Генерал внимательно все выслушал. На его лице медленно проступало безнадежное выражение.
– Да, при первой же возможности, – наконец сказал он и повесил трубку.
С минуту он разглядывал свои руки. Длинные, довольно изящные пальцы с ухоженными ногтями. Нет, он вовсе не грешил самовлюбленностью, насколько я знала.
– Меня все еще требуют в Ставку, – проговорил генерал. – Надо придумать, как туда добраться, если такое вообще возможно.
Он явно готов свернуть себе на этом шею. Он понятия не имел, зачем он там понадобился, и даже не спросил. Все эти наблюдения я произвела, массируя икроножную мышцу.
Генерал встал и надел фуражку.
– Надо найти грузовик. Здесь наверняка есть какая-нибудь машина.
– В конце полосы под брезентом стоит «шторк», – сказал лейтенант.
У генерала отвисла челюсть.
– Боже правый, что же вы молчали! – воскликнул он и посмотрел на часы.
Лейтенант глянул на свои.
– Скоро рассвет, – сказал он. – А еще нужно заправиться. Лучше подождать до вечера.
Впервые с момента нашего прибытия в Гатов мы прислушались к свисту и глухим разрывам снарядов, прикидывая, на каком расстоянии от нас находится артиллерия, сколько у нас еще времени в запасе.
– Он прав, – сказал генерал. – Давайте попробуем поспать.
Мы легли на одеялах, расстеленных прямо на полу в соседней комнате. Холод не дал нам выспаться толком. Когда мы встали, растирая окоченевшие руки и ноги, лейтенант принес нам желудевого кофе, отдававшего маслом.
– Вы должны остаться здесь, – сказал мне генерал. – Сдадитесь в плен, только обязательно офицеру – тогда вам ничего не будет.
– Вы шутите.
– Я приказываю вам остаться здесь.
Я напомнила генералу, что не подчиняюсь его приказам.
– Тогда я прошу вас остаться здесь.
– А я отказываюсь. Я лечу с вами. Вам нужен второй пилот.
Мы допили желудевый кофе.
– Я знаю азимут отсюда на единственный ориентир в центре Берлина, который точно еще стоит на месте, – сказала я. – Я могу довести самолет до Рейхсканцелярии, даже если весь город лежит в руинах. А он наверняка лежит в руинах.
Когда все дороги в Берлин оказались перекрытыми, а сам город изменился до неузнаваемости, я поставила себе задачу запомнить все азимуты, расстояния, изгибы рек и каналов. В то время все равно больше было нечем заняться.
С наступлением сумерек мы стянули со «шторка» брезент. Генерал сел за штурвал. Лейтенант крутанул пропеллер и отступил в тень. Таким он и остался в моей памяти: закуривает сигарету, сложенными ладонями прикрыв спичку от ветра.
Мы с ревом пронеслись по щербатой полосе, резко ушли вверх и полетели над темной водой в направлении Грюневальда.
Интересно, что помнит генерал из того полета в ад. Он ничего не сказал мне, хотя мог бы и поблагодарить; но нельзя требовать от человека слишком многого. Разговаривать с ним здесь невозможно: самолет не оборудован рацией. Можно, конечно, кричать, но он все равно ничего не услышит, покуда не наклонится вперед, к самому моему сиденью: все заглушает рев мотора.
Он перестал ворочаться. Наверное, уснул. Вокруг тишь да гладь. Внизу не блеснет ни одна каска. Белеющие во мраке тропинки и темные рощицы пустынны.
Где американцы? Где русские?
Определение войны: такое состояние, когда кто угодно может быть где угодно.
Когда генерал сел в пилотское кресло «шторка» и застегнул привязные ремни, я склонилась над его плечом.
– Что вы делаете?
– Проверяю, смогу ли дотянуться отсюда до рычагов.
Он издал лающий смешок.
– Сядьте и пристегнитесь. Я сам поведу самолет.
Он включил зажигание, и мы, набирая скорость, устремились в ночь.
Обзор из кабины «шторка» отличный. Как будто сидишь в оранжерее. Прозрачный фонарь окружает тебя со всех сторон; он чуть шире фюзеляжа, поэтому при малейшем повороте головы видишь землю внизу, а также – прямо под собой – тонкие стойки шасси, такие хрупкие с виду, такие уязвимые для зенитного огня. А справа и слева возвышаются длинные укосины, подпирающие прямоугольное в плане крыло.
Какая все-таки непрочная вещь самолет.
Такой крошечный на фоне бескрайних полей. Такой огромный на фоне неба: ну может ли зенитчик промахнуться?
Мы круто набрали высоту, и первые полминуты полет проходил спокойно. Потом, подняв взгляд к своду прозрачного фонаря, я увидела истребители. Черные тени так и роились на фоне странного многоцветья небес. И на каждом самолете мне отчетливо представлялась яркая красная звезда.
– Истребители сверху! – крикнула я.
Генерал меня не услышал. Тогда я отстегнула ремни, привстала и крикнула ему прямо в ухо.
Он мгновенно бросил машину вниз, к лесу, а потом опять резко выровнялся. Мы летели над самыми верхушками деревьев, и Грюневальд кишел русскими.
На разъезженных траками полянах стояли танки, окруженные солдатами, напряженно смотревшими в небо. Длинные хоботы танков развернулись к нам. В кронах сидели пехотинцы, стволы их автоматов тускло блестели. Я отчетливо видела лица: бороды, закопченные щеки, белки безжалостных глаз.
Генерал рванул рычаг вбок, когда лес взорвался грохотом беспорядочной стрельбы, и я увидела, как отлетел кусок предкрылка. Самолет выписывал зигзаги, и меня кидало из стороны в сторону. Генерал заложил очередной крутой вираж, уворачиваясь от пулеметного огня, а через несколько секунд возле двигателя сверкнула взлетевшая с земли яркая трасса и громыхнул разрыв.
Генерал испустил вопль.
Я вскочила, чтобы перехватить рычаги. Я с трудом дотягивалась до них; его голова, свесившаяся набок, упиралась мне под мышку. Под аккомпанемент хриплого дыхания генерала я пыталась справиться с машиной; слушалась она плохо, так как его ноги вжимали в пол педали руля, но мне нужно было уйти из-под обстрела. Самолет, сотрясаемый ударными волнами, мотало из стороны в сторону; к горлу подкатывала тошнота. Мне не хватало воздуха в задымленной кабине, провонявшей серой и топливом.
Топливо.
Я бросила взгляд вверх, направо и налево, где находились топливные баки. И худшие мои опасения подтвердились: по обшивке обоих крыльев змеились струйки вытекающего горючего.
Огонь с земли пошел на убыль, когда под нами промелькнули последние деревья на опушке леса, зато через несколько секунд видимость упала до нескольких метров. В воздухе висела зловеще мерцающая красно-желтая дымка, изредка прорезаемая жуткими багровыми вспышками. В свете вспышек я видела призрачную картину. Изрытая глубокими воронками земля, мертвецы на марше.
Рука генерала судорожно потянулась к штурвалу. И снова упала на колено, когда я грубо оттолкнула ее.
Тут я наконец разглядела силуэт – настоящий, не призрачный, – который напряженно высматривала все время. Приземистая, похожая на крепостную, зенитная башня – ориентир, на который я держала курс. Вот она, прямо впереди, а пятью градусами восточнее подобием шрама тускло блестела Восточно-западная ось. Изрытая воронками, местами лежащая в руинах, а местами почти полностью стертая с лица земли, она все же читалась как пунктир азбуки Морзе.
Я развернула «шторк» и полетела вдоль оси.
Через несколько секунд прямо передо мной разорвался снаряд; я резко пошла вверх, и каменные осколки забарабанили по днищу, по залитым топливом, изрядно потрепанным крыльям. Один камень угодил в ногу шасси, и резкий металлический лязг прорезался сквозь рев двигателя и грохот артиллерийской канонады.
Невероятно, но здесь все еще держали оборону. Из развалин ответили беспорядочным огнем, полыхнула вспышка фаустпатрона.
За пеленой клубящейся пыли неясно вырисовывалась какая-то громада: нечто массивное, с колоннами. Сперва я подумала, что просто извлекла образ из памяти и спроецировала на красный туман, обволакивающий фонарь кабины, поскольку из всех мыслимых силуэтов больше всего хотела увидеть именно этот. Колонны, над которыми летит горячая четверка бронзовых лошадей, запряженных в колесницу. Но все реальное, настоящее. Бранденбургские ворота, вопреки всякому вероятию, по-прежнему стояли на месте.
Перед ними тянулась короткая полоса целого, не развороченного снарядами асфальта. «Шторк» способен приземлиться на любой сколь угодно крохотный пятачок. Сойдет и этот.
Я сбавила обороты. Попыталась дотянуться до рычага управления закрылками, но безуспешно. Скорость падала, и нас все сильнее мотало из стороны в сторону воздушными волнами от взрывов и рушащихся стен. Самолет страшно кренился, поскольку руль направления находился вне моей досягаемости; и я пыталась совладать с машиной при помощи одного штурвала. Мне представлялось, что топливо из пробитого бензобака уже не сочится, а хлещет струей. Короткими рывками я постепенно приподнимала нос, потом наконец почувствовала, что скорость падает, что машина идет вниз, и взмолилась об одном: только бы шасси выдержало.
В течение нескольких бесконечно долгих секунд на нас стремительно, угрожающе неслась земля. Потом мы коснулись колесами асфальта; неуклюже подпрыгнувший самолет резко развернуло и поволокло боком, но наконец мы остановились. Я выключила двигатель и с минуту сидела неподвижно, не в силах пошевелиться. Затем отстегнула привязные ремни генерала, распахнула дверцу кабины и принялась вытаскивать его наружу: он такой высокий, ноги у него такие длинные, а вместо одной ступни – кровавое месиво.
Я сумела-таки вытащить генерала из самолета и отволочь в какое-никакое укрытие – к ближайшей стене. Меня всю трясло. Он снова пришел в себя. Я сняла галстук и наложила жгут ему на ногу. Спросила, сможет ли он ползти; генерал ответил утвердительно, и мы ползком добрались почти до самых Борот. А там уселись на обочине дороги (вернее, того, что от нее осталось), в поле зрения любого, кто приблизится к «шторку».
Через несколько минут появился грузовик. Из него выпрыгнули пять или шесть эсэсовцев с лицами изможденных детей. Я сказала, куда нам нужно добраться. Они достали из кузова носилки, положили на них генерала и подняли носилки в кузов. Я забралась следом.
Мы с грохотом пронеслись мимо разрушенных зданий министерств и въехали в район с усиленной охраной. Грузовик остановился. Мальчишки в эсэсовской форме один за другим спрыгнули на землю, и я следом за ними. Потом мы вытащили из кузова носилки с генералом.
Над головой свистели снаряды и ложились неподалеку. Задыхаясь от горящей пыли и спотыкаясь на каждом шагу, мы направились к зданию с колоннадой. Потом пересекли озаренный призрачным светом, испещренный рваными тенями внутренний двор и пошли по разоренным залам, где сквозь проломы в потолках виднелось желтушное небо и нелепо шевелились фигуры на колеблемых ветром гобеленах.
Мы вступили в узкий коридор, в конце которого смутно виднелись перила лестницы.
Я поставила ногу на первую ступеньку. Лестница уводила вниз, во тьму.
Глава вторая
Эрнст.
Я часто думаю о нем в последнее время.
Блестящий человек. Ослепительная улыбка, ослепительный шик. Блестящий пилот. Спору нет, он был лучшим. Я салютую покачиванием крыльев и надеюсь, что генерал этого не заметит.
Он начал блестяще. Первоклассный летчик-истребитель в мировую войну, шестьдесят два успешных боевых вылета. Здесь он уступил только фон Рихтгофену, в эскадрилье которого служил. С таким не потягаешься. Толстяк малость от него отстал с итоговым результатом (скажу вам по секрету), который никто никогда не мог с уверенностью подтвердить. И Толстяк, в последние дни войны назначенный командиром эскадрильи Рихтгофена, никогда не летал под началом барона.
Эркст впервые встретился с Толстяком во Фландрии, в ангаре на летном поле. Эрнст описывал мне встречу. В щели в стенах задувал ветер. На одной стене был прикноплен рисунок: человек с серьезным лицом, в полурасстегнутом кителе, развалившийся в плетеном кресле. У стены стоял стол, а на столе, под рисунком, ваза с полевыми цветами.
В другом конце ангара, в качестве противовеса, стоял большой стол, застланный картами и усыпанный карандашами, а над ним возвышался Толстяк, тогда еще не толстый, и улыбался своей широкой, ничего не выражающей улыбкой.
Эрнст отдал честь.
Толстяк ответил на приветствие.
На груди Толстяка Эрнст увидел орден «За боевые заслуги». Он отвел взгляд. Это была высшая награда за храбрость. У него тоже был такой орден. Подобные награды не принято носить на летном поле – во всяком случае на таком летном поле.
– Думаю, вы слышали, что я получил приказ принять командование, – дружелюбно сказал Толстяк.
Глаза человека на рисунке смотрели Эрнсту в затылок.
– Так точно, – сказал Эрнст.
Такими вот банальными словами они обменялись при первой встрече. Такое вот соотношение сил установилось между ними. И оно навсегда таким останется.
– Я хотел бы по возможности скорее познакомиться со всеми летчиками эскадрильи.
– Конечно, герр капитан. Нас пятеро.
– Сколько?
– Пятеро, герр капитан.
– Понятно. – На руке Толстяка было кольцо. Широкое золотое кольцо. Он постоянно крутил его на пальце.
– Что ж, надеюсь, вскоре нам пришлют пополнение. Пять человек маловато для эскадрильи.
По жестяной крыше ангара и раскисшей земле снаружи стучал дождь. Эрнст прислушался к шуму дождя.
Толстяк вышел из-за стола.
– Тот рисунок на стене. Кто нарисовал?
– Я, герр капитан. Я иногда рисую в свободное время.
– Правда? Весьма неплохо. Уверенные линии. Я разбираюсь в такого рода вещах. Кто там изображен, кстати?
После короткой паузы Эрнст сказал:
– Барон Манфред фон Рихтгофен, герр капитан.
– А…
Спустя несколько секунд Толстяк подошел к стене, откнопил рисунок и вручил Эрнсту.
– И тем не менее полагаю, ему здесь не место, – сказал он. – Он смотрится странно, вам не кажется? Теперь эскадрильей командую я.
Эрнст засунул рисунок в планшет и откозырял.
Вдали от пожаров Берлина ночь опустилась на землю подобием черного покрывала. Мы летим в его складках. Мы держимся самого края полей и прячемся за живыми изгородями. Я едва не задеваю колесами верхушки кустов. Хвала Господу за этот легкий самолетик, которому все нипочем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56