в темноте дыхание и читать мысли других тридцати человек, собравшихся в тесном бетонном склепе. Пища появлялась на столах нерегулярно, но все вроде как стыдились есть, старались делать это незаметно, и вы постоянно наталкивались на людей, украдкой жующих по углам или засовывающих в карман кусок хлеба при вашем приближении. Сон в данных обстоятельствах тоже казался неуместным или даже непристойным; поэтому никто толком не спал и толком не бодрствовал. Сам Гитлер уже много лет имел обыкновение ложиться в пять часов утра и вставать в полдень. Говорили, сейчас он вообще практически не спал.
Мне самой в первую ночь не давали заснуть стоны генерала, страдавшего от обострившейся боли в раненой ноге, усилившийся артобстрел и голос, прорывавшийся сквозь туман, в котором я блуждала, и возвращавший меня к действительности. Я уже много лет знала этот голос. На протяжении почти половины моей жизни он обещал, угрожал, призывал и едко насмехался. Умный голос. Он заставлял вас усомниться в очевидном. Заставлял понимать вещи, которые казались вам слишком сложными. Заставлял поверить в невероятное.
Он пугал вас, поскольку был таким умным. Вы надеялись, что он не решит поднять вас на смех.
В конце концов он лишал вас способности мыслить здраво, и вы хотели лишь одного: бежать от него подальше. Но никогда не могли этого сделать.
Я лежала и слушала голос министра пропаганды, доносившийся из-за перегородки.
Он беседовал сам с собой. Он говорил, расхаживая по своей тесной комнатушке. Я улавливала секундную нерешительную заминку всякий раз, когда он делал шаг вперед изуродованной ногой.
Казалось, он старался что-то четко сформулировать; словно его мысль обретала ясность, когда он выражался ясно.
Я вылезла из-под одеяла и отправилась на поиски чего-нибудь почитать.
Приключенческий роман, недавно лежавший на кресле в коридоре, исчез. Пес тоже. На месте пса теперь сидел майор СС с исхудалым лицом. Я заговорила с ним, но он, похоже, не слышал меня и не видел. Я оставила его в покое и пошла в туалетную комнату выпить воды, но воды в кранах не было, поэтому я вернулась в свою постель.
Голос за перегородкой продолжал искать слова, исполненные смысла.
Я проснулась в сыром воздухе, пахнувшем штукатуркой, и пошла взглянуть на генерала. Он пребывал в раздражении и хотел встать с постели. Он настоял на том, чтобы я помогла ему добраться до одного из кресел в коридоре. Через полчаса он попросил меня проводить его обратно до кровати.
Все в бункере только и говорили что о бесчестном поступке Толстяка. В возмущенных интонациях легко угадывалось удовлетворение. Толстяк уже давно сорвался с привязи. К тому же тема была благодатная. Меня заставили рассказать историю о нашем полете в Берлин и о бронебойной пуле, угодившей в ногу генералу, но после того как я повторила все по пятому разу, интерес слушателей угас и разговор вернулся к прежнему предмету. Толстяк, как ни крути, заслуживал большего внимания. В бункере было лишь две темы для разговоров, к которым возвращались снова и снова: Толстяк и продвижение армии генерала Венка.
На прошлой неделе Кейтель покинул бункер, чтобы разыскать Венка и приказать ему прийти на помощь осажденному Берлину. Теперь все ждали Венка – со дня на день, с часу на час. И со дня на день, с часу на час мнение менялось. Венк не придет: на спасение нет надежды. Венк совсем рядом: на подступах к городу уже видели передовые танковые части Двенадцатой армии.
Очень скоро разговоры на обе темы изрядно мне надоели.
Угрюмый командир Гитлерюгенда прошагал мимо меня, когда я направлялась в комнату больного. Он прошел в дальний конец коридора, постучал в дверь и скрылся за ней. Через несколько минут я услышала оттуда голос Гитлера, срывающийся на истерический визг.
Фон Грейм принимал министра пропаганды. Министр сидел в изножье постели, болтая ногой, деформированной ногой в тяжелом ортопедическом ботинке. Он выглядел как всегда: бодрый, живой и смышленый. Своей аурой энергии и ненависти, блестящими глазами, аккуратными ушками на костистом черепе и тощим детским тельцем он напомнил мне крысу.
Он говорил:
– Вражеская коалиция скоро распадется. Британия в глубоком кризисе, у них не хватает продовольствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56